Скифские мотивы и темы зарождаются в русской поэзии конца XVIII-начала XIX века, прежде всего, как героический миф о "воинственном", "диком" до свирепости и жестокости, сильном и выносливом, но безудержном в веселье и разгуле северном "варваре" - скифе. Все указанные черты имплицитно проецируются на формирующийся в это время концепт "русский характер", корректируя представление о нём. После блестящей победы в Отечественной войне 1812 года, которая в это же время будет осмыслена как "скифская война", Росс и Скиф, скифское и российское, Скифия и Русская земля поэтически сближаются до полного отождествления.
Наиболее яркое воплощение "скифство" XIX-XX вв. получает в поэзии Сергея Александровича Есенина. В готовящейся к выходу Есенинской энциклопедии должен появиться соответствующий раздел: "Проблема "Есенин как выразитель национального самосознания" предполагает освещение таких вопросов, как "Есенин и "скифство"...>>[1]
Понятия "скифский сюжет" и "скифский период" применительно к творчеству Есенина наполнены различным содержанием. "Скифский период" Есенина, по мнению О.Е. Вороновой, имеет чёткие хронологические рамки: "Теоретический манифест есенинского скифства - трактат "Ключи Марии", а художественное воплощение - революционно-романтический цикл поэм 1917-1919 гг., который некоторые исследователи называют "скифским циклом""[2].
Действительно, период с начала 1917 г., когда в тесном общении с Ивановым-Разумником Есенин осмысливает свою позицию как "скифскую" и работает над текстами для альманаха "Скифы", и до имажинистского манифеста января 1919 г., можно с полным правом назвать "скифским" в творчестве Есенина.
Вместе с тем, элементы скифского сюжета мы можем видеть уже в ранней лирике Есенина, начиная с 1914 года. Несомненным завершением скифского сюжета в творчестве Есенина являются его драматические поэмы "Пугачев" (1921) и "Страна негодяев" (1923). Скифский сюжет, таким образом, проходит не только через "скифский", но и через весь "имажинистский" периоды (если их различать).
Можно поэтому условно выделить внутри скифского сюжета у Есенина три этапа (или три модуса): "романтический", "утопический" и "трагический". Первый охватит раннюю лирику и поэму "Марфа-посадница", второй - поэмы 1916-1918 и трактат "Ключи Марии", третий - произведения 1919-1923 г., начиная с "Кобыльих кораблей" и "Сорокоуста" и заканчивая "Страной негодяев". Лирика Есенина 1924-25 гг. и его последние поэмы "Анна Снегина" и "Чёрный человек", на наш взгляд, находятся вне скифского сюжета. О.Е. Воронова обоснованно называет "скифский" цикл произведений Есенина (почему-то исключая лирическую драму "Пугачев") "русским Апокалипсисом"[3]. Отголоски же этих настроений можно найти уже в ранней лирике Есенина.
Мы полагаем, что скифский период у Есенина - это период максимального отталкивания от традиции романтической народности, которая в 10-е годы нашла почти совершенное воплощение в лирике Н. Клюева. Если для писателей-романтиков XIX - начала ХХ вв. (вплоть до Блока и Белого) скифский сюжет является, прежде всего, выходом к "почве", к романтической теме "народности" и "народа", они движутся от "истории" и "культуры" к "природе", то для Есенина как народного, почвенного поэта, очевидно, скифский сюжет должен был работать как-то иначе. Действительно, усвоение "скифского" взгляда приходится у Есенина на период его творческого созревания, и взгляд этот, что естественно для него, напротив, становится движением от "природы" к "истории" и "культуре". Это выражается не только в усложнении поэтического языка в скифский период творчества, но и в "почвенном" чувстве истории, что отражается на создании исторических образов. Существенно изменяется в этот период и образ лирического героя.
Романтический модус: метафоры истории в ранней лирике Есенина (1914-16)
Герой раннего Есенина практически растворен в бескрайних просторах природного ландшафта, слит с ним: "Не видать конца и края, только синь сосет глаза"(36; 13). Начиная с революционных ("скифских") поэм герой, напротив, выражен яркими индивидуальными чертами и, как правило, противопоставлен природе и социуму. Он усваивает отстраненный, дистанцированный взгляд "скифа" на родной ландшафт, родных и близких, он отделен от них непроговариваемой пропастью, намекающей на какой-то суровый опыт, бездну страданий, но настоящее имена которой - История и Просвещение. Просвещение, образованность, как и вовлеченность в Историю, разобщают с почвой - эта мысль была впервые сформулирована ещё Аполлоном Григорьевым. У Есенина этот конфликт "разрыва с почвой" проявлен особенно в "Возвращении на Родину" и "Анне Снегиной". Д.М. Магомедова отмечает, что "для Есенина "скифство" оказалось поводом радикально изменить собственный литературный облик, превратиться из "смиренного инока" в "белобрысого босяка", бунтаря. В "скифском" Есенине невозможно узнать вчерашнего идиллического "пастушка", "кроткого инока" "Радуницы"". Строки программного стихотворения "О Русь, взмахни крылами...>> и образ "озорного богоборца" в нём, действительно, неожиданны, - но только на первый взгляд:
А там, за взгорьем смолым,
Иду, тропу тая,
Кудрявый и веселый,
Такой разбойный я.
Долга, крута дорога,
Несчетны склоны гор;
Но даже с тайной Бога
Веду я тайно спор.
Сшибаю камнем месяц
И на немую дрожь
Бросаю, в небо свесясь,
Из голенища нож.
Некоторые исследователи спешат, комментируя эти строки, объявить о бунте против традиции, о борьбе с ней, забывая, что все эти эпатирующие действия лирического героя глубоко укоренены в традиции - той самой, с которой якобы "борется" поэт. О.Е. Воронова отмечает в этой связи: "Богоборчество Есенина в революционных поэмах укладывается в рамки определенной культурной традиции и носит в известной степени ритуальный характер, подобно тому, как народная форма антиповедения не может расцениваться как внерелигиозное явление...>>[4].
"Антиповедение" Есенина, с нашей точки зрения, связано со своеобразной концепцией личности, которая раскрывается в известных юношеских письмах Есенина 1913 г.: "Я изменился во взглядах, но убеждения те же и еще глубже засели в глубине души... - писал он своему школьному другу Грише Панфилову. - Гений для меня человек слова и дела, как Христос". "Люди, посмотрите на себя, не из вас ли вышли Христы и не можете ли вы быть Христами. Разве я при воле не могу быть Христом, разве ты тоже не пойдешь на крест <...> умирать за благо ближнего?".
Своё кредо Есенин формулирует очень определенно и радикально: "Я - это ты". Иными словами, Есенин уже в ранний период радикально отрицает современную ему городскую индивидуализированную культуру, отрицает буржуазное понимание человека как отдельной независимой "личности". "Личное" и "социальное" нраздельны, как я и ты. "Личное" всегда предполагает самопожертвование, крест, что позволяет буквально исполнить Евангелие и стать Христом.
С этой позиции, не может быть ни преступников, ни злодеев: все могут быть (и являются) всеми, все есть одно: "Люби и жалей людей и преступников, и подлецов, и лжецов, и страдальцев, и праведников: ты мог и можешь быть любым из них. Выделение кого-либо в какую-то особую группу есть уже ошибка и ложь - со стороны общества и государства. Есенин, несомненно, видит перед собой образ общества, где всё именно так и будет - и позже это воплотится в утопических образах "Инонии", "Иорданской голубицы" и других поэмах "скифского цикла".
Эти предварительные замечания будут необходимы нам при анализе образов истории и скифского сюжета в творчестве С.А. Есенина.
Один из очевидных конфликтов раннего Есенина - противопоставление неизменного, статичного, вечного, идиллического сельского мира меняющейся во времени человеческой душе. Живая душа проживает некие этапы истории (пока - личной истории) и уже не может найти через какое-то время внешних следов этой истории.
В известном стихотворении "В том краю, где жёлтая крапива" 1915 г., пронизанного, как караванным шествием, движением заключенных в кандалах, сказано:
Я одну мечту, скрывая, нежу,
Что я сердцем чист,
Но и я кого-нибудь зарежу
Под осенний свист.
И меня по ветряному свею,
По тому ль песку,
Поведут с веревкою на шее
Полюбить тоску.
Эта, на первый взгляд, странная "мечта" лирического героя - на самом деле мечта о динамике, о движении. Неслучайно появляется эпитет "ветреный", связанный со стихией истории. Образ движения противостоит статике захолустья, он связан с социальной темой и специфически есенинской "разбойной" (впоследствии "хулиганской" темой). "Образ хулигана преемственно связан с романтизированным образом бродяги и вора из ранней поэзии"[5] - отмечает О.Е. Воронова.
Или другое стихотворение, в обратной перспективе воспринимающееся как некое мрачное пророчество:
Устал я жить в родном краю
В тоске по гречневым просторам,
Покину хижину мою,
Уйду бродягою и вором.
И вновь вернуся в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь.
В обоих отрывках обращает на себя внимание, что исход из дома (вероятно, самый частый мотив всей поэзии Есенина) непременно сопряжен с преступлением, грехом. Можно говорить в этой связи о сюжетном архетипе изгнания из рая, но это лишь подчеркивает главное: чтобы покинуть дом, отделиться, необходимо некое страшное преступление, радикальное изменение социальной роли - нужно или зарезать кого-то, или стать бродягой и вором. С этого, по Есенину, может начинаться "история" как выход из первоначальной чистоты и гармонии крестьянского космоса. То есть, у раннего Есенина можно увидеть архаическое понимание истории как происшествия, которое зафиксировано в народном языке в выражении "попасть в историю". Итак, "разбойное" - это динамическое, размыкающее начало герметичного и "неподвижного" мира ранней есенинской лирики. Но и у зрелого Есенина история (уже большая история) понимается через разбой, бунт, мятеж.Именно эти образы являются основными признаками истории, её ключевыми метафорами. Поэтому главными героями Есенина в 20-е годы и становятся Пугачев и Номах (Махно).
Утопический модус: Византия скифскими глазами (образы истории в "Ключах Марии")
Содержательные аспекты скифства раскрыты Есениным в письме А.В. Ширяевцу, которое является основанием для выделения особого "скифского" периода в творчестве Есенина: "Мы ведь скифы, приявшие глазами Андрея Рублева Византию и писания Козьмы Индикоплова с поверием наших бабок, что земля на трех китах стоит, а они все романцы, брат, все западники, им нужна Америка, а нам в Жигулях песня дакостер Стеньки Разина" (Курсив мой - И.Б.).
Прежде всего, здесь обращает на себя внимание оппозиция мы - они: мы - скифы, они романцы,западники. Хотя речь по видимости идёт о петербургских литераторах, близких скифству, Есенин формулирует здесь тему глубокого цивилизационного различия. Поэт обозначает два полюса: на одном - "Америка" как образ цивилизации, которая упомянута в "Инонии" и "Ключах Марии", а после в письмах и как завершение - в "Стране негодяев", на другом полюсе - песня и костер. Песня может противополагаться экономическому "прагматизму", костёр - холоду, остыванию, конформизму. "Костер Стеньки Разина" - это тема стихийного мятежа, бунта, также противополагаемых "американской" солидности, буржуазности. Это выражение позволяет нам разглядеть и замысел "Пугачева" как скифского, антизападнического текста, поскольку образы Разина и Пугачева контаминируют. Таким образом, "Америка" как цивилизационный идеал становится полюсом отталкивания для Есенина, утверждающего скифскую идентичность.
В начале ХХ века складывается ситуация, когда городская столичная культура начинает грезить о деревенском, вслед за Пушкиным видя в нём воплощение национального. В свою очередь деревенская, глубинная культура, откликаясь на этот зов, идёт "покорять город". Именно этот поведенческий мотив важен для Клюева, Клычкова, Есенина и следующих за ними поэтов-новокрестьян.
Для Есенина есть два образа Христианства - один традиционалистский, общий с Клюевым, утопический, уплывающий вместе с крестьянской деревней в "вечность". И другой - трагический, где отъединенный от мира индивидуум-Христос воплощается в истории, чтобы принять страдание и принести себя в жертву.
Трагический модус: лирическая драма "Пугачёв" (1921)
Лирическая драма "Пугачев" занимает центральное место в развитии скифского сюжета у Есенина. Емельян Пугачёв - настоящий скиф, обладающий всеми признаками и атрибутами этого вполне сложившегося в литературе ХХ века образа. Он - "варвар", дикий, жестокий и вольный - "естественный человек". Многозначительна его первая реплика: Ох, как устал и как болит нога!.. Здесь очень важна эта животность его ощущения, голос его естества. В разговоре со Сторожем (3-я часть) он говорит о себе:
Слушай, ведь я из простого рода
И сердцем такой же степной дикарь!
Я умею, на сутки и версты не трогаясь,
Слушать бег ветра и твари шаг,
Оттого что в груди у меня, как в берлоге,
Ворочается зверенышем теплым душа.
И далее автор продолжает сравнения со зверем, рифмуя "зверя" и пугачевскую "голову":
Братья, братья, ведь каждый зверь
Любит шкуру свою и имя...
Тяжко, тяжко моей голове
Опушать себя чуждым инеем.
В последней части предатель Творогов восклицает: Слава богу! конец его зверской резне. Но эта реплика звучит другими оттенками, поскольку Пугачев звериноепонимает как общечеловеческое, для него это скорее универсальная метафора человеческого естества:
Знаешь? Люди ведь все со звериной душой, -
Тот медведь, тот лиса, та волчица,
А жизнь - это лес большой,
Где заря красным всадником мчится.
Нужно крепкие, крепкие иметь клыки.
В реплике же Творогова Пугачеву как бы отказано в человеческом, в той особой звериной душевности и теплоте, которой пронизано его мироощущение. О.Е. Воронова отмечала в связи с анализом образа истории: для Есенина история природосообразна [6].
Итак, Пугачев - "зверь". В своеобразной "зооиерархии" поэмы он несколько раз сопоставлен с медведем. Но история как природособразна, так и в определенном отношении противоположна природе: что-то ведь должно отличать человека от мира природы, и это как раз его вовлеченность в историю, его способность иметь некие замыслы, притом это зачастую замыслы обмана, мести, бунта, мятежа. Если История народа естественна и природосообразна, то история личностипротивоестественна, она вступает в конфликт с теплой звериной природой человека:
Знайте, в мёртвое имя влезть -
То же, что в гроб смердящий.
Замысел Пугачёва принять "мёртвое имя" императора Петра сравнивается с влезанием во гроб, со смертью. Но все это необходимо, неизбежно. Иначе невозможно - и в этом исток трагического начала в истории и в человеке. Человек обречен на бытие в истории, а значит, обречен на чужое имя и "смердящий гроб".
Трагическая обреченность обнаруживается сразу - и в первой реплике, открывающей усталость и боль ещё ничего не совершившего героя. Обречённость замечает и первый собеседник Емельяна - Сторож: Отчего, словно яблоко тяжелое, / Виснет с шеи твоя голова? Голова-яблоко рано или поздно должна упасть - это трагическая неизбежность. Далее идут другие предзнаменования трагического конца. Восстание, по сути, обречено с самого начала.
Однако в этом есть некий трагический долг перед людьми и историей. Пугачёв в драме - синоним человека. Поэтому Хлопуша так торжественно скандирует:Проведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека! В таком трагическом понимании Человека есть евангельский подтекст. Собственно, и Хлопуша рвётся видеть Пугачёва, как стремились видеть Христа, прикоснуться к краю Его одежд. И нарочито "упрощёнными" реминисценциями из Евангелия звучат слова Пугачёва:А мне еще нигде вздремнуть не удалось. Ср.: И говорит ему Иисус: лисицы имеют норы и птицы небесные - гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где при-кло-нить голову. (Мф. 8: 20) Особенность участи Сына Человеческого здесь, как и у Есенина, предстаёт в определенном противопоставлении животному миру. Комментируя это место, Д. Штраус пишет : "Вот почему он не роптал на свою скитальческую жизнь, при которой ему часто негде было и голову преклонить". Христос в этом высказывании предстаёт "человеком, который получил от Бога высокие откровения, но все же слаб и ничтожен, и который должен безропотно терпеть всякие лишения и бедствия <...> Сыну человеческому негде голову свою преклонить; он пришел не для того, чтобы ему служили, а для того, чтобы служить другим; он будет предан в руки человеческие, примет страдания и смерть...>>. Бытие в истории предполагает бездомность и "бессоность", скитальчества, страдания, бедствия - вплоть до предательства и смерти.
Сравнение Пугачёва с Христом следует проводить, конечно, очень осторожно, понимая, что всё-таки здесь есть и различия, и они, возможно более существенны, чем сближения. Во всяком случае, первый главный мотив Пугачёва, высказанный им самим в первой части - это защита обездоленных, крестьян-христиан:
Яик, Яик, ты меня звал
Стоном придавленной черни!
Пучились в сердце жабьи глаза
Грустящей в закат деревни.
Только знаю я, что эти избы -
Деревянные колокола,
Голос их ветер хмарью съел.
О, помоги же, степная мгла,
Грозно свершить мой замысел!
Итак, "замысел" Пугачёва - помощь "избам", стонущей черни. Приостановить, если не предотвратить, "закат деревни", синонимичный концу мира в художественной системе Есенина, как и всех поэтов-новокрестьян. Сам Пугачёв обращается за поддержкой в этом замысле к "степной мгле", ясно указывая свои "скифские" приоритеты.
Степная мгла отвечает ему бегством калмыков - это вторая часть драмы. Иначе говоря, есть некие силы, которые содействуют реализации замыслов, которые в другое время и в другом месте были бы немыслимы. Но обстоятельства складываются "за" - только до первого поражения, после которого "степная мгла" отступается: Калмыки и башкиры удрали к Аральску в Азию, обрекая Пугачёва и деревни на гибель.
Бегство калмыков - ещё один элемент скифского сюжета в поэме "Пугачёв". В описании даются следующие метафоры: тележный свист, стадо деревянных черепах. Скифскую идею, подробно прокомментированную Есениным в "Ключах Марии", озвучивает казак Кирпичников:
...если б
Наши избы были на колесах,
Мы впрягли бы в них своих коней
И гужом с солончаковых плесов
Потянулись в золото степей.
Наши б кони, длинно выгнув шеи,
Стадом черных лебедей
По водам ржи
Понесли нас, буйно хорошея,
В новый край, чтоб новой жизнью жить.
Неподвижность изб в "Ключах Марии" и цикле Клюева "Земля и железо" - состояние временное и кажущееся. Избы движутся к новой жизни, поэтому под кровлей помещается конёк. Избы - застывшие телеги. Калмыки имеют преимущество в том, что сохранили кочевой образ жизни и могут, когда захотят, уйти от "неволи". Оседлость осмысливается Есениным как начало гнёта. Поэтому мятеж, бунт, вновь приводящий в движение избы, напоминают о священной старине, священной вольнице. Но и - реализуют стремление к новой жизни, поскольку в этом мире нужда и туга подавляют человека, он должен стремиться к иному. Это - метафизическое обоснование бунта, которое очень слабо, контурно выражено Пушкиным в "Капитанской дочке", где он устами героя-повествователя назван "бессмысленным". С точки зрения результата, действительно, смысла нет. Как бессмысленными оказались и многочисленные крестьянские восстания, подавленные большевиками в 1919-21 гг. Но вся история показана Есениным как бессмыслица, некоторое обреченное действие, абсурд. Однако и действия во имя абсурда не чужды героям Есенина, в них ярко выражено "экзистенциальное" начало. Собственно, звериное, животное - это и есть глубинная экзистенция (существование) человека, которое предшествует его умопостигаемой "сущности".
История как место реализации прежде всего "преступного", "разбойного", является и способом индивидуации человека. Вполне в согласии с будущей концепцией М. Фуко ("Надзирать и наказывать"), наиболее индивидуализированы у Есенина те герои, которые подверглись наказанию. Это в первую очередь, Пугачёв и Хлопуша. Пытки и наказания индивидуализируют их, делают вождями. Иными словами, усталость и боль в ноге (от кандалов) - признаки личности. Но индивидуация и есть начало смерти, отсюда обречённость этих героев.
Словами Сторожа дана ещё одна мотивировка действий Пугачёва - пожалуй, самая общая:
Русь, Русь! И сколько их таких,
Как в решето просеивающих плоть,
Из края в край в твоих просторах шляется?
...Идут они, идут! Зеленый славя гул,
Купая тело в ветре и в пыли,
Как будто кто сослал их всех на каторгу
Вертеть ногами
Сей шар земли.
Путь Пугачёва осмыслен здесь как путь русского бродяги, "шляющегося" из края в край, вроде бы без всякой причины, но в действительности "кто-то" сослал человека на каторгу истории, и именно эти люди трудом своих ног (вновь вспоминается это "как болит нога!") и двигают историю - не вперёд, но по кругу. Таким образом перед нами ещё два есенинских образа истории - каторга и вращение земного шара.
Историю двигают разбойники, бродяги, воры - преступники. Это очень важная для автора мысль. Мы помним ещё по ранней лирике: Сшибаю камнем месяц... Бросаю, в небо свесясь, / Из голенища нож. И здесь Пугачёв предлагает Сторожу: Вытащить из сапогов ножи / И всадить их в барские лопатки. И здесь он становится тем, кто первым бросил камень.
Пугачёв - разбойник, бродяга и вор, он возглавляет уже начавшийся мятеж. В этом "скифское" этого образа, скифское понимание революции, но в этом и евангельское. Пугачёв - "благородный дикарь", защитник обездоленных. И он - евангельский разбойник, готовый в последний момент покаяться - разумеется, не перед властью, а перед товарищами. Совмещение в одном характере "святого" и "разбойничьего" не было изобретением Есенина. Это становилось уже общим местом постсимволистской культуры, вернее, своеобразной рецепции народной культуры внутри символизма.
Мы - зараженные совестью: в каждом
Стеньке - святой Серафим,
Отданный тем же похмельям и жаждам,
Тою же волей томим.
Так писал Волошин в "Неопалимой купине" (1919). Он несколько раз обращался в тот период к именам Стеньки Разина и Пугачёва. В стихотворении "Китеж" (1919) Разин и Пугачёв "воскресают из гробов". "Каторжниками", разбойниками являются и блоковские Двенадцать, но возглавляет их Христос. Этот ряд можно продолжить.
Мятеж, бунт, крестьянская война - тот образ революции, который дорог Есенину. Это собственно та революция, которую он знал, которая была ему понятна. "Пугачев был подступом к современному образу повстанца" - отмечает современный французский исследователь творчества Есенина М. Никё, полагающий, что в этот период Есенин близко стоял к политическому анархизму и что "буйственная струя" в его лирике - проявление его анархизма [7]. По-видимому, это и есть тот самый "крестьянский уклон", с которым поэт, по его словам в одной из автобиографий, принял революцию.
Илья Бражников
[1] Есенинская энциклопедия: Концепция. Проблемы. Перспективы. Мат-лы Междунар. науч. конф., посвящ. 111-летию со дня рожд. С.А.Есенина. - М. - Конст - Рязань, Пресса, 2007. - С. 21-23.
[2] Воронова О.Е. Наследие Есенина и эволюция национальной идеи в русском художественно-философском сознании. // Наследие Есенина и русская национальная идея: соврем. взгляд : материалы Междунар. конф. - Рязань [и др.], 2005. - С. 22.
[3] Там же. - С. 11.
[4] Воронова О.Е. Сергей Есенин и русская духовная культура. - Рязань, Узорочье, 2002. - С. 377.
[5] Воронова 2002. - С. 375.
[6] Воронова. Наследие Есенина... - С. 9.
[7] Никё М. Есенин и анархизм // Наследие Есенина и русская национальная идея... - С. 166.
По данной теме есть следующие сообщения
"Скифство" и "номадизм": скифы, цыгане, казаки
Скифская идиллия
"Великая Скуфь" и "дикие скифы"
Илья Бражников: "Скифская Революция продолжается!"
Евангелие от Александра Блока
http://www.gumilev-center.ru/
31.05.2013
Док. 661479
Перв. публик.: 31.05.13
Последн. ред.: 04.06.13
Число обращений: 0
Бражников Илья Леонидович
|
