С. А. Андреевск╕й. Литературные очерки.(3-е дополненное издан╕е "Литературныхъ чтен╕й"). С.-Петербургъ. Типограф╕я А. E. Колпинскаго. Конная улица, домъ No 35. 1902.OCR Бычков М. Н.
*) Настоящ╕й очеркъ задуманъ мною, какъ путеводитель по "братьямъ Карамазовымъ", въ виду того, что въ то время еще немног╕е осилили весь этотъ романъ. Мой этюдъ появился за десять слишкомъ л?тъ до посл?днихъ работъ о Толстомъ и Достоевскомъ Д. С. Мережковскаго и за годъ ран?е первой печатной статьи В. В. Розанова "Велик╕й Инквизиторъ".
I.
Въ конц? семидесятыхъ годовъ, въ "Русскомъ В?стник?", появились одинъ за другимъ, два самыхъ значительныхъ русскихъ романа посл?дняго времени: "Анна Каренина" и "Братья Карамазовы". И эти романы, и авторы ихъ - Толстой и Достоевск╕й -- вызываютъ невольное сравнен╕е. Оба произведен╕я вышли съ эпиграфами изъ священнаго писан╕я; оба -- принадлежатъ перу великихъ мастеровъ, которые не столько ц?нили въ себ? свой высок╕й художественный даръ, сколько - призван╕е мыслителей. Притомъ въ третьей книг? "Анны Карениной" Левинъ поднимаетъ т? самые общественные и религ╕озные вопросы, которымъ посвящены "Братья Карамазовы": въ шестой части, въ разговор? съ Облонскимъ на охот?, Левинъ терзается мыслью, что настоящее устройство общества несправедливо (глава XI), а зат?мъ въ посл?дней части (главы VII и XIX) мучится нев?р╕емъ и, посл? многихъ колебан╕й, приходитъ къ выводу, что "несомн?нное проявлен╕е Божества въ законахъ добра, которые явлены м╕ру откровен╕емъ и которые онъ чувствуетъ въ себ?". Посл?дующее развит╕е религ╕и Льва Толстого вс?мъ изв?стно. Д?йствительная оц?нка велич╕я Льва Толстого, какъ писателя, сд?лана сравнительно недавно: еще, когда печаталась "Анна Каренина", журнальные рецензенты довольно развязно жаловались на растянутость романа и на возможность продолжать писан╕е въ такомъ род? до безконечности; а o времени выхода "Войны и М╕ра" ужъ и говорить нечего,-- тогда вышучивали новые психологическ╕е пр╕емы Толстого самымъ безцеремоннымъ образомъ. Все это въ порядк? вещей: все значительное оц?нивается не сразу. Но въ настоящее время и критика, и читающ╕й м╕ръ расквитались съ ген╕альнымъ писателемъ,-- и настала, намъ кажется, минута обратиться къ другому великому поэту-мыслителю, Достоевскому, хотя и внесенному въ пантеонъ литературы какимъ-то безмолвнымъ общимъ признан╕емъ, но до сихъ поръ оставленному критикой почти безъ всякаго комментар╕я и -- стыдно сознаться -- даже не вполн? прочитанному людьми, наибол?е близкими къ литератур?. Обыкновенно говорятъ, что у Достоевскаго -- свой исключительный, бол?зненный м╕ръ; что его откровенный мистицизмъ не внушаетъ дов?р╕я къ его философ╕и, и что, наконецъ, нагроможден╕е нев?роятныхъ подробностей, ни съ ч?мъ несообразное поведен╕е и въ особенности -- разговоры его д?йствующихъ лицъ, всегда говорящихъ его собственнымъ многор?чивымъ и раздражающимъ языкомъ -- все это весьма скоро лишаетъ читателя терп?н╕я -- и такимъ образомъ романъ остается недочитаннымъ. Все это отчасти справедливо. Но т?мъ бол?е зам?чательно, что и эти недостатки не пом?шали Достоевскому оставить такое имя! Мы им?емъ въ немъ писателя почти единственнаго въ иныхъ отношен╕яхъ во всем╕рной литератур?, и потому намъ невозможно отказываться отъ его изучен╕я, подъ предлогомъ странности или загадочности его произведен╕й.
"Братья Карамазовы", по нашему мн?н╕ю,-- самое значительное произведен╕е Достоевскаго, и мы желали бы сд?лать попытку его изучен╕я. Каждый, знакомый со вс?ми романами Достоевскаго, конечно, знаетъ, что въ нихъ обыкновенно лучше всего -- начало. Первыя главы "Ид╕ота", вся первая треть "Преступлен╕я и Наказан╕я" -- точно писаны другимъ мастеромъ. Все увлекательно, стройно, посл?довательно. Зат?мъ творческ╕й матер╕алъ какъ-то вдругъ расползается, д?йств╕е ослаб?ваетъ, выведенныя лица начинаютъ предаваться какимъ-то мен?е и мен?е понятнымъ поступкамъ и разговорамъ -- и тогда для читателя наступаетъ настоящее испытан╕е... книга читается съ недоум?н╕емъ и часто со скукою, въ надежд? встр?тить новыя наслажден╕я гд?-нибудь случайно, впереди, но эти надежды вознаграждаются все р?же и р?же, именно по м?р? приближен╕я къ концу романа. Въ "Братьяхъ Карамазовыхъ" -- надо предварить -- этотъ искусъ начинается довольно скоро: съ пр╕?зда старика Карамазова съ М╕усовымъ въ монастырь, къ старцу Зосим?, ужъ завязывается утомительный разговоръ и разыгрывается сцена, вовсе даже не претендующая на правдоподоб╕е. Объ этой манер? Достоевскаго не церемониться съ читателемъ скажемъ посл?. Теперь же считаемъ нужнымъ успокоить, что ни это первое препятств╕е, ни друг╕я въ томъ же род?, как╕я будутъ встр?чаться дальше, не должны смущать читателя, потому что въ этомъ роман? интересъ и богатство художественныхъ прелестей не оскуд?ваютъ до самой посл?дней строки. Сокровища разсыпаны зд?сь на каждомъ шагу и притомъ такъ случайно, что пропускать что-либо было бы крайне рисковано. Въ разговорахъ сплошь и рядомъ попадаются не только ген╕альн?йш╕я мысли, афоризмы, обобщен╕я,-- р?чи, полныя самаго потрясающаго па?оса,-- но тутъ же, мимоходомъ, вставлены легенды, анекдоты, приключен╕я, ц?лые разсказы, изъ которыхъ мног╕е, по своей глубин? и разительности, могли бы служить темою отд?льныхъ большихъ произведен╕й. Вс? фигуры въ роман?, самыя эпизодическ╕я -- а ихъ зд?сь множество -- благодаря ли высшему развит╕ю таланта писателя, или всл?дств╕е какой-то особенно счастливой полосы вдохновен╕я -- вс?, до мельчайшихъ, обрисованы въ совершенно законченные оригинальные образы: слуга Карамазова, Григор╕й, Лизавета Смердящая, пом?щикъ М╕усовъ, племянникъ его Калгановъ, приживальщикъ Максимовъ, г-жа Хохлова, ея дочь Лиза, капитанъ Мочалка съ семействомъ, Илюшечка, Коля Красоткинъ, семинаристъ-карьеристъ Ракитинъ, прокуроръ, сл?дователь и адвокатъ, поляки Подвысоцк╕й и Врублевск╕й, содержатель постоялаго двора Трифонъ Борлевичъ, купецъ Самсоновъ, отецъ ?ерапонтъ, даже -- мужикъ Лягавый, который встр?чается въ разсказ? всего одинъ разъ, спитъ пьяный и зат?мъ произноситъ н?сколько словъ -- вс? эти лица остаются въ памяти съ своей особенною физ╕оном╕ею. Я не говорю уже о главныхъ лицахъ, между которыми есть фигуры колоссальныя по глубин? замысла и выполнен╕я. Въ общемъ романъ представляетъ гранд╕озн?йшую драму, полную движен╕я и страшныхъ коллиз╕й. Достоевск╕й, какъ изв?стно, былъ писатель "идейный" по преимуществу. Какъ свид?тельствуетъ г. Аверк╕евъ, ?едоръ Михайловичъ самъ говорилъ ему, что при создан╕и художественнаго произведен╕я, ему всего важн?е было напасть на удачную идею, подъ которою онъ разум?лъ -- отвлечен╕е, выведенное изъ наблюден╕я ц?лаго рода однородныхъ фактовъ, изъ изучен╕я даннаго явлен╕я общественной жизни. Поэтому, прежде, ч?мъ перейти къ художественному анализу. "Братьевъ Карамазовыхъ", сл?дуетъ остановиться на иде? романа. Въ этомъ произведен╕и Достоевск╕й задумалъ большую задачу. Онъ хот?лъ показать, что необузданная жадность людей къ благамъ жизни можетъ найти себ? сдерживающ╕й стимулъ только въ одной в?р?; что в?ра не только нужна челов?честву практически, но и неизб?жна по свойствамъ его внутренней природы и что ей въ конц? концовъ всегда будетъ принадлежать поб?да надъ всякими в?ян╕ями, надъ всякими попытками людей уйти отъ ея роковой необходимости. Зд?сь именно весьма близко соприкасаются Левъ Толстой и Достоевск╕й и -- что всего зам?чательн?е -- соприкасаются во времени, когда для нихъ обоихъ вопросъ о в?р? сд?лался настоятельнымъ. Достоевск╕й всегда и неизм?нно, всю свою жизнь, былъ в?рующимъ; но высказать свою в?ру вполн? и окончательно, сд?лать ее, такъ сказать, д?йствующимъ лицомъ своего романа онъ нашелъ необходимымъ именно въ то самое время, когда и Левъ Толстой, дописавъ "Анну Каренину" съ какимъ-то раздумьемъ надъ т?ми же вопросами в?ры,-- всл?дъ зат?мъ уже ушелъ въ нихъ безвозвратно. Это было именно въ самомъ конц? семидесятыхъ годовъ, когда матер╕ализмъ былъ гораздо бол?е въ мод? и въ сил?, нежели теперь. Волна уже будто начала опять спадать, чтобы под няться, быть можетъ, со временемъ снова,-- но тогда мы находились на самомъ ея гребн?. Устами прокурора въ д?л? Карамазова, Достоевск╕й, обозр?вая то время, говорилъ: "Мрачныя д?ла почти перестали для насъ быть ужасными! Гд? же причины нашего равнодуш╕я, нашего чуть тепленькаго отношен╕я къ такимъ д?ламъ, къ такимъ знамен╕ямъ времени, пророчествующимъ намъ незавидную будущность? Въ цинизм? ли нашемъ, въ раннемъ ли истощен╕и ума и воображен╕я столь молодого еще нашего общества, но столь безвременно одряхл?вшаго? Въ расшатаныхъ ли до основан╕я нравственныхъ началахъ нашихъ, или въ томъ, наконецъ, что этихъ нравственныхъ началъ, можетъ быть, у насъ совс?мъ даже и не им?ется. И что же мы читаемъ почти повседневно? Вотъ тамъ молодой блестящ╕й офицеръ высшаго общества, едва начинающ╕й свою жизнь и карьеру, подло, въ въ тиши, безо всякаго угрызен╕я сов?сти зар?зываетъ мелкаго чиновника, отчасти бывшаго своего благод?теля, и служанку его, чтобы рохитить свой долговой документъ, а вм?ст? и остальныя денежки чиновника: пригодится-де для великосв?тскихъ моихъ удовольств╕й и для карьеры моей впереди. Зар?завъ обоихъ, уходитъ, подложивъ обоимъ мертвецамъ подъ головы подушки. Тамъ, молодой герой, обв?шанный крестами за храбрость, разбойнически умерщвляетъ на большой дорог? мать своего вождя и благод?теля и, подговаривая своихъ товарищей, ув?ряетъ, что она любитъ его, какъ родного сына и потому посл?дуетъ вс?мъ его сов?тамъ и не приметъ предосторожностей. Пусть это извергъ, но я теперь, въ наше время, не см?ю уже сказать, что это только единичный извергъ. Другой и не зар?жетъ, но подумаетъ и почувствуетъ точно такъ же, какъ онъ, въ душ? своей безчестенъ точно такъ же, какъ онъ. Въ тиши, наедин? съ своею сов?стью, можетъ быть спрашиваетъ себя -- да что такое честь и не предразсудокъ ли кровь? Можетъ быть, крикнутъ противъ меня и скажутъ, что я челов?къ бол?зненный, истерическ╕й, клевещу, чудовищно брежу, преувеличиваю. Пусть, пусть -- и, Боже, какъ бы я былъ радъ тому первый! О, не в?рьте мн?, считайте меня за больного, но все-таки запомните слова мои: в?дь если хоть десятая, хоть двадцатая доля въ словахъ моихъ правда,-- то в?дь и тогда ужасно! Посмотрите, господа, посмотрите, какъ у насъ застр?ливаются молодые люди, о, безъ мал?йшихъ гамлетовскихъ вопросовъ о томъ, что будетъ тамъ? безъ признаковъ этихъ вопросовъ, какъ будто эта статья о дух? нашемъ и о всемъ, что ждетъ насъ за гробомъ, давно похерена въ ихъ природ?, похоронена и пескомь засыпана". Этотъ характерный отрывокъ находится почти въ конц? книги, но онъ могъ бы составить предислов╕е къ роману. Въ немъ именно содержится мотивъ произведен╕я. Въ этихъ сильныхъ строкахъ чувствуется ароматъ эпохи -- то состоян╕е нравовъ, которое вооружило и мыслителя, и художника: перваго -- на горячую пропов?дь, а второго -- на создан╕е глубокихъ трагическихъ образовъ. Подобно тому, какъ въ "Войн? и М╕р?" философ╕я истор╕и чередуется съ фабулой романа, такъ и зд?сь съ той же фабулой чередуется философ╕я религ╕и. Этотъ философск╕й элементъ "Братьевъ Карамазовыхъ" такъ обширенъ и глубокъ, что всесторонн╕й разборъ его могъ бы породить ц?лую литературу. Вдаваться въ такой разборъ мы не станемъ, да и не им?емъ къ тому подготовки. Но этотъ религ╕озно-философск╕й элементъ играетъ такую видную роль въ роман?, такъ близко соприкасается съ д?йствующими лицами и, наконецъ, содержитъ въ себ? столько оригинальности, глубины и поэз╕и, что миновать его невозможно.
II.
Религ╕озное м╕ровоззр?н╕е и общественные идеалы Достоевскаго, выраженные въ "Братьяхъ Карамазовыхъ", могутъ быть предметомъ большихъ споровъ. Зд?сь мыслитель и поэтъ д?йствовали въ такой близости одинъ отъ другого, что р?шительно затрудняешься опред?лить: что сл?дуетъ приписать разуму и что вдохновен╕ю. Притомъ Достоевск╕й былъ такой искусный д╕алектикъ, что опять-таки иногда весьма трудно бываетъ сказать, гд? онъ уб?дительн?е: тамъ ли, гд? онъ побиваетъ свою собственную теор╕ю, или тамъ, гд? онъ ее проводитъ и отстаиваетъ? Да и самыя теор╕и его, исходя изъ сердца, требуютъ, для усвоен╕я ихъ, скор?е нервной чуткости читателя, нежели пр╕емовъ логическихъ. Поэтому съ Достоевскимъ, въ его литературной карьер?, случались зам?чательные курьезы: т? общественныя парт╕и, съ которыми онъ, быть можетъ, въ глубин? совершенно расходился, считали его своимъ пророкомъ и, подъ прикрыт╕емъ этого недоразум?н╕я, Достоевскому удавалось высказывать въ печати так╕я вещи по части нравственности и религ╕и, которыя у всякаго другого писателя были бы сочтены безусловно нецензурными. Напротивъ того, парт╕и, съ которыми Достоевск╕й, въ своихъ отдаленныхъ идеалахъ, быть можетъ, вполн? сходился -- всегда считали его своимъ противникомъ. Въ сущности, единственное, что было драгоц?ннаго для Достоевскаго, это -- защита гуманности и в?ры въ безсмерт╕е души. Вн? этой в?ры, по своему мистическому темпераменту, онъ не вид?лъ и не находилъ никакого спасен╕я. Такъ называемый "европеизмъ" и общественные перевороты пугали его исключительно съ точки зр?н╕я безв?р╕я, насил╕я и кровопролит╕й. Общественные же идеалы Достоевскаго были глубоко-христ╕анск╕е,-- самой первой эпохи учен╕я Христа, когда адепты этого учен╕я скрывались въ катакомбахъ отъ пресл?дован╕й римскихъ императоровъ. Въ "Братьяхъ Карамазовыхъ", въ разговор? между Иваномъ и Алешей, Достоевск╕й пом?стилъ удивительную религ╕озную поэму въ проз? "Велик╕й Инквизиторъ". Поэма эта очень загадочна. Д?йств╕е происходитъ въ Испан╕и, въ Севиль?, въ самое страшное время инквизиц╕и, когда въ стран? ежедневно сжигали на кострахъ еретиковъ. И вотъ, въ эту самую эпоху, на сл?дующ╕й день посл? какого-то великол?пнаго "аутодафе", при которомъ, въ присутств╕и короля, двора, рыцарей, кардиналовъ и "прелестн?йшихъ придворныхъ дамъ, была сожжена ц?лая сотяя еретиковъ",-- Христосъ еще разъ показывается среди людей, на улицахъ Севильи, въ томъ самомъ образ?, въ которомъ Онъ ходилъ три года между людьми пятнадцать в?ковъ тому назадъ. Народъ непоб?димою силою стремится къ Нему, окружаетъ Его, наростаетъ кругомъ Него, сл?дуетъ за Нимъ. Какъ и прежде, изъ одежды Его исходитъ ц?лящая сила. Онъ возвращаетъ зр?н╕е сл?порожденному, на паперти Севильскаго собора, въ открытомъ б?ломъ гробик?, воскрешаетъ семил?тнюю д?вочку... И вдругъ, по площади собора проходитъ самъ кардиналъ, велик╕й инквизиторъ. Это девяностол?тн╕й старикъ съ изсохшимъ лицомъ, со впадыми глазами изъ которыхъ еще, какъ огненная искорка, св?тится блескъ. За нимъ, въ изв?стномъ разстоян╕и, сл?дуютъ мрачные помощники и рабы его и священная стража. Онъ приказываетъ взять Христа, и до того послушенъ былъ ему народъ, что Христа уводятъ и сажаютъ въ тюрьму. Ночью велик╕й инквизиторъ одинъ, со св?тильникомъ въ рук?, пос?щаетъ пл?нника. Зд?сь въ глубокой и сильной р?чи, велик╕й инквизиторъ высказываетъ Христу, почему онъ не можетъ допустить Его вторичнаго пребыван╕я на земл? и почему онъ завтра же велитъ сжечь Его на костр? -- и завтра же, прибавляетъ онъ: "Ты увидишь, какъ это послушное стадо людей бросится подгребать горяч╕е угли къ костру Твоему". Причина въ томъ, что учен╕е Христа, д?йствительно божественное, было, по мн?н╕ю великаго инквизитора, не подъ силу всему тысячемилл╕онному челов?честву, а было доступно разв? только н?сколькимъ тысячамъ избранныхъ. Христосъ желалъ сд?лать людей слишкомъ свободными. "Но н?тъ заботы безпрерывн?е и мучительн?е для челов?ка, какъ, оставшись свободнымъ, сыскать поскор?е того, предъ к?мъ преклониться". Христосъ отвергнулъ въ пустын? искушен╕е сатаны. А между т?мъ сатана ("страшный и умный духъ") предлагалъ Христу именно все то, что могло соединить вокругъ него вс?хъ людей вм?ст?, въ общемъ поклонен╕и. Это было, во-первыхъ, знамя хл?ба земного, отвергнутое во имя той же свободы и хл?ба небеснаго. Во-вторыхъ: чудо, тайна и авторитетъ. Христосъ и этого не принялъ. Онъ жаждалъ свободной в?ры, а не чудесной. Жаждалъ свободной любви, а не рабства невольника предъ могуществомъ, разъ навсегда его ужаснувшимъ. Онъ отвергнулъ и посл?дн╕й даръ сатаны, показавшаго Ему царства земныя: Римъ и мечъ Кесаря. Отречен╕е Христа было истиннымъ подвигомъ Бога. "Но мы", говоритъ "велик╕й инквизиторъ", давно съ нимъ, т. е. съ сатаною; "мы исправили подвигъ Твой и основали его на чуд?, тайн? и авторитет?. Мы дали людямъ тихое, смиренное счастье слабосильныхъ существъ, какими они и созданы. Мы заставимъ ихъ работать, но въ свободные часы устроимъ имъ жизнь, какъ д?тскую игру съ д?тскими п?снями, хоромъ, съ невинными плясками. О, мы разр?шимъ имъ гр?хъ, они слабы и безсильны и они будутъ любить насъ, какъ д?ти, за то, что мы имъ позволяемъ гр?шить. Мы скажемъ имъ, что всяк╕й гр?хъ будетъ искупленъ, если сд?ланъ будетъ съ нашего позволен╕я; позволяемъ же имъ гр?шить, потому что ихъ любимъ, наказан╕е же за гр?хи, такъ и быть, возьмемъ на себя. Возьмемъ на себя, а насъ они будутъ обожать. Самыя мучительныя тайны ихъ сов?сти -- все, все понесутъ они намъ, и мы все разр?шимъ. И вс? будутъ счастливы, только мы, хранящ╕е тайну, будемъ несчастливы. Тихо умрутъ они и за гробомъ обрящутъ лишь смерть, но мы сохранимъ секретъ и для ихъ же счастья будемъ манить ихъ наградою небесною и в?чною... Ты пришелъ намъ м?шать... Завтра сожгу Тебя. Dixi". Узникъ все слушаетъ инквизитора, проникновенно и тихо смотритъ ему прямо въ глаза и видимо не желаетъ ничего возражать. И вдругъ Онъ приближается къ старику и тихо ц?луетъ Его въ безкровныя девяностол?тн╕я уста. Въ этомъ и весь отв?тъ. Старикъ вздрагиваетъ. Что-то шевельнулось въ концахъ губъ его; онъ идетъ къ двери, отворяетъ ее и говоритъ Христу: ступай и не приходи бол?е... не приходи вовсе... никогда, никогда! И выпускаетъ Его на темныя стогны града. Пл?нникъ уходитъ -- поц?луй горитъ на сердц? великаго инквизитора, но старикъ остается въ прежней иде?. Этимъ оканчивается поэма.
Вотъ лучш╕й образецъ одной изъ т?хъ странныхъ загадокъ, которыя во множеств? разс?яны въ произведен╕яхъ Достоевскаго. На чьей сторон? авторъ? На сторон? Христа,-- или на сторон? великаго инквизитора? Что им?ла въ виду доказать поэма: несомн?нную божественность учен╕я Христа и кощунственныя прод?лки Его земныхъ преемниковъ -- или, наоборотъ,-- пагубную фантастичность Христова учен╕я и глубокое челов?колюб╕е земныхъ пастырей? Тонкая ли это защита церковной политики или см?лое разоблачен╕е ея дерзости? Въ самомъ роман? Алеша Карамазовъ, которому братъ Иванъ разсказалъ эту поэму, сперва восклицаетъ: "поэма твоя есть хвала ╤исусу, а не хула... какъ ты хот?лъ "того", а потомъ говоритъ: "Инквизиторъ твой не в123;руетъ въ Бога, вотъ и его секретъ!" -- "Хотя бы и такъ! Наконецъ-то ты догадался", отв?чаетъ Иванъ.
Но в?дь если велик╕й инквизиторъ не в?руетъ въ Бога, то и весь его церковный строй есть ловушка... Вдумывались ли во вс? эти недоум?н╕я покровители Достоевскаго, и хорошо ли ум?ли постигать этого мистика его противники?
Съ тою же глубокою проницательностью и страстностью Достоевск╕й дебатируетъ и вопросъ о самомъ существован╕и Бога вообще и о гармон╕и м╕ра. Въ роли скептика выступаетъ все тотъ же Мефистофель,-- Иванъ Карамазовъ. Онъ молодъ и образованъ. Онъ много думалъ "о в?ков?чныхъ вопросахъ, о которыхъ лишь и толкуетъ, и думаетъ теперь вся молодая Росс╕я", тогда какъ старики ушли въ практическ╕е вопросы. "Для настоящихъ русскихъ", зам?чаетъ Достоевск╕й,-- вопросы о томъ: "есть ли Богъ и есть ли безсмерт╕е,-- первые вопросы и прежде всего". И вотъ Иванъ Карамазовъ пришелъ къ позитивизму. "У меня умъ эвклидовск╕й, земной, а потому, гд? мн? р?шить, что не отъ м╕ра сего". Онъ не принимаетъ м╕ровой гармон╕и, потому что никогда не могъ понять, какъ можно любить своихъ ближнихъ. "Именно ближнихъ", говоритъ онъ,-- по-моему, и невозможно любить, а разв? лишь дальнихъ. Чтобы полюбить челов?ка, надо, чтобъ тотъ спрятался, а чуть лишь покажетъ лицо свое -- пропала любовь". Челов?къ р?дко согласится признать другого за страдальца, потому, наприм?ръ, что у этого другого окажется глупое лицо, или что отъ него дурно пахнетъ, или что тотъ когда-то отдавилъ ему ногу. Иногда челов?къ не согласится признать въ другомъ страдальца за какую-нибудь идею, увидавъ, наприм?ръ, что у него вовсе не то лицо, какое, по фантаз╕и его, должно быть у челов?ка, страдающаго за такую именно идею. Нищ╕е, по мн?н╕ю Ивана, особенно благородные нищ╕е, должны бы были наружу никогда не показываться, а просить милостыню черезъ газеты. "Отвлеченно можно еще любить ближняго и даже издали, но вблизи почти никогда. Если бы все было какъ на сцен?, въ балет?, гд? нищ╕е, когда они появляются, приходятъ въ шелковыхъ лохмотьяхъ и рваныхъ кружевахъ и просятъ милостыню, грац╕озно танцуя, ну, тогда еще можно любоваться ими. Любоваться, но все-таки не любить". Законн?е всего, казалось бы, любить д?тей; они страшно отстоятъ отъ людей: совс?мъ будто другое существо и съ другой природой. Но какъ же поступаютъ на св?т? съ д?тьми? Иванъ приводитъ потрясающ╕е прим?ры зв?рской жестокости. Особенно страшны два случая. Вотъ эпизодъ изъ болгарской войны: "Грудной младенчикъ на рукахъ трепещущей матери, кругомъ вошедш╕е турки. У нихъ зат?ялась веселая штучка: они ласкаютъ младенца, см?ются, чтобъ его разсм?шить; имъ удается, младенецъ разсм?ялся. Въ эту минуту турокъ наводитъ на него пистолетъ въ четырехъ вершкахъ разстоян╕я отъ его лица. Мальчикъ радостно хохочетъ, тянется рученками, чтобъ схватить пистолетъ, и вдругъ артистъ спускаетъ курокъ прямо ему въ лицо и раздробляетъ ему головку"... Другой прим?ръ взятъ изъ самой мрачной эпохи кр?постного права, когда одинъ знатный генералъ посадилъ восьмил?тняго мальчика на всю ночь въ кутузку за то, что мальчикъ ранилъ камнемъ въ ногу его любимую гончую. Но этимъ наказан╕е не кончилось. На другой день, отправляясь на охоту, генералъ приказалъ вывести мальчика изъ кутузки, разд?лъ его всего донага, поставилъ его передъ стаею борзыхъ, затравилъ обезум?вшаго отъ страха ребенка на глазахъ матери, и псы растерзали его въ клочки!
Становясь втупикъ передъ такими явлен╕ями, Иванъ думаетъ, что "нел?пости слишкомъ нужны на земл?, что на нел?постяхъ м╕ръ стоитъ и что безъ нихъ, можетъ быть, въ немъ ничего бы и не произошло... Страдан╕е есть, виновныхъ н?тъ, все одно изъ другого выходитъ прямо и просто"... "Но что мн? въ томъ, что это просто, восклицаетъ Иванъ,-- мн? надо возмезд╕е, иначе в?дь я истреблю себя!.. О, я не богохульствую! Понимаю же я, каково должно быть сотрясен╕е вселенной, когда все на неб? и подъ землею сольется въ одинъ хвалебный гласъ и все живое и жившее воскликнетъ: "Правъ Ты, Господи, ибо открылись пути Твои! Ужъ когда мать обнимется съ мучителемъ, растерзавшимъ псами сына ея, и вс? трое возгласятъ со слезами: "Правъ Ты, Господи, то ужъ, конечно, настанетъ в?нецъ познан╕я и все объяснится". Но вотъ тутъ-то и запятая, этого-то я и не могу принять. И пока я на земл?, я сп?шу взять свои м?ры.... Не хочу я, чтобы мать обнималась съ мучителемъ, растерзавшимъ ея сына псами! Не см?етъ она прощать ему! А если не см?етъ простить, гд? же гармон╕я? Есть ли во всемъ м╕р? существо, которое могло бы и им?ло право простить? Не хочу гармон╕и, изъ-за любви къ челов?честву не хочу. Я хочу лучше оставаться со страдан╕ями неотмщенными. Лучше уже я останусь при неотмщенномъ страдан╕и моемъ и неутомленномъ негодован╕и моемъ, хотя-бы я былъ и не правъ. Да и слишкомъ не дорого оц?нили гармон╕ю, не по карману нашему вовсе столько платить за входъ. А потому свой билетъ на входъ сп?шу возвратить обратно. И если я честный челов?къ, то обязанъ его возвратить какъ можно заран?е. Это и д?лаю. Не Бога я не принимаю, а только билетъ Ему почтительн?йше возвращаю"...
Этотъ монологъ Ивана, несмотря на свой полусеминарск╕й, полувульгарный тонъ, долженъ быть причисленъ, по глубин? сарказма, къ зл?йшимъ страницамъ протеста нев?р╕я. Злорадное остроум╕е Мефистофеля, Прометеевск╕е вопли Байрона и соблазнительное безбож╕е Вольтера едва ли сильн?е возмущаютъ мысль и чувства противъ в?ры въ вещественную гармон╕ю м╕ра, ч?мъ эти язвительныя, выстраданныя строки. Недаромъ глава романа, въ которой происходитъ этотъ разговоръ, названа "Бунтъ".
Приведенные образчики показываютъ, что не безъ тернистаго пути и не безъ трагическихъ колебан╕й самаго страшнаго сомн?н╕я Достоевск╕й закалился въ своей в?р?. Но этимъ не исчерпывается элементъ религ╕озной критики и религ╕ознаго отрицан╕я въ роман?. Вопросы в?ры зад?ваются въ немъ на каждомъ шагу, людьми самыхъ разнообразныхъ типовъ, со всевозможныхъ точекъ зр?н╕я. Старикъ Карамазовъ ведетъ любопытн?йш╕е разговоры о в?р? и съ своими д?тьми, и съ прислугой, и съ монастырскимъ старцемъ Зосимой.
-- Говори,-- спрашиваетъ онъ Ивана,-- есть Богъ или н?тъ? Только серьезно! Мн? надо теперь серьезно.
-- Н?тъ, н?ту Бога,
-- А безсмерт╕е есть, ну тамъ какое-нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое?
-- Н?тъ и безсмерт╕я.
-- Никакого?
-- Никакого.
-- То есть совершенн?йш╕й нуль или н?что? Можетъ быть, н?что какое нибудь есть? Все же в?дь не ничто!
-- Совершенный нуль.
-- Алешка, есть безсмерт╕е?
-- Есть.
-- А Богъ и безсмерт╕е?
-- И Богъ, и безсмерт╕е. Въ Бог? и безсмерт╕е.
-- Гм. В?роятно, что правъ Иванъ.
Очень мило остритъ старикъ Карамазовъ, въ разговор? съ Алешей насчетъ ада:
"Ну вотъ и думаю: крючья. А откуда они у нихъ? Изъ чего? Жел?зные? Гд? же ихъ куютъ? Фабрика что ли у нихъ какая тамъ есть? В?дь тамъ, въ монастыр?, иноки нав?рно полагаютъ, что въ ад?, наприм?ръ, есть потолокъ. А я вотъ готовъ в?рить въ адъ, только чтобы безъ потолка, выходитъ оно какъ будто деликатн?е, просв?щенн?е, по-лютерански, то есть. А въ сущности в?дь не все ли равно, съ потолкомъ или безъ потолка? В?дь вотъ вопросъ-то проклятый въ чемъ заключается! Ну, а коли н?тъ потолка, стало быть н?тъ и крючьевъ. А коли н?тъ крючьевъ, стало быть, и все по боку значитъ, опять нев?роятно: кто же меня тогда крючьями-то потащитъ, потому что если ужъ меня не потащатъ, то что жъ тогда будетъ, гд? же правда на св?т?? Il faudrait les inventer эти крючья для меня нарочно, для меня одного, потому что, если бы ты зналъ, Алеша, какой я срамникъ!..
-- Да тамъ н?тъ крючьевъ,-- тихо и серьезно, приглядываясь къ отцу, выговорилъ Алеша.
-- Такъ, такъ, одн? только т?ни крючьевъ. Знаю, знаю..."
Такъ же вышучиваетъ старикъ Карамазовъ и Четьи-Минеи. "Справедливо ли, отецъ велик╕й,-- спрашиваетъ онъ Зосиму,-- пов?ствуется гд?-то о какомъ-то святомъ чудотворц?, котораго мучили за в?ру, и когда отрубили ему подъ конецъ голову, то онъ всталъ и поднялъ свою голову и любезно ее лобызаше", и долго шелъ, неся ее въ рукахъ и "любезно ее лобызаше"?..
Лакей Смердяковъ разсуждаетъ, "что если попасть въ пл?нъ къ аз╕ятамъ и т? будутъ принуждать подъ страхомъ мучительной смерти перейти въ исламъ, то не было бы гр?ха въ томъ, если бы и отказаться при этой случайности отъ Христова, прим?рно, имени и отъ собственнаго крещен╕я своего, чтобы спасти т?мъ самымъ жизнь свою для добрыхъ д?лъ, коими въ течен╕е л?тъ и искупить свое малодуш╕е". "И безъ того ужъ знаю,-- говоритъ онъ,-- что царств╕я небеснаго въ полнот? не достигну (ибо не двинулась же по слову моему гора, значитъ, не очень-то в?р? моей тамъ в?рятъ, и не очень ужъ большая награда меня на томъ св?т? ждетъ), для чего же я еще сверхъ того и безъ всякой уже пользы кожу съ себя дамъ содрать? Ибо если бы кожу мою уже до половины содрали со спины, то и тогда, по слову моему или крику, не двинулась бы с╕я гора. Да въ этакую минуту не только что сумлен╕е можетъ найти, но даже отъ страха и самаго разсудка р?шиться можно, такъ что и разсуждать-то будетъ совс?мъ невозможно. А, стало быть, ч?мъ я тутъ выйду особенно виноватъ, если, не видя ни тамъ, ни тутъ своей выгоды, ни награды, хоть кожу-то, по крайней м?р?, свою сберегу? А потому на милость Господню весьма уповая, питаюсь надеждой, что и совс?мъ прощенъ буду-съ"...
Малов?рная дама, г-жа Хохлакова, обращается къ старцу Зосим? съ жалобами на свои сомн?н╕я. "Будущая жизнь -- это такая загадка! И никто-то, в?дь никто на нее не отв?чаетъ! Видите, я закрываю глаза и думаю: "Если вс? в?руютъ, то откуда взялось это? А тутъ ув?ряютъ, что все это взялось сначала отъ страха передъ грозными явлен╕ями природы и что всего этого н?тъ. Ну, что, думаю, я всю жизнь в?рила -- умру и вдругъ ничего н?тъ, и только "выростетъ лопухъ на могил?", какъ прочитала я у одного писателя. Это ужасно! Ч?мъ, ч?мъ возвратить в?ру? ч?мъ уб?диться?"
-- Опытомъ д?ятельной любви,-- отв?чаетъ Зосима.
Итакъ, Достоевск╕й см?ло и р?зко выставилъ въ своемъ роман? все, что обыкновенно и повсем?стно говорится противъ религ╕и. Тутъ и развратный насм?шникъ, и смышленный простолюдинъ, и нервная дама, и страдающ╕й мыслитель -- вс? высказываются съ одинаксвою силою и откровенностью. Проводя и отстаивая свой религ╕озный идеалъ, Достоевск╕й, какъ видите, считается со вс?ми этими врагами в?ры. Въ начал? мы указывали на одновременное обращен╕е Льва Толстого и Достоевскаго къ всесторонней разработк? религ╕ознаго вопроса и теперь будетъ интересно, хотя бы въ самыхъ общихъ чертахъ, провести въ этой сфер? параллель между обоими писателями. Толстой, какъ изв?стно, пережилъ личный кризисъ и вышелъ изъ него съ "своей" в?рой. Полная захватывающей искренности и прямоты испов?дь знаменитаго писателя въ т?хъ мукахъ сомн?н╕я, черезъ которыя онъ перешелъ, и въ томъ чувств? отвращен╕я къ своему прошлому, которое онъ испыталъ,-- все это, конечно, им?етъ много подкупающаго въ пользу его пропов?ди, "его" в?ры. Но въ чемъ же эта в?ра Льва Толстого? Въ той же "д?ятельной любви", какъ и у Достоевскаго. Выразителями идеаловъ Достоевскаго въ "Братьяхъ Карамазовыхъ" являются Алеша Карамазовъ и старецъ Зосима. За что же держатся оба эти лица въ своей в?р?? За ту же любовь. Алеша въ особенности близокъ къ Толстому. Этого своего героя Достоевск╕й опред?ляетъ такъ: "былъ онъ вовсе не фанатикъ, и, по-моему, по крайней м?р?, даже и не мистикъ вовсе. Заран?е скажу мое полное мн?н╕е: былъ онъ просто ранн╕й челов?колюбецъ, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только, что въ то время она одна поразила его и представила ему, такъ сказать, идеалъ исхода для души его, рвавшейся изъ мрака м╕рской злобы къ св?ту любви". Старецъ Зосима также представляется инокомъ, въ сущности, очень либеральнымъ, отличающимся величайшею терпимостью ко всякимъ возражен╕ямъ противъ вн?шней стороны религ╕и и вообще терпимостью къ "м╕рской злоб?". Въ самомъ монашеств? Зосима видитъ ничто иное, какъ тотъ же образъ жизни, на которомъ остановился теперь Левъ Толстой. Въ бес?дахъ и поучен╕яхъ старца Зосимы "объ инок? русскомъ и о возможномъ значен╕и его" говорится: "Въ м╕р? все бол?е и бол?е угасаетъ мысль о служен╕и челов?честву, о братств? и о ц?лостности людей и воистину встр?чается мысль с╕я даже уже съ насм?шкой, ибо какъ отстать отъ привычекъ своихъ, куда пойдетъ сей невольникъ, если столь привыкъ утолять безчисленныя потребности свои, которыя самъ же повыдумалъ? И достигли того, что вещей накопили больше, а радости стало меньше... Итакъ, отс?каю отъ себя потребности лишн╕я и ненужныя, самолюбивую и гордую волю мою смиряю и бичую послушан╕емъ, и достигаю т?мъ, съ помощью Бож╕ей, свободы духа, а съ нею и веселья духовнаго!" Въ другихъ поучен╕яхъ Зосимы также постоянно встр?чаются тезисы Толстовской религ╕и: "Помни особенно, что не можешь ничьимъ суд╕ею быти". Или: "Если спросить себя: взять ли силой, али смиренною любовью? Всегда р?шай: возьму смиренною любовью. Смирен╕е любовное есть страшная сила, изо вс?хъ сильн?йшая, подобной которой и н?тъ ничего". Зат?мъ "мечтаю вид?ть и какъ бы уже ясно вижу наше грядущее: ибо будетъ такъ, что даже самый развращенный богачъ нашъ кончитъ т?мъ, что устыдится богатства своего предъ б?днымъ, а б?дный, видя смирен╕е с╕е, пойметъ и yступитъ ему, съ радостью и лаской отв?титъ на благол?пный стыдъ его" и т. д. Наконецъ, въ одномъ большомъ спор? о значен╕и церкви, старецъ Зосима высказываетъ, что современемъ церковь поглотитъ государство, что государственныя м?ры противъ преступлен╕й, т. е. механическ╕я наказан╕я -- никого не исправляютъ и не устрашаютъ,-- что настоящею ц?лительницею общества можетъ сд?латься только будущая церковь, въ обширн?йшемъ значен╕и этого слова, и что эта будущая церковь будетъ понимать преступника и преступлен╕е во многихъ случаяхъ совс?мъ иначе, ч?мъ нын?.-- Странно,-- зам?тилъ Зосим? его оппонентъ (пом?щикъ М╕усовъ),-- устраняется на земл? государство, а церковь возводится на степень государства! и при этомъ М╕усовъ вспомнилъ, что въ Париж? одинъ сыщикъ ему разсказывалъ, что собственно этихъ вс?хъ соц╕алистовъ, анархистовъ, безбожниковъ и революц╕онеровъ, шп╕оны не очень-то боятся; за ними они сл?дятъ и ходы ихъ изв?стны. Но есть изъ нихъ, хотя и немного, н?сколько особенныхъ людей: это въ Бога в?рующ╕е и христ╕ане, а въ то же время и соц╕алисты. Вотъ этихъ-то сыщики всего бол?е опасаются, это страшный народъ.
-- То есть, вы ихъ прикладываете къ намъ и въ насъ видите соц╕алистовъ? спросилъ отецъ Паис╕й, посл?дователь Зосимы.-- Но зд?сь Достоевск╕й благоразумно ввелъ новое д?йствующее лицо на сцену, и споръ прекратился...
Таковы религ╕озно-общественные идеалы Достоевскаго, и они намъ представляются совершенно тождественными, по своимъ практическимъ выводамъ, съ идеалами Толстого, хотя вс? пропов?дническ╕я произведен╕я Льва Толстого и появились гораздо позже "Братьевъ Карамазовыхъ".
Есть только, впрочемъ, одна существенная разница между обоими учен╕ями. Религ╕я Толстого -- только практическая. Религ╕я же Достоевскаго проникнута экстазомъ и догмой безсмерт╕я. Достоевск╕й, для начала довольствуется и внутреннимъ изм?нен╕емъ челов?ка къ добру, и безъ предначертан╕я для него дальн?йшаго образа жизни видитъ уже въ одномъ этомъ перерожден╕и могущественную силу, двигающую къ совершенству. У Толстого же этотъ внутренн╕й элементъ не играетъ такой первостепенной роли. Для насъ было только важно указать, что въ общихъ чертахъ, если только вычесть догму безсмерт╕я, оба мыслителя вполн? сошлись въ воззр?н╕яхъ на задачи жизни. Наконецъ, скажемъ, что устами Зосимы Достоевск╕й отм?тилъ одну нашу народную особенность: "Народъ в?ритъ по-нашему (т. е. какъ Зосима), а нев?рующ╕й д?ятель у насъ въ Росс╕и ничего не сд?лаетъ, даже будь онъ искрененъ сердцемъ и умомъ ген╕аленъ". Кто изъ этихъ двухъ великихъ народныхъ писателей в?рн?е понялъ нашъ народъ -- судить не беремся.
III.
Искусная и сложная фабула "Братьевъ Карамазовыхъ", въ немногихъ словахъ, состоитъ въ сл?дующемъ. Къ старому развратнику и вдовцу ?еодору Павловичу Карамазову, усп?вшему сколотить большой капиталъ, благодаря основнымъ средствамъ, полученнымъ отъ первой жены, и разнымъ сутяжническимъ аферамъ,-- съ?зжаются его взрослыя д?ти отъ двухъ браковъ: Дмитр╕й -- отъ перваго, Иванъ и Алеша -- отъ второго. Д?тей этихъ старикъ давно забросилъ; они выросли на чужихъ рукахъ. Во время разсказа Дмитр╕ю было 27 л?тъ, Ивану 24, Алеш? 20. Съ?хались они къ отцу, повидимому, случайно. Младш╕й, Алеша, бросивъ гимназ╕ю, пр╕?халъ разыскивать могилу матери и вдругъ поступилъ послушникомъ въ подгородн╕й монастырь, подъ руководство старца Зосимы. Старш╕й, Дмитр╕й, проведя безпорядочную молодость, много покутивъ и потративъ денегъ, оставилъ военную службу на Кавказ? и пр╕?халъ покончить свои споры съ родителемъ насчетъ материнской доли. Зд?сь онъ узналъ отъ старика, что уже все должное отъ него получилъ, но на этомъ не успокоился и оставался въ надежд? еще раздобыть у отца денегъ. Отношен╕я Дмитр╕я къ отцу осложнились еще т?мъ, что и онъ, и старикъ одновременно влюбились въ н?кую Грушеньку, соблазнительную красавицу, содержанку умирающаго купца Самсонова. Соперничество изъ-за этой женщины, въ связи съ денежными спорами, очень обостряетъ отношен╕я между ?едоромъ Павловичемъ и Митей. Старикъ и боится сына, и ненавидитъ его; сынъ же опасается, что отецъ деньгами переманитъ къ себ? Грушеньку. Соперники шп╕онятъ одинъ за другимъ и за Грушенькой. Посредникомъ между врагами, въ глубочайшемъ секрет?, состоитъ слуга ?едора Павловича, Смердяковъ, который выдаетъ Мит? особые условные знаки (стуки въ дверь или окно), по которымъ замкнувш╕йся у себя въ дом? и поджидающ╕й Грушеньку старикъ -- впуститъ ее къ себ?. Къ тожу же, Митя покинулъ свою нев?сту, прекрасную д?вушку Катерину Ивановну, да еще мало того -- растратилъ на кутежъ съ Грушенькой часть денегъ, данныхъ ему нев?стой для отсылки къ ея родственниц? въ Москву. Сл?довательно, Мит? нужны деньги, какъ для того, чтобы отдать долгъ Катерин? Ивановн? и не быть передъ ней "подлецомъ", такъ и для того, чтобы, въ случа? соглас╕я Грушеньки жить съ нимъ, увезти ее изъ города.-- Наконецъ, трет╕й сынъ Карамазова, Иванъ, самый солидный, развитой и образованный, окончивъ курсъ въ университет? и составивъ себ? даже литературное имя публицистическими статьями, пр╕?халъ безо всякаго видимаго предлога, поселился въ дом? у отца (тогда какъ друг╕е жили отд?льно: Алеша въ монастыр?, а Митя -- на особой квартир?) и какъ будто принялъ на себя роль посредника въ имущественныхъ спорахъ между отцомъ и Митей. И вотъ при такихъ обстоятельствахъ, однажды, подозр?вая, что Грушенька проникла въ домъ къ отцу, буйный Митя врывается къ старику въ комнаты и, въ присутств╕и братьевъ и прислуги, наноситъ ему побои. А черезъ два дня, ночью, старикъ Карамазовъ былъ убитъ, причемъ возл? трупа найденъ былъ пустой конвертъ съ надписью, что въ немъ хранились три тысячи рублей, приготовленные для Грушеньки. Какъ разъ во время этого происшеств╕я, Иванъ, предваренный Смердяковымъ о возможности близкой катастрофы между Митей и отцомъ, у?зжаетъ въ Москву, и, самъ Смердяковъ впадаетъ въ продолжительный припадокъ падучей. Другой же слуга ?едора Павловича, Григор╕й, въ самую ночь уб╕йства, настигъ Митю, уб?гающаго отъ отцовскаго дома и, погнавшись за нимъ, получилъ отъ него тяжк╕я раны въ голову, отъ которыхъ упалъ безъ чувствъ. Грушенька, между т?мъ, въ эту же ночь, обманувъ обоихъ претендентовъ, у?зжаетъ изъ города навстр?чу къ давнишнему и первому любовнику своему, который, овдов?въ, пр╕?халъ за нею, чтобы на ней жениться. Узнавъ о ея отъ?зд?, Митя, еще со сл?дами крови на одежд?, посл? изб╕ен╕я Григор╕я, вдругъ начинаетъ сорить деньгами, появившимися у него въ большомъ количеств? (добытыми, впрочемъ, какъ оказывается впосл?дств╕и, не посредствомъ уб╕йства), закупаетъ роскошное угощен╕е и ?детъ пресл?довать Грушеньку на первую станц╕ю. Тамъ, уб?дившись, что Грушенька, посл? пятил?тней разлуки, вполн? разочаровалась въ своемъ прежнемъ избранник? и любитъ теперь только его, Митю, онъ предается неудержимому кутежу. Къ разсв?ту на?зжаютъ власти и Митю арестуютъ. Начинается сл?дств╕е и судъ, и благодаря неотразимымъ уликамъ, присяжные обвиняютъ Митю. Виновникомъ же уб╕йства въ д?йствительности былъ Смердяковъ, а попустителемъ,-- Иванъ Карамазовъ, желавш╕й поскор?е им?ть въ рукахъ отцовское насл?дство. Иванъ, постигнувш╕й вполн? свою вину только впосл?дств╕и и узнавъ секретъ отъ Смердякова только наканун? суда, впадаетъ въ нервную горячку, а Смердяковъ также наканун? суда в?шается. Но тайна эта остается подъ спудомъ и невинно-осужденному Мит? друзья об?щаютъ дать средства для поб?га. Грушенька, посвященная въ этотъ планъ и глубоко полюбившая Митю, навсегда соединяетъ съ нимъ свою участь. Таковъ скелетъ романа. Мастерство деталей, сложность интриги, велич╕е главныхъ и характерность второстепенныхъ фигуръ, богатство интересныхъ эпизодовъ и мрачная поэз╕я всей обширной картины этого произведен╕я -- раскроются передъ нами впосл?дств╕и.
Задумавъ глубок╕й протестъ противъ нев?р╕я, плотской необузданности и стяжан╕я, Достоевск╕й поставилъ въ центр? своей картины семью Карамазовыхъ. Онъ соединилъ въ этой семь? наибол?е рельефныя черты времени и даже думалъ, что самое слово "Карамазовщина" сд?лается нарицательнымъ, какъ "Обломовщина". "Можетъ быть, я слишкомъ преувеличиваю,-- говоритъ Достоевск╕й устами прокурора,-- но, мн? кажется, что въ картин? этой семейки какъ бы мелькаютъ н?которые общ╕е основные элементы нашего современнаго интеллигентнаго общества,-- о, не вс? элементы, да и мелькнуло лишь въ микроскопическомъ вид?, какъ солнце въ малой капл? воды, но все же н?что отразилось, н?что сказалось". Карамазовщина -- это грубый матер╕ализмъ, а Карамазовск╕й вопросъ -- борьба в?ры и мистицизма съ животнымъ культомъ плоти. "Въ этомъ весь вашъ Карамазовск╕й вопросъ, говорится въ другомъ м?ст?:-- сладострастники, стяжатели и юродивые". Юродивые -- это люди в?рующ╕е: Алеша и старецъ Зосима. И вотъ, задавшись въ своемъ произведен╕и провозгласить торжество неба, Достоевск╕й взялъ для себя антитезой то, что наибол?е прикр?пляетъ челов?ка къ земл?: половую страсть. Крайнимъ выразителемъ этой страсти является старикъ Карамазовъ. Съ него и начнемъ.
IV.
Б╕ограф╕я старика Карамазова не отличается сложностью. Родовой дворянинъ, начавш╕й карьеру б?днымъ приживальщикомъ, мелк╕й плутъ и льстивый шутъ, онъ пустилъ въ оборотъ небольшой капиталъ своей первой жены и разбогат?лъ ростовщичествомъ. Первая жена ?едора Павловича и мать Дмитр╕я -- была "дама горячая, см?лая, смуглая, нетерп?ливая, одаренная зам?чательной физическою силою". Она постоянно ссорилась съ мужемъ и била его. Вскор?, впрочемъ, она сб?жала съ какимъ-то семинаристомъ и умерла въ Петербург?. Съ увеличен╕емъ капитала, ?едоръ Павловичъ ободрился. Приниженность его исчезла, остался лишь насм?шливый и злой циникъ и сладострастникъ. Вторую жену онъ взялъ безъ приданаго, прельстившись зам?чательной красотой невинной д?вочки. "Меня эти невинные глазки какъ бритвой тогда по душ? полоснули" -- говаривалъ онъ потомъ. Пользуясь смирен╕емъ и безотв?тностью этой второй жены (матери Ивана и Алеши), Карамазовъ "попралъ ногами самыя обыкновенныя брачныя прилич╕я", привозилъ въ домъ тутъ же, при жен?, дурныхъ женщинъ и устраивалъ орг╕и. Въ ряду безобраз╕й ?едора Павловича выдается его приключен╕е съ Лизаветой Смердящей. Это была малорослая ид╕отка, жившая подаян╕емъ. Ходила она всю жизнь, л?томъ и зимою, босая и въ одной посконной рубах?. Говорить она не ум?ла, а только изр?дка шевелила что-то языкомъ и мычала. Спала большею частью по церковнымъ папертямъ и въ огородахъ. Густые, спутанные волосы ея всегда были запачканы въ земл?, въ грязи, съ налипшими въ нихъ листочками, стружками и лучиночками. Однажды случилось, что хм?льная компан╕я, въ которой былъ и ?едоръ Павловичъ, возращаясь изъ клуба, зам?тила ночью, въ крапив? и лопушник?, спящую Лизавету. Одному барченку пришелъ въ голову вопросъ: "Можно ли кому-нибудь счесть такого зв?ря за женщину?" ?едоръ Павловичъ р?шилъ, что "можно и даже очень и что тутъ даже н?что особаго рода пикантное". Вс? принялись плевать, и авторъ оставляетъ подъ сомн?н╕емъ, отсталъ ли ?едоръ Павловичъ отъ пьяной ватаги или н?тъ,-- но вскор? Лизавета Смердящая, къ недоум?н╕ю всего города, заберемен?ла, а зат?мъ черезъ надлежащ╕й срокъ посл? этой ночи, забравшись въ садъ ?едора Павловича, родила у него въ бан? сына, и къ разсв?ту умерла. Сына этого окрестили и назвали Павломъ, а по отчеству вс? его и сами, безъ указу, стали звать ?едоровичемъ. Карамазовъ взялъ подкидыша и сочинилъ ему, по прозвищу матери, фамил╕ю: Смердяковъ. Этотъ Смердяковъ, воспитанный старымъ слугою Карамазова Григор╕емъ, сд?лался также лакеемъ и вм?ст? поваромъ ?едора Павловича.
Приведемъ для характеристики н?сколько разговоровъ ?едора Павловича съ д?тьми. "За коньячкомъ" онъ разсказываетъ сыновьямъ:
"Н?тъ, постой, ты меня перебилъ. Въ Мокромъ я про?здомъ спрашиваю старика, а онъ мн?: "Мы оченно, говоритъ, любимъ пуще всего д?вокъ по приговору пороть, и пороть даемъ все парнямъ. Посл? эту же, которую нон? поролъ, завтра парень въ нев?сты беретъ, такъ что оно самимъ д?вкамъ, говоритъ, у насъ повадно". Каковы маркизы де-Сады, а? А какъ хочешь, оно остроумно. Съ?здить бы и намъ погляд?ть, а? Алешка, ты покрасн?лъ? Не стыдись, д?тка. Жаль, что я давеча у игумена за об?дъ не с?лъ, да монахамъ про Мокрыхъ д?вокъ не разсказалъ"...
И онъ чмокнулъ себя въ ручку.
-- Для меня,-- оживился онъ вдругъ весь, какъ-будто на мгновен╕е отрезв?въ, только что попалъ на любимую тему,-- для меня... Эхъ вы, ребята! Д?точки, поросяточки вы маленьк╕я, для меня... даже во всю мою жизнь не было безобразной женщины -- вотъ мое правило! Можете вы это понять? Да гд? же вамъ это понять: у васъ еще вм?сто крови молочко течетъ; не вылупились! По моему правилу во всякой женщин? можно найти чрезвычайно, чортъ возьми, интересное, чего ни у которой другой не найдешь,-- только надобно ум?ть находить, вотъ гд? штука! Это талантъ! Для меня мовешекъ не существовало: ужъ одно то, что она женщина, ужъ это одно половина всего... да гд? вамъ это понять! Даже вьельфильки и въ т?хъ иногда отыщешь такое, что только диву дашься на прочихъ дураковъ, какъ это ей состариться дали и до сихъ поръ не зам?тили! Босоножку и мовешку надо сперва-наперво удивить -- вотъ какъ надо за нее браться. А ты не зналъ? Удивить ее надо до восхищен╕я, до пронзен╕я, до стыда, что въ такую чернявку, какъ она, такой баринъ влюбился. Истинно славно, что всегда есть и будутъ хамы да баре не св?т?, всегда тогда будетъ и такая поломоечка, и всегда ея господинъ, а в?дь того только и надо для счастья жизни! Постой... слушай, Алешка, я твою мать покойницу всегда удивлялъ, только въ другомъ выходило род?. Никогда, бывало, ее не ласкаю, а вдругъ, какъ минутка-то наступитъ,-- вдругъ предъ нею такъ весь и разсыплюсь, на кол?няхъ ползаю, ножку цалую и доведу ее всегда, всегда,-- помню это какъ вотъ сейчасъ,-- до этакого маленькаго такого см?шка, разсыпчатаго, звонкаго, не громкаго, нервнаго, особеннаго. У ней только онъ и былъ. Знаю, бывало, что такъ у ней всегда бол?знь начиналась, что завтра же она кликушей выкликать начнетъ и что см?шокъ этотъ теперешн╕й, маленьк╕й, никакого восторга не означаетъ, ну да в?дь хоть и обманъ да восторгъ. Вотъ оно что значитъ свою черточку во всемъ ум?ть находить".
Старикъ вскочилъ въ испуг?. Алеша съ самаго того времени, какъ онъ заговорилъ о его матери, мало-по-малу сталъ изм?няться въ лиц?. Онъ покрасн?лъ, глаза его загор?лись, губы вздрогнули... Пьяный старикашка брызгался слюной и ничего не зам?чалъ до той самой минуты, когда съ Алешей вдругъ произошло н?что очень странное, а именно съ нимъ вдругъ повторилось точь-въ-точь то же самое, что сейчасъ только онъ разсказалъ про "кликушу"!
А вотъ еще отрывокъ:
"Я, мил?йш╕й Алекс?й ?едоровичъ, какъ можно дольше на св?т? нам?ренъ прожить, было бы вамъ это изв?стно, а потому мн? каждая коп?йка нужна, и ч?мъ дольше буду жить, т?мъ она будетъ нужн?е, продолжалъ онъ, похаживая по комнат? изъ угла въ уголъ, держа руки по карманамъ своего широкаго, засаленнаго, изъ желтой л?тней коломянки, пальто.-- Теперь я пока все-таки мужчина, пятьдесятъ пять всего, но я хочу и еще л?тъ двадцать на лин╕и мужчины стоять, такъ в?дь состар?юсь -- поганъ стану, не пойдутъ он? ко мн? тогда доброю волей, ну вотъ тутъ-то денежки мн? и понадобятся. Такъ вотъ я теперь и подкапливаю все побольше, да побольше, для одного себя-съ, милый сынъ мой Алекс?й ?едоровичъ, было бы вамъ изв?стно, потому что я въ скверн? моей до конца хочу прожить, было бы вамъ это изв?стно. Въ скверн?-то слаще, вс? ее ругаютъ, а вс? въ ней живутъ, только вс? тайкомъ, а я открыто. Вотъ за простодуш╕е-то это мое на меня вс? сквернавцы и накинулись. А въ рай твой, Алекс?й ?едоровичъ, я не хочу, это было бы теб? изв?стно, да порядочному челов?ку оно даже въ рай-то твой и неприлично, если даже тамъ и есть онъ. По-моему, заснулъ и не проснулся и, н?тъ ничего, поминайте меня, коли хотите, а не хотите, такъ и чортъ васъ дери. Вотъ моя философ╕я",
Наконецъ отм?тимъ наружность старика Карамазова:
"Кром? длинныхъ мясистыхъ м?шечковъ подъ маленькими его глазами, в?чно наглыми, подозрительными и насм?шливыми, кром? множества глубокихъ морщинокъ на его маленькомъ, но жирненькомъ личик?, къ острому подбородку его подв?шивался еще большой кадыкъ, мясистый и продолговатый, какъ кошелекъ, что придавало ему какой-то отвратительно-сладострастный видъ. Прибавьте къ тому плотоядный, длинный ротъ, съ пухлыми губами, изъ-подъ которыхъ видн?лись маленьк╕е обломки черныхъ, почти истл?вшихъ зубовъ. Онъ брызгался слюной каждый разъ, когда начиналъ говорить. Впрочемъ, и самъ онъ любилъ шутить надъ своимъ лицомъ, хотя, кажется, оставался имъ доволенъ. Особенно указывалъ онъ на свой носъ, не очень большой, но очень тонк╕й, съ сильно выдающеюся горбиной: "настоящ╕й римск╕й", говорилъ онъ, "вм?ст? съ кадыкомъ настоящая физ╕оном╕я древняго римскаго патриц╕я временъ упадка". Этимъ онъ, кажется, гордился".
Соединен╕е вс?хъ этихъ штриховъ даетъ, но нашему мн?н╕ю, такое, хотя и преувеличенное, но яркое лицо, что старикъ Карамазовъ долженъ отнын? считаться такимъ же символомъ сластолюб╕я, какъ Плюшкинъ скупости, Отелло -- ревности, и т. п. Никто, можно сказать, до сихъ поръ не осм?ливался съ такой судорожной гастроном╕ей углубляться въ половую похоть, какъ Достоевск╕й. Реалисты-скоромники Мапассанъ и Зола, Боккач╕о съ своимъ наивнымъ цинизмомъ и самый маркизъ де-Садъ не дописывались до защиты амурныхъ отношен╕й съ Лизаветой Смердящей, или до глубокомысленнаго рецепта, что "надо только ум?ть удивить до пронзен╕я и стыда", или, наконецъ, до изображен╕я такихъ сценъ, чтобы старый отецъ разсказывалъ своему сыну-идеалисту, какъ онъ ум?лъ развращать его покойную мать, больную страдалицу!.. Въ так╕я н?дра сенсуализма могъ проникнуть только мистикъ и эпилептикъ. Для здоровой и веселой порнограф╕и эти тайны нервной системы вовсе недоступны. Но какъ бы тамъ ни было, старикъ Карамазовъ, созданный Достоевскимъ, никогда не умретъ между всем╕рными знаменитостями разврата.
V.
Сл?дующей фигурой романа, къ которой теперь всего естественн?е будетъ перейти, является соперникъ ?едора Павловича въ пресл?дован╕и Грушеньки -- его старш╕й сынъ Дмитр╕й или Митя, какъ везд? называетъ его авторъ. На немъ построенъ весь драматическ╕й механизмъ романа и потому объ этомъ лиц? намъ придется говорить пространн?е, ч?мъ о прочихъ. Въ Мит?, унасл?довавшемъ сластолюб╕е отца, мы видимъ, однако же, глубокое внутреннее раздвоен╕е. Митя былъ челов?къ "ума отрывистаго и неправильнаго". Прокуроръ опред?лилъ его въ своей р?чи, какъ "натуру широкую, способную совм?щать въ себ? всевозможныя противоположности и разомъ созерцать об? бездны: бездну надъ нами, бездну высшихъ идеаловъ, и бездну подъ нами, бездну самаго низшаго и зловоннаго паден╕я". Та же р?чъ прокурора намекаетъ, что Достоевск╕й вид?лъ въ лиц? своего Мити натуру русскую по преимуществу: "тутъ она, наша Рассеюшка: пахнетъ ею, слышится она, матушка!"" Отцовское сладостраст╕е сочеталось у Дмитр╕я съ какимъ-то своеобразнымъ романтизмомъ. Порочность свою Митя съ жаромъ пропов?дуетъ передъ Алешей:
"Чтобъ изъ низости душою
Могъ подняться челов?къ,
Съ древней-матерью землею
Онъ вступилъ въ союзъ на в?къ".
"Но только, вотъ въ чемъ д?ло: какъ я вступлю въ союзъ съ землею на в?къ? Я не ц?лую землю, не взр?заю ей грудь; что жъ мн? мужикомъ сд?латься аль пастушкомъ? Я иду и не знаю: въ вонь ли я попалъ и позоръ или въ св?тъ и радость. Вотъ в?дь гд? б?да, ибо все на св?т? загадка! И когда мн? случалось погружаться въ самый, въ самый глубок╕й позоръ разврата (а мн? только это и случалось), то я всегда это стихотворен╕е о Церер? и о челов?к? читалъ. Исправляло оно меня? Никогда! Потому что я Карамазовъ. Потому что если ужъ полечу въ бездну, то такъ-таки прямо, головой внизъ и вверхъ пятами, и даже доволенъ, что именно въ унизительномъ такомъ положен╕и падаю и считаю это для себя красотой. И вотъ въ самомъ-то этомъ позор? я вдругъ начинаю гимнъ. Пусть я проклятъ, пустъ я низокъ и подлъ, но пусть и я ц?лую край той ризы, въ которую облекается Богъ мой; пусть я иду въ то же самое время всл?дъ за чортомъ, но я все-таки и Твой сынъ, Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость, безъ которой нельзя м╕ру стоять и быть. Я теб? хочу сказать теперь о "нас?комыхъ", вотъ о т?хъ, которыхъ Богъ одарилъ сладострастьемъ.
"Нас?комымъ -- сладострастье!"
Я, братъ, это самое нас?комое и есть, и это обо мн? спец╕ально и сказано. И мы вс? Карамазовы так╕е же, и въ теб?, ангел?, это нас?комое живетъ, и въ крови твоей бури родитъ. Это -- бури, потому что сладострастье -- буря, больше бури! Красота -- это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопред?лимая, а опред?лить нельзя, потому что Богъ задалъ одн? загадки. Тутъ берега сходятся, тутъ вс? противор?ч╕я вм?ст? живутъ. Я, братъ, очень необразованъ, но я много объ этомъ думалъ. Страшно много тайнъ! Слишкомъ много загадокъ угнетаютъ на земл? челов?ка. Разгадывай, какъ знаешь, и выл?зай сухъ изъ воды. Красота! Перенести я при томъ не могу, что иной, высш╕й даже сердцемъ челов?къ и съ умомъ высокимъ, начинаетъ съ идеала Мадонны, а кончаетъ идеаломъ Содомскимъ. Еще страшн?е, кто уже съ идеаломъ Содомскимъ въ душ? не отрицаетъ и идеала Мадонны, и горитъ отъ него сердце его, и воистину, воистину горитъ, какъ и въ юные безпорочные годы. Н?тъ, широкъ челов?къ, слишкомъ даже широкъ, я бы сузилъ. Чортъ знаетъ, что такое даже, вотъ что! Что уму представляется позоромъ, то сердцу сплошь красотой. Въ Содом? ли красота? В?рь, что въ Содом?-то она и сидитъ для огромнаго большинства людей,-- зналъ ты эту тайну иль н?тъ? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тутъ дьяволъ съ Богомъ борется, а поле битвы -- сердца людей".... "У меня деньги -- аксессуаръ, жаръ души, обстановка. Нын? вотъ она моя дама, завтра на ея м?ст? уличная д?вчонка. И ту, и другую веселю, деньги бросаю пригоршнями, музыка, тамъ, цыганки. Коли надо и ей даю, потому что берутъ, берутъ съ азартомъ, въ этомъ надо признаться, и довольны, и благодарны. Барыньки меня любили, не вс?, а случалось, случалось; но я всегда переулочки любилъ, глух╕е и темные закоулочки, за площадью,-- тамъ приключен╕я, тамъ неожиданности, тамъ самородки въ грязи. Я, братъ, аллегорически говорю. У насъ въ городишк? такихъ переулковъ вещественныхъ не было, но нравственные были. Но еслибы ты былъ то, что я, ты понялъ бы, что это значитъ. Любилъ развратъ, любилъ и срамъ разврата. Любилъ жестокость: разв? я не клопъ, не злое нас?комое? Сказано -- Карамазовъ! Разъ пикникъ вс?мъ городомъ былъ, по?хали на семи тройкахъ; въ темнот?, зимой, въ саняхъ, сталъ я жать одну сос?дскую д?вичью ручку и принудилъ къ поц?луямъ эту д?вочку, дочку чиновника, б?дную, милую, кроткую, безотв?тную. Позволила, многое позволила въ темнот?. Думала, б?дняжка, что я завтра за ней пр╕?ду, и предложен╕е сд?лаю (меня в?дь, главное, за жениха ц?нили); а я съ ней посл? того ни слова, пять м?сяцевъ ни полслова. Вид?лъ, какъ сл?дили за мной изъ угла залы, когда бывало танцуютъ (а у насъ то-и-д?ло что танцуютъ), ея глазки, вид?лъ, какъ гор?ли огонькомъ -- огонькомъ кроткаго негодован╕я. Забавляла эта игра только мое сладостраст╕е нас?комаго, которое я въ себ? кормилъ. Чрезъ пять м?сяцевъ она за чиновника вышла и у?хала... сердясь и все еще любя, можетъ быть. Теперь они счастливо живутъ. Зам?ть, что я никому не сказалъ, не ославилъ; я хоть и низокъ желан╕ями, и низость люблю, но я не безчестенъ".
Еще характерн?е истор╕я Дмитр╕я съ его нев?стой Катериной Ивановной. Это была д?вушка высокоц?ломудренная и гордая. Ея отецъ растратилъ казенныя деньги, нагрянула ревиз╕я и онъ долженъ былъ идти подъ судъ. Дмитр╕й, между т?мъ, еще ран?е далъ понять ея родственникамъ, что деньги на пополнен╕е растраты у него есть и что онъ ихъ дастъ охотно, если гордая Катерина Ивановна сама придетъ за ними къ нему на квартиру. Въ роковую минуту Катерина Ивановна пришла. Митя наслаждался ея унижен╕емъ, смущен╕емъ и страхомъ. Его соблазняло поступить съ ней, какъ подобаетъ "клопу, злому тарантулу, безо всякаго сожал?н╕я". У него даже духъ перес?кло... И вдругъ онъ, молча, передалъ ей деньги и самъ отворилъ дверь въ с?ни. Она вздрогнула и мягко, глубоко, тихо склонилась -- и прямо ему въ ноги -- "лбомъ до земли, не по-институтски, а по-русски"! Съ т?хъ поръ она его полюбила.
Этотъ небольшой, потрясающ╕й разсказъ задуманъ и сд?ланъ Достоевскимъ съ такимъ мастерствомъ, что онъ самъ по себ? составляетъ вполн? законченный шедевръ, который, будучи выд?ленъ изъ "Братьевъ Карамазовыхъ", могъ бы быть причисленъ къ лучшимъ разсказамъ въ нашей литератур?.
Итакъ, челов?къ съ низкими инстинктами и въ то же время съ идеальными порывами, грубый и отчаянный, и тутъ же способный къ внезапному великодуш╕ю, Митя характеръ по преимуществу драматическ╕й. Благодаря своей пылкости и непосл?довательности, Митя попадаетъ въ сплетен╕е самыхъ сложныхъ интересовъ и приключен╕й. Катерина Ивановна случайно разбогат?ла и сд?лалась его нев?стой. Но Митя т?мъ временемъ до безум╕я увлекся Грушенькой. Зналъ онъ, что Грушенька старика-купца Самсонова обираетъ и на злые проценты живетъ. Пошелъ бить ее, говорилъ онъ -- "да у ней и остался. Ударила чума, заразился. У Грушеньки-шельмы есть одинъ такой изгибъ т?ла, онъ и на ножк? у ней отразился, даже въ пальчик?-мизинчик? на л?вой ножк? отозвался. Вид?лъ и ц?ловалъ, но -- и только". Три тысячи, порученныхъ ему нев?стой для отсылки въ Москву, Митя на половину прокутилъ съ Грушенькой на постояломъ двор?, въ Мокромъ. Весь секретъ романа, на которомъ до конца поддерживается любопытство читателя и на которомъ построены вс? посл?дующ╕я компликац╕и, состоитъ въ томъ, что Митя прокутилъ именно только половину этихъ денегъ, а остальную половину, въ глубочайшей тайн?, зашилъ въ ладанку и носилъ на груди въ нам?рен╕и отдать ихъ Катерин? Ивановн?. Потому что въ такомъ случа?, размышлялъ Митя, онъ будетъ "все, что угодно, и зв?рь, и подлецъ, но ужъ не воръ, не воръ окончательно, ибо, если бъ воръ, то нав?рно бы не принесъ назадъ половину сдачи, а присвоилъ бы и ее". Какъ видите, въ характер? Дмитр╕я есть что-то, такъ сказать, искренно-театральное. Как╕е-то смутные идеалы носятся надъ нимъ, какъ призраки, и не даютъ ему окончательно погрязнуть въ порок?. Торжественныя слова о чести и о душевномъ велич╕и готовы у него сорваться среди самаго зв?рскаго буйства. Его глубокое уб?жден╕е, что къ остальнымъ, уц?л?вшимъ деньгамъ Катерины Ивановны онъ не см?лъ въ то время прикоснуться -- для большинства показалось впосл?дств╕и неправдоподобнымъ и, благодаря этому, въ связи съ другими несчастными случайностями, Митя подъ конецъ погибъ жертвою заблужден╕я сл?дственной и судебной власти. Итакъ, три тысячи нужны были Мит? до-зар?зу, для разсчета съ Катериной Ивановной и для отъ?зда съ Грушенькой, съ которой онъ думалъ въ то время соединиться на всю жизнь, какъ ея в?рный рабъ, очистивъ себя предварительно отъ какихъ бы то ни было упрековъ сов?сти за свое прошлое. Грушеньку онъ считалъ корыстной, какъ вс?хъ женщинъ вообще. Онъ тогда еще не разгадалъ, какая глубокая, честная, правдивая и самоотверженная натура таилась въ этой полнот?лой и великол?пной содержанк? купца Самсонова, который пр╕ютилъ ее какъ сироту и по отношен╕ю къ которому она отличалась самою ц?ломудревною честностью. Правда и то, что Достоевск╕й, по всегдашней манер? своей д?лать изъ женскихъ характеровъ какой-то мудрен?йш╕й сфинксъ, и Грушеньку представилъ сначала въ обманчивыхъ краскахъ. Инстинктъ, однако, говорилъ Дмитр╕ю, что онъ жить безъ Грушеньки не можетъ. "Знаю,-- говорилъ онъ на своемъ напыщенномъ язык?,-- что ужъ все кончено, что ничего другого и никогда не будетъ. Циклъ временъ совершенъ!" Между т?мъ ?едоръ Павловичъ (какъ передалъ Дмитр╕ю Смердяковъ) уже приготовилъ для Грушеньки пакетъ съ тремя тысячами, съ надписью: "Ангелу моему, Грушеньк?, коли захочешь придти", причемъ въ тягостныя минуты ожидан╕й, прибавилъ къ надписи: "и цыпленочку".
Съ большимъ искусствомъ Достоевск╕й подготовляетъ въ читател? полн?йшую иллюз╕ю, что Дмитр╕й сд?лается отцеуб╕йцей. Еще въ начал? романа, въ монастыр?, куда прибыла семья Карамазовыхъ на сов?щан╕е къ Зосим?,-- Зосима. въ конц? бес?ды, неожиданно и безъ всякаго видимаго повода, кладетъ передъ Митей земной поклонъ и уходитъ. В?щ╕й старецъ этимъ символомъ предсказываетъ ему страдан╕е. Зат?мъ все чаще и чаще упоминается слово "катастрофа". Вражда Мити къ отцу ростетъ и, онъ, не ст?сняясь, со свойственную ему р?зкостью, повсюду высказываетъ свою ненависть къ старику. Опасность потерять Грушеньку увеличивается. А денегъ н?тъ, а деньги необходимы. Митя ц?пляется за самые невозможные проекты добыть денегъ. Зд?сь именно Достоевск╕й съ мастерствомъ и энерг╕ею великаго драматурга проводитъ своего героя черезъ самыя мучительныя неудачи, чтобы окончательно истощить его терп?н╕е. Митя зат?ваетъ достать денегъ у Грушенькинаго покровителя, Самсонова, черезъ продажу ему своего процесса съ отцомъ на остатокъ насл?дства. Д?тская надежда, съ которой онъ идетъ къ Самсонову, сцена ихъ знакомства, безтолковая и одушевленная р?чь Мити съ предложен╕емъ этой нел?пой аферы и главное -- его торопливость совершить актъ теперь же, впрочемъ, у нотар╕уса, съ этимъ умирающимъ отъ водяной старикомъ -- и коротк╕й, безотрадный отв?тъ Самсонова на патетическую р?чь Дмитр╕я: "извините-съ, мы этакими д?лами не занимаемся" -- все это сд?лано превосходно. Самсоновъ, однако, ехидно сов?туетъ Мит? предложить эту сд?лку крестьянину Лягавому, торгующему л?сомъ, въ 12 верстахъ отъ города. Легков?рный Митя и на этотъ сов?тъ уже смотритъ, какъ на благод?ян╕е. Деньги нужны съ часу на часъ, а онъ долженъ ?хать за 12 верстъ, да и денегъ на по?здку н?тъ! Онъ закладываетъ часы и ?детъ къ Лягавому. Съ трудомъ розыскиваетъ онъ этого мужика и -- увы! застаетъ его мертвецки пьянымъ въ такомъ глубокомъ сн?, что и растолкать его невозможно. Стиснувъ зубы, Дмитр╕й остается на ночь въ изб?, чуть не угораетъ, осв?жаетъ избу, къ разсв?ту немного засыпаетъ и когда пробуждается, то, къ ужасу своему, видитъ, что Лягавый усп?лъ проснуться и вновь напился до чортиковъ, такъ что на вс? его предложен╕я онъ упорно говоритъ: "врешь!" "Вврешь: ты красильщикъ!" -- Въ отчаян╕и возвращается Митя въ городъ и д?лаетъ еще попытку добыть денегъ -- пробуетъ занять ихъ у г-жи Хохлаковой. Эта дама, въ длинномъ разговор?, исполненномъ водевильнаго недоразум?н╕я, какъ будто обольщаетъ Митю жив?йшею готовностью дать деньги и въ конц? объявляетъ, что у нея н?тъ ни коп?йки, а что она все время говорила о своихъ пр╕искахъ. "У меня теперь совс?мъ н?тъ денегъ", тономъ, требующимъ участ╕я, заключаетъ Хохлакова. Потерявъ вс? надежды, Дмитр╕й, какъ пом?шанный, идетъ за своей Грушенькой въ домъ купца Самсонова, гд? у нихъ была условлена встр?ча -- и тамъ ее не находитъ. Она его обманула, она скрылась... Куда?.. Въ ярости захватываетъ онъ съ собою пестикъ и б?житъ къ дому отца... Зд?сь-то, подъ самымъ окномъ ?едора Павловича, Достоевск╕й вдругъ обрываетъ разсказъ, ставитъ многоточ╕е -- и зат?мъ показываетъ намъ Митю, уже б?гущимъ отъ отцовскаго дома и повергающимъ поднявшагося за нимъ Григор╕я нанесен╕емъ ему ранъ въ голову.
Внезапное обогащен╕е Мити (въ сущности отъ того, что онъ, съ отчаян╕я, потерявъ Грушеньку, р?шился истратить зашитыя въ ладанку деньги Катерины Ивановны), кровь на его плать? и его трагическая растерянность опять поддерживаютъ въ читател? полное уб?жден╕е, что Митя убилъ отца. Каждое движен╕е, каждое слово Мити у чиновника Перхотина, куда онъ приходитъ тотчасъ посл? катастрофы, съ изумительной в?рностью рисуютъ челов?ка, потрясеннаго и угнетеннаго преступлен╕емъ. Загадочность н?которыхъ отв?товъ Мити и вдругъ его какъ бы наивная дов?рчивость, потомъ какая-то отчаянная р?шимость, зат?мъ автоматичность его репликъ, или разс?янность рядомъ съ обострившеюся наблюдательностью, обращенною, наприм?ръ, на собачку приказчика, о которой онъ разспрашиваетъ и вспоминаетъ другую собачку съ задней сломаной ножкой -- во всемъ этомъ такъ и блещетъ творческое богатство автора и его необычайная нервная чуткость. Такъ же удивительно описаны допросъ Мити на сл?дств╕и и зат?мъ судъ надъ нимъ. Допросъ Мити сов?туемъ каждому перечесть посл? окончан╕я романа еще разъ. Въ первоначальномъ чтен╕и получается невольное впечатл?н╕е искусственности и неуб?дительности Митиныхъ оправдан╕й: остается полное уб?жден╕е, что онъ виноватъ. Напротивъ, когда книга кончена и невинность Мити вполн? открыта читателю, тогда видишь всю близорукость и вс? промахи допрашивающихъ. Митя, знающ╕й свою невиновность, разсчитываетъ очень скоро покончить съ сл?дователемъ и прокуроромъ: "Я вамъ докажу и вы уб?дитесь мгновенно. Вы будете см?яться, господа, сами будете хохотать надъ вашимъ подозр?н╕емъ". Между т?мъ такой тонъ обвиняемаго звучитъ какой-то наглой, отчаянной бравадой. Кром? того, Митя постоянно ссылается на свое благородство: "съ вами говоритъ благородн?йшее лицо, главное -- это не упускайте изъ виду -- челов?къ, над?лавш╕й бездну подлостей, но всегда бывш╕й и оставш╕йся благородн?йшимъ существомъ, какъ существо внутри, въ глубин?, ну, однимъ словомъ, я не ум?ю выразиться". Но и это не д?йствуетъ, и это кажется актерствомъ. Тутъ же Митя, по своей откровенности, сплошь и рядомъ, губитъ себя неосторожностью: онъ постоянно выражается очень сильно и о своей ненависти къ отцу, и о нужд? въ деньгахъ: "хот?лъ скор?й зар?зать кого-нибудь, а достать три тысячи" -- и все это записываютъ, записываютъ... Н?которые вопросы просто сердятъ Митю.
-- Благоволите же разсказать, какъ вы вооружились пестикомъ.?
-- Извольте, благоволю.
И Митя разсказалъ, какъ онъ взялъ пестикъ и б?жалъ.
-- Но какую же ц?ль им?ли вы въ предмет?, вооружаясь такимъ оруд╕емъ?
-- Какую ц?ль? Никакой ц?ли! Захватилъ и поб?жалъ.
-- Зач?мъ же, если безъ ц?ли?
Въ Мит? кип?ла досада. Ему становилось все стыдн?е и стыдн?е, что онъ сейчасъ такъ искренно и съ такимъ изл╕ян╕емъ разсказалъ "такимъ людямъ" истор╕ю своей ревности.
-- Наплевать на пестикъ! вырвалось у него вдругъ.
-- Однако же-съ.
-- Ну, отъ собакъ схватилъ. Ну, темнота... Ну, на всяк╕й случай.
-- А прежде вы тоже брали, выходя ночью со двора, какое-нибудь оруж╕е, если боялись такъ темноты?
-- Э, чортъ, тьфу! Господа, съ вами буквально нельзя говорить! вскрикнулъ Митя въ посл?дней степени раздражен╕я и, обернувшись къ писарю, весъ покрасн?въ отъ злобы, съ какою-то изступленною ноткой въ голос? быстро проговорилъ ему:-- Запиши сейчасъ... сейчасъ... "что схватилъ съ собой пестикъ, чтобы б?жать убить отца моего... ?едора Павловича... ударомъ по голов?!" Ну, довольны ли вы теперь господа? Отвели душу? проговорилъ онъ, установясь съ вызывомъ на сл?дователя и прокурора.
-- Мы слишкомъ понимаемъ, что подобное показан╕е вы дали сейчасъ въ раздражен╕и на насъ и въ досад? на вопросы, которые мы вамъ предлагаемъ, которое вы считаете мелочными и которые въ сущности весьма существенны, сухо проговорилъ ему въ отв?тъ прокуроръ.
-- Да, помилуйте же, господа! Ну, взялъ пестикъ... Ну, для чего берутъ въ такихъ случаяхъ что-нибудь въ руку? Я не знаю для чего. Схватилъ и поб?жалъ. Стыдно, господа, passons, а то, клянусь, я перестану разсказывать...
Недоум?н╕е между об?ими сторонами все бол?е и бол?е возрастаетъ, точно он? говорятъ на разныхъ языкахъ. Возникаетъ подавляющая Митю путаница относильно денегъ, которыя онъ тратилъ. Насчитываютъ, что онъ въ первый кутежъ потратилъ съ Грушенькой три тысячи, а не полторы (такъ онъ въ тотъ разъ хвастался свид?телямъ и вс? сочли за правду), да что теперь, посл? уб╕йства, у него оказались новыхъ три тысячи. Кабатчикъ показываетъ противъ Мити: "а тамъ, въ зал?, когда хоръ подчевали, такъ прямо закричали, что шестую тысячу зд?сь оставляете,-- съ прежними, то есть оно такъ понимать надо".-- Показан╕е о шестой тысяч? было принято съ необыкновеннымъ впечатл?н╕емъ допрашивающими. "Понравилась новая редакц╕я: три да три -- значитъ шесть, стало быть три тысячи тогда, да три тысячи теперь, вотъ он? и вс? шесть -- выходило ясно".
Въ связи съ этимъ возникаетъ полн?йшее недов?р╕е къ Митиной ладанк? съ зашитыми будто бы въ нее полутора тысячами. Допросъ объ этой ладанк? верхъ совершенства.
-- Ну, вотъ видитесъ, вс?, вс? свид?тельствуютъ. Такъ в?дь значитъ же что нибудь слово вс?.
-- Ничего не значитъ, я совралъ, а за мной и вс? стали врать.
-- Да зач?мъ же вамъ-то такъ надо было "врать", какъ вы изъясняетесь?
-- А чортъ знаетъ. Изъ похвальбы, можетъ быть... такъ... что вотъ такъ много денегъ прокутилъ... Изъ того, можетъ, чтобъ объ этихъ зашитыхъ деньгахъ забыть... да, это именно оттого... чортъ... который разъ вы задаете этотъ вопросъ? Ну совралъ и кончено, разъ совралъ и не хот?лъ ужъ переправлять. Изъ-за чего иной разъ вретъ челов?къ?
-- Это очень трудно р?шить, Дмитр╕й ?едоровичъ, изъ-за чего вретъ челов?къ, внушительно проговорилъ прокуроръ. -- Скажите, однако, велика ли была эта, какъ вы называете ее, ладанка, на вашей ше??
-- Н?тъ, невелика.
-- И какой, наприм?ръ, величины?
-- Бумажку сторублевую пополамъ сложить, вотъ и величина.
-- А лучше бы вы намъ показали лоскутки? В?дь они гд?-нибудь при васъ.
-- Э, чортъ... как╕я глупости... я не знаю, гд? они.
-- Но позвольте, однако: гд? же и когда вы ее сняли съ шеи? В?дь вы, какъ сами показываете, домой не заходили?
-- А вотъ какъ отъ ?ени вышелъ и шелъ къ Перхотину, дорогой и сорвалъ съ шеи и вынулъ деньги.
-- Въ темнот??
-- Для чего тутъ св?чка? Я это пальцемъ въ одинъ мигъ сд?лалъ.
-- Безъ ножницъ, на улиц??
-- На площади, кажется; зач?мъ ножницы? Ветхая тряпка сейчасъ разодралась.
-- Куда же вы ее потомъ д?ли?
-- Тамъ же и бросилъ.
-- Гд? именно?
-- Да на площади же, вообще на площади! Чортъ ее знаетъ, гд? на площади. Да для чего вамъ это?
-- Это чрезвычайно важно, Дмитр╕й ?едоровичъ: вещественныя доказательства въ вашу же пользу и какъ это вы не хотите понять? Кто же вамъ помогалъ зашивать м?сяцъ назадъ?
-- Никто не помогалъ, самъ зашилъ.
-- Вы ум?ете шить?
-- Солдатъ долженъ ум?ть шить, а тутъ и ум?нья никакого не надо.
-- Гд? же вы взяли матер╕алы, то есть эту тряпку, въ которую зашили?
-- Неужто вы не см?етесь?
-- Отнюдь н?тъ, и намъ вовсе не до см?ха, Дмитр╕й ?едоровичъ.
-- Не помню, гд? взялъ тряпку, гд?-нибудь.
-- Какъ бы, кажется, этого-то ужъ не запомнить?
-- Да ей-Богу же не помню, можетъ, что-нибудь разодралъ изъ б?лья.
-- Это очень интересно: въ вашей квартир? могла бы завтра отыскаться эта вещь, рубашка, можетъ быть, отъ которой вы оторвали кусокъ. Изъ чего эта тряпка была: изъ холста, изъ полотна?
-- Чортъ ее знаетъ, изъ чего. Постойте... Я, кажется, ни отъ чего не отрывалъ. Она была коленкоровая... Я, кажется, въ хозяйкинъ чепчикъ зашилъ.
-- Въ хозяйкинъ чепчикъ?
-- Да, я у ней утащилъ.
-- Какъ это утащили?
-- Видите, я, д?йствительно, помнится, какъ-то утащилъ одинъ чепчикъ на тряпки, а можетъ, перо обтирать. Взялъ тихонько, потому никуда негодная тряпка, лоскутки у меня валялись, а тутъ эти полторы тысячи я взялъ и зашилъ... Кажется, именно въ эти тряпки зашилъ. Старая коленкоровая дрянь, тысячу разъ мытая.
-- И вы это твердо уже помните?
-- Не знаю, твердо ли. Кажется въ чепчикъ. Ну, да наплевать.
-- Въ такомъ случа? ваша хозяйка могла бы, по крайней м?р?, припомнить, что у нея пропала эта вещь?
-- Вовсе н?тъ, она и не хватилась. Старая, говарю вамъ, старая тряпка, гроша не стоитъ.
-- А иголку откуда взяли, нитки?
-- Я прекращаю, больше не хочу. Довольно! разсердился, наконецъ, Митя.
-- И странно опять-таки, что вы такъ совс?мъ ужъ забыли, въ какомъ именно м?ст? бросили на площади эту... ладанку.
-- Да велите завтра площадь выместь, можетъ, найдете,-- усм?хнулся Митя.-- Довольно, господа, довольно,-- измученнымъ голосомъ пор?шилъ онъ.-- Вижу ясно: вы мн? не пов?рили! Ни въ чемъ и ни на грошъ! Вина моя, а не ваша, не надо было соваться. Зач?мъ, зач?мъ я омерзилъ себя признан╕емъ въ тайн? моей! А вамъ это см?хъ, я по глазамъ вашимъ вижу. Это вы меня, прокуроръ, довели! Пойте себ? гимнъ, если можете... Будьте вы прокляты, истязатели!
Такимъ-то способомъ Митя окончательно компрометируетъ себя и гибнетъ. Митю обыскиваютъ и разд?ваютъ -- и это его приводитъ въ ужасъ, "Коли вс? разд?ты, такъ не стыдно, а одинъ разд?тъ, а вс? смотрятъ -- позоръ". Платье у него отбираютъ и даютъ ему чужое, которое сидитъ на немъ "унизительно узко". Въ конц? допроса происходитъ чисто-русская сцена, характеризующая и Митю, и Грушеньку. Онъ привсталъ со стула и, обращаясь къ бывшей тутъ Грушеньк?, торжественно произнесъ: "В?рь Богу и мн? -- въ крови убитаго вчера отца моего я неповиненъ!"
Грушенька тоже привстала и набожно перекрестилась на икону.
-- Слава Теб?, Господи! проговорила она горячимъ проникновеннымъ голосомъ и, обратясь къ сл?дователю, прибавила:-- какъ онъ теперь сказалъ, тому и в?рьте. Знаю его: сболтнуть что сболтнетъ, али для см?ху, али съ упрямства, но если противъ сов?сти, то никогда не обманетъ. Прямо правду скажетъ, тому в?рьте!
-- Спасибо, Аграфена Александровна, поддержала душу!-- дрожащимъ голосомъ отозвался Митя.
Судъ надъ Митей описанъ живо, увлекательно. Разбирательство сопровождается новыми драматическими эпизодами. Показан╕е каждаго свид?теля возбуждаетъ интересъ. Фатальный характеръ Мити, его патетическ╕я выходки и наивныя безтактности постоянно вредятъ ему, ч?мъ и довершаютъ его ц?льный, выдержанный типъ, и въ то же время волнуютъ читателя, сочувствующаго подсудимому и опасающагося за исходъ процесса. Противъ юридической техники не допущено никакихъ отступлен╕й, кром? разв? того, что и стороны, и эксперты безпрепятственно вступаютъ въ роль свид?телей. Характерно отм?чено, какъ на суд? иной челов?къ является совс?мъ не съ т?мъ именемъ, къ которому привыкли его знакомые. Такъ, Грушенька оказалась Св?тлова. Достоевск╕й поясняетъ, что онъ самъ это узналъ первый разъ только во время хода процесса. И зат?мъ уже и въ разспросахъ, и въ прен╕яхъ Грушенька везд? называется Св?тловой, такъ что, если пропустить три строки, гд? пояснено это превращен╕е, то можно сбиться съ толку и принять Св?тлову за новое д?йствующее лицо. Въ общемъ изображен╕е суда не чуждо шаржа и сатиры по части адвокатскихъ фортелей и и софизмовъ, прокурорскаго глубокомысл╕я, слабости предс?дателя и горячности публики къ ораторамъ, не чуждо вообще ретушовки и преувеличен╕й, но во всемъ чувствуется ген╕альный декораторъ, у котораго и въ широкой размалевк? видна рука истиннаго художника.
Посл? осужден╕я Митя захворалъ и сталъ задумчивъ. Но судъ не сломилъ его и почти даже не изм?нилъ. Противъ ошибки суда въ немъ н?тъ никакого негодован╕я. Онъ только говоритъ, что "если бить станутъ дорогой, аль тамъ, то я не дамся, убью и меня разстр?ляютъ". Съ благословен╕я Алеши, онъ принимаетъ проектъ б?жать съ дороги, вм?ст? съ Грушенькой, въ Америку. Но онъ предчувствуетъ, что пос?д?етъ по Росс╕и, стоскуется и вернется подъ чужимъ именемъ помереть на родной земл?... Таковъ Митя.
VI.
Но интересъ романа далеко не исчерпывается однимъ только характеромъ Мити или его приключен╕ями, и въ этомъ громадное преимущество "Братьевъ Карамазовыхъ" передъ прочими произведен╕ями Достоевскаго, въ которыхъ, какъ мы уже говорили, развит╕е интриги весьма скоро ослаб?ваетъ. Зд?сь, напротивъ. Въ промежутк? между арестован╕емъ Мити и днемъ суда надъ нимъ начинаетъ выдвигаться другая драма, еще бол?е сильная и глубокая, ч?мъ катастрофа съ Митей,-- это драма второго изъ братьевъ Карамазовыхъ, Ивана. Къ нему и обратимся.
Если у старика Карамазова сладостраст╕е является голымъ цинизмомъ, а у Мити -- могучимъ соблазномъ, съ которыми постоянно борется его восторженная и безхарактерная натура, то у Ивана то же сладостраст╕е, путемъ образован╕я, работы разсудка и подъ внушен╕емъ эгоизма, выработалось въ уравнов?шенное, замкнутое, упорное и систематическое жизнелюб╕е. Иванъ разсчетливъ, уменъ и молчаливъ. Только разъ онъ высказался весь, съ своимъ глубоко-продуманнымъ м╕росозерцан╕емъ, передъ Алешей, который вообще играетъ въ роман? роль наперсника въ классической драм? и передъ которымъ вс? д?йствующ╕я лица открываютъ свою внутреннюю сущность, какъ бы наедин? передъ своею сов?стью. М╕росозерцан╕е Ивана мы уже знаемъ. Онъ пришелъ къ отрицан╕ю религ╕и и какихъ бы то ни было идеаловъ для челов?чества. Его "эвклидовск╕й умъ" заставилъ его в?ровать только въ одно -- что надо пользоваться и наслаждаться жизнью. Эпикуреизмъ Ивана очень тонк╕й, культурный и, если хотите, даже не лишенный поэз╕и. Но это все таки -- одно гастрономическое смакован╕е земныхъ удовольств╕й во вс?хъ видахъ. Вотъ какъ опред?ляетъ самъ Иванъ свою ц?пкую привязанность къ жизни:
"Я сейчасъ зд?сь сид?лъ и знаешь, что говорилъ себ?: не в?руй я въ жизнь, разув?рься я въ дорогой женщин?, разув?рься въ порядк? вещей, уб?дись даже, что все, напротивъ, безпорядочный, проклятый и, можетъ быть, б?совск╕й хаосъ, порази меня хоть вс? ужасы челов?ческаго разочарован╕я, а я все-таки захочу жить, и ужъ какъ припалъ къ этому кубку, то не оторвусь отъ него, пока его весь не осилю! Впрочемъ, къ тридцати годамъ нав?рно брошу кубокъ, хоть и не допью всего, и отойду... не знаю куда. Но до тридцати моихъ л?тъ, знаю это твердо, все поб?дитъ моя молодость,-- всякое разочарован╕е, всякое отвращен╕е къ жизни. Я спрашивалъ себя много разъ: есть ли въ м╕р? такое отчаян╕е, чтобы поб?дило во мн? эту изступленную и неприличную, можетъ быть, жажду жизни и р?шилъ, что, кажется, н?тъ такого, то есть опять-таки до тридцати этихъ л?тъ, а тамъ ужъ самъ не захочу, мн? такъ кажется. Эту жажду жизни иные чахоточные сопляки-моралисты называютъ часто подлою, особенно поэты. Черта-то она отчасти Карамазовская, это правда, жажда-то эта жизни, несмотря ни на что, въ теб? она тоже непрем?нно сидитъ, но почему жъ она подлая? Центростремительной силы еще страшно много на нашей планет?, Алешка. Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логик?. Пусть я не в?рю въ порядокъ вещей, но дороги мн? клейк╕е, распускающ╕еся весной листочки, дорого голубое небо, дорогъ иной челов?къ, котораго иной разъ, пов?ришь ли, не знаешь, за что и любишь, дорогъ иной подвигъ челов?ческ╕й, въ который давно уже, можетъ быть, пересталъ и в?рить, а все-таки по старой памяти чтишь его сердцемъ. Я хочу въ Европу съ?здить, Алеша, отсюда, и по?ду; и в?дь я знаю, что по?ду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вотъ что! Дорог╕е тамъ лежатъ покойники, каждый камень надъ ними гласитъ о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной в?р? въ свой подвигъ, въ свою истину, въ свою борьбу и въ свою науку, что я, знаю заран?е, паду на землю и буду ц?ловать эти камни и плакать надъ ними,-- въ то же время уб?жденный вс?мъ сердцемъ моимъ, что все это давно уже кладбище и никакъ не бол?е. И не отъ отчаян╕я буду плакать, а лишь просто потому, что буду счастливъ пролитыми слезами моими. Собственнымъ умилен╕емъ упьюсь. Клейк╕е весенн╕е листочки, голубое небо люблю я, вотъ что! Тутъ не умъ, не логика, тутъ нутромъ, тутъ чревомъ любишь, первыя свои молодыя силы любишь...
Впосл?дств╕и Иванъ досадовалъ на себя за такую откровенность: "столько л?тъ молчалъ и со вс?мъ св?томъ не удостоивалъ говорить, и вдругъ нагородилъ столько ахиней". Впрочемъ, еще въ одномъ разговор?, съ М╕усовымъ, Иванъ развилъ свою теор╕ю гораздо бол?е сухо и сжато: "для каждаго честнаго лица, не в?рующаго ни въ Бога, ни въ безсмерт╕е свое, нравственный законъ природы долженъ немедленно изм?ниться въ полную противоположность прежнему, религ╕озному, и эгоизмъ даже до злод?йства не только долженъ быть дозволенъ челов?ку, но даже признанъ необходимымъ, самымъ разумнымъ и чуть ли не благородн?йшимъ исходомъ въ его положен╕и".-- Къ отцу своему и къ брату Дмитр╕ю Иванъ относился крайне черство, и когда Дмитр╕й, въ его присутств╕и, избилъ отца, то Иванъ, злобно скрививъ лицо, шепнулъ Алеш?: "Одинъ гадъ съ?стъ друтую гадину, обоимъ туда и дорога!" -- И вотъ такого-то кр?пкаго, устойчиваго, сильнаго своимъ умомъ и своими инстинктами челов?ка, Достоевск╕й подвергаетъ въ своемъ роман? самому глубокому психическому кризису. Главной пружиной въ драм?, происходящей съ Иваномъ, является Смердяковъ. Остановимся на этомъ зам?чательномъ лиц? -- одномъ изъ самыхъ законченныхъ образовъ въ картинной галлере? Достоевскаго.
Смердяковъ, какъ незаконный сынъ ?едора Павловича, можетъ быть названъ однимъ изъ братьевъ Карамазовыхъ. Происхожден╕е этого подкидыша, сд?лавшагося впосл?дств╕и лакеемъ, намъ уже изв?стно. Воспиталъ его старый слуга Карамазова, Григор╕й, но мальчикъ росъ, по зам?чан╕ю Григор╕я, "безо всякой благодарности". Фигура Смердякова очерчена Достоевскимъ такъ сильно и сжато, что намъ необходимо продолжать собственными словами автора и снова приб?гнуть къ большой выписк?:
"Въ д?тств? онъ очень любилъ в?шать кошекъ и потомъ хоронить ихъ съ церемон╕ей. Онъ над?валъ для этого простыню, что составляло въ род? какъ бы ризы, и п?лъ, и махалъ ч?мъ-нибудь надъ мертвою кошкой, какъ будто кадилъ. Все это потихоньку, въ величайшей тайн?. Григор╕й поймалъ его однажды на этомъ упражнен╕и и больно наказалъ розгой. Тотъ ушелъ въ уголъ и косился оттуда съ нед?лю. "Не любитъ онъ насъ съ тобой, этотъ извергъ, говорилъ Григор╕й Мар?? Игнатьевн?,-- да никого не любитъ. -- Ты разв? челов?къ, обращался онъ вдругъ прямо къ Смердякову,-- ты не челов?къ, ты изъ банной мокроты завелся, вотъ ты кто"... Смердяковъ, какъ оказалось впосл?дств╕и, никогда не могъ простить ему этихъ словъ. Григор╕й выучилъ его грамот? и, когда минуло ему л?тъ дв?надцать, сталъ учить Священной Истор╕и. Но д?ло кончилось тотчасъ же нич?мъ. Какъ-то однажды, всего только на второмъ или на третьемъ урок?, мальчикъ вдругъ усм?хнулся.
-- Чего ты? спросилъ Григор╕й, грозно выглядывая на него изъ-подъ очковъ.
-- Ничего-съ. Св?тъ создалъ Господь Богъ въ первый день, а солнце, луну и зв?зды на четвертый день. Откуда же св?тъ-то с╕ялъ въ первый день?
Григор╕й остолбен?лъ. Мальчикъ насм?шливо гляд?лъ на учителя. Даже было во взгляд? его что-то высоком?рное. Григор╕й не выдержалъ. "А вотъ откуда!" крикнулъ онъ и неистово ударилъ ученика по щек?. Мальчикъ вынесъ пощечину, не возразивъ ни слова, но забился опять въ уголъ на н?сколько дней. Какъ разъ случилось такъ, что черезъ нед?лю у него объявилась падучая бол?знь въ первый разъ въ жизни, не покидавшая его потомъ во всю жизнь. Узнавъ объ этомъ, ?едоръ Павловичъ какъ будто вдругъ изм?нилъ на мальчика свой взглядъ. Прежде онъ какъ-то равнодушно гляд?лъ на него, хотя никогда не бранилъ и, встр?чая, всегда давалъ коп?ечку. Въ благодушномъ настроен╕и иногда посылалъ со стола мальчишк? чего-нибудь сладенькаго. Но тутъ, узнавъ о бол?зни, р?шительно сталъ о немъ заботиться, пригласилъ доктора, сталъ было лечить, но оказалось, что вылечить невозможно. Среднимъ числомъ припадки приходили по разу въ м?сяцъ и въ разные сроки. Припадки тоже бывали разной силы,-- иные легк╕е, друг╕е очень жесток╕е. ?едоръ Павловичъ запретилъ наистрожайше Григор╕ю наказывать мальчишку т?лесно и сталъ пускать его къ себ? наверхъ. Учить его чему бы то ни было тоже пока запретилъ. Но разъ, когда мальчику было ужъ л?тъ пятнадцать, зам?тилъ ?едоръ Павловичъ, что тотъ бродитъ около шкафа съ книгами и сквозь стекло читаетъ ихъ назван╕я. У ?едора Павловича водилось книгъ довольно, томовъ сотня слишкомъ, но никто никогда не видалъ его самого за книгой. Онъ тотчасъ же передалъ ключъ отъ шкафа Смердякову: "Ну, и читай, будешь библ╕отекаремъ, ч?мъ по двору шляться, садись да читай. Вотъ прочти эту,-- и ?едоръ Павловичъ вынулъ ему Вечера на хутор? близъ Диканьки.
Малый прочелъ, но останся недоволенъ, ни разу не усм?хнулся, напротивъ, кончилъ нахмурившись.
-- Что-жъ? Не см?шно? спросилъ ?едоръ Павловичъ.
Смердяковъ молчалъ.
-- Отв?чай, дуракъ.
-- Про неправду все написано,-- ухмыляясь, прошамкалъ Смердяковъ.
-- Ну и убирайся къ чорту, лакейская ты душа. Стой, вотъ теб? Всеобщая Истор╕я Смарагдова, тутъ все ужъ правда, читай.
Но Смердяковъ не прочелъ и десяти страницъ изъ Смарагдова, показалось скучно. Такъ и закрылся опять шкафъ съ книгами. Въ скорости Мар?а и Григор╕й доложили ?едору Павловичу, что въ Смердяков? мало-по-малу проявилась вдругъ ужасная какая-то брезгливость: сидитъ за супомъ, возьметъ ложку и ищетъ-ищетъ въ суп?, нагибается, высматриваетъ, почерпнетъ ложку и подыметъ на св?тъ.
-- Тараканъ, что ли? спроситъ бывало Григор╕й.
-- Муха, можетъ,-- зам?титъ Мар?а.
Ради такой чистоплотности, Смердяковъ былъ предназначенъ быть поваромъ и отосланъ для обучен╕я въ Москву. Пробывъ тамъ н?сколько л?тъ, онъ возвратился сморщеннымъ, постар?лымъ, желтымъ, похожимъ на скопца: но нравственно оставался т?мъ же и былъ по-прежнему нелюдимъ. И въ Москв?, впрочемъ, онъ мало на что обращалъ вниман╕е. Новаго оказалось въ Смердяков? только то, что онъ сталъ щеголемъ и особенно любилъ чистить свои сапоги англ╕йской ваксой, такъ, чтобы они сверкали, какъ зеркало. Все свое жалованье онъ тратилъ на платье, помаду и духи. Но женск╕й полъ презиралъ, держалъ себя съ ними степенно, почти недоступно. Все больше молчалъ и постоянно задумывался,-- былъ "созерцателемъ".
Вс? эти б╕ографическ╕я черты Смердякова въ высшей степени своеобразны, почти исключительны: церковное погребен╕е кошекъ, бол?зненная брезгливость, франтовство при равнодуш╕и къ женщинамъ и презр?н╕е къ книгамъ на ряду съ задумчивостью. В?роятно, все это придумано, и едва ли Достоевск╕й встр?чалъ Смердякова въ жизни. Но въ этомъ-то и сказывается производительная сила поэта, что возникш╕й въ его фантаз╕и образъ такъ силенъ и такъ живучъ для его духовнаго зр?н╕я, что онъ съ него пишетъ в?рною и быстрою рукою, какъ съ живой модели. И Смердяковъ становится для насъ, д?йствительно, вполн? живымъ, хотя бы и фантастическимъ лицомъ.
Къ этому-то Смердякову Иванъ Карамазовъ начинаетъ испытывать какое-то таинственное тягот?н╕е, точно между ними существуетъ внутренняя, невыясненная близость. Этотъ нелюдимый лакей, одаренный острымъ, разъ?дающимъ аналитическимъ умомъ,-- умомъ, также эвклидовскимъ, отрицающимъ все туманное,-- оказывается будто сродни Ивану. Сперва Иванъ заинтересовался Смердяковымъ и даже пр╕училъ его съ собой разговаривать о философскихъ вопросахъ, но потомъ вдругъ не возлюбилъ этого челов?ка, который, однако, почему-то сталъ считать себя въ чемъ-то солидарнымъ съ Иваном?, "будто между ними было уже что-то условленное и какъ бы секретное, что-то когда-то произнесенное съ об?ихъ сторонъ, лишь имъ обоимъ только изв?стное". Это высоком?р╕е, прикрытое наружной почтительностью, раздражало Ивана. Быть можетъ, скажемъ мы отъ себя, Иванъ, не безъ н?которой гадливости, узналъ въ Смердяков? свои собственныя черты, но только поблекш╕я и безцв?тныя, какъ бы отраженныя въ грошовомъ оловянномъ зеркал?, безъ краски здоровья и молодости, которыми кип?лъ онъ самъ,-- скопческ╕я черты разочарованнаго умника, который, однако, не можетъ взять свое отъ жизни, потому что родился въ рабской дол?. Какъ бы тамъ ни было, Иванъ и Смердяковъ начали, безъ словъ, понимать другъ друга. Нагляднымъ образомъ это пониман╕е выразилось въ одномъ очень туманномъ разговор?, который у нихъ произошелъ за день до катастрофы. Смердяковъ, неопред?ленно намекая на близость уб╕йства, посов?товалъ Ивану у?хать подальше отъ б?ды -- и когда Иванъ, внутреные оскорбляясь за подобныя р?чи (однако, не выражая этого Смердякову), все-таки его послушался и вл?зъ въ тарантасъ,-- то Смердяковъ, провожая его, весьма загадочно -- не то злорадно, не то поощрительно, зам?тилъ: "съ умнымъ челов?комъ и поговорить любопытно". Иванъ б?жалъ въ Москву и дорогою думалъ: "Прочь все прежнее, кончено съ прежнимъ м╕ромъ на в?ки, и чтобы не было изъ него ни в?сти, ни отзыва: въ новый м╕ръ, въ новыя м?ста, и безъ оглядки!" И только уже въ?зжая въ Москву, Иванъ какъ-бы очнулся и прошепталъ про себя: "я подлецъ!"... Эти дв? главы пятой книги романа -- VI и VII -- гд? описанъ разговоръ Ивана съ Смердяковымъ и его посл?дств╕я, удивительны по своей тонкости. О нихъ сл?дуетъ сказать то же, что о допрос? Мити на сл?дств╕и: ихъ необходимо перечесть по окончан╕и романа еще разъ, чтобы оц?нить, до какой степени зд?сь каждый штрихъ, каждое слово ум?стны и важны для будущихъ трагическихъ происшеств╕й.
Итакъ, Иванъ у?халъ. Безъ него совершилось уб╕йство, началось сл?дств╕е, и Митя, какъ виновникъ, былъ арестованъ. Вызванный телеграммой, Иванъ пр╕?халъ только на пятый день посл? уб╕йства, когда его отецъ былъ уже погребенъ. По вс?мъ даннымъ, как╕я онъ узналъ на м?ст?, Иванъ былъ уб?жденъ, что уб╕йца -- Митя. Почему-то, однако, еще въ вагон?, летя изъ Москвы, Иванъ все думалъ про Смердякова и про свой посл?дн╕й разговоръ съ нимъ передъ отъ?здомъ. Многое смущало его, многое казалось подозрительнымъ. Но, давая свои показан╕я сл?дователю, Иванъ до времени умолчалъ о томъ разговор?. Все отложилъ до своего свидан╕я со Смердяковымъ.
И вотъ начинаются эти свидан╕я -- не одно, а ц?лыхъ три. Ивана все тянетъ къ Смердякову, и каждый разговоръ съ нимъ оставляетъ въ немъ н?что, подталкивающее его повидаться со Смердяковымъ еще и еще. Эти сцены трехъ свидан╕й -- зам?чательныя драматическ╕я сцены. Невозможно съ большею ирон╕ею, медлительностью, ядовитостью, презр?н╕емъ и хладнокров╕емъ истерзать сердце челов?ческое, какъ это д?лалъ Смердяковъ, доводя Ивана сперва недомолвками, потомъ намеками, потомъ ясной логикой и, наконецъ, полнымъ разоблачен╕емъ тайны уб╕йства -- до совершенно-неотразимаго уб?жден╕я, что старика Карамазова убилъ онъ, Смердяковъ, по соглашен╕ю съ нимъ, Иваномъ. "Потому и хочу вамъ въ сей вечеръ это въ глаза доказать, что главный убивецъ во всемъ зд?сь единый вы-съ, а я только самый не главный, хоть его я и убилъ. А вы самый законный убивецъ и есть!" И, д?йствительно, Смердяковъ это доказываетъ. Ни въ единомъ cause cёl?bre такъ называемая интеллектуальная виновность не была еще установлена съ такою безпощадною и потрясающею ясностью, какъ виновность Ивана въ уб╕йств? отца, въ непогр?шимой и леденящей аргументац╕и Смердякова. Несмотря на то, что вс? три разговора Смердякова съ Иваномъ ведутся на одну и ту же тему, въ этихъ разговорахъ столько движен╕я, борьбы, неожиданныхъ изворотовъ мысли, столько возрастающаго драматическаго интереса, что взятые даже отд?льно отъ фабулы романа, они могли бы произвести большой эффектъ на сцен?. Къ концу посл?дняго свидан╕я Иванъ такъ подавленъ, что онъ даже не возражаетъ Смердякову, а Смердяковъ до того сознаетъ свою близость къ Ивану, что дов?рчиво передаетъ ему похищенныя имъ посл? уб╕йства вс? три тысячи, оставш╕яся нетронутыми -- и Иванъ ихъ беретъ! Все это происходитъ какъ разъ наканун? суда надъ Митей. Иванъ твердо р?шается все раскрыть завтра передъ судьями, но Смердяковъ и тутъ добиваетъ его глубокимъ презр?н╕емъ: "не пойдете показывать!" Отъ Смердякова Иванъ уходитъ какъ пом?шанный и, придя домой, впадаетъ въ бредъ. Этотъ бредъ, занимающ╕й ц?лую главу подъ назван╕емъ "Кошмаръ", конечно, безсмысленъ, но онъ описанъ такъ, какъ могъ изображать бредъ и галлюцинац╕и только писатель съ нервами Достоевскаго. Особенность зд?сь въ томъ, что, наприм?ръ, Ивану является чортъ, но онъ представленъ вовсе не въ вид? символическаго призрака, а -- напротивъ -- и это д?йствуетъ гораздо сильн?е -- въ вид? какого-то господина, л?тъ уже немолодыхъ, въ коричневомъ пиджак?, съ подробнымъ описан╕емъ б?лья, которое, если пригляд?ться, было грязновато, съ пуховой шляпой и съ видомъ приживальщика хорошаго тона и т. д. И когда, видя передъ собой именно такого господина у противоположной ст?ны на диван?,-- Иванъ вступаетъ съ нимъ въ бес?ду, подозр?вая, что въ д?йствительности его н?тъ -- и приб?гаетъ къ прикладыван╕ю мокраго полотенца на голову, чтобы тотъ, наконецъ, исчезъ -- и все-таки его видитъ -- тогда, д?йствительно, читателя, пожалуй, и знобить начнетъ... Среди ночи бредъ Ивана прерывается стукомъ въ окно: Алеша пришелъ изв?стить его, что часъ тому назадъ Смердяковъ пов?сился!
Можно ли придумать бол?е страшный и въ то же время бол?е натуральный эффектъ, довершающ╕й посл?днюю м?ру страдан╕й для челов?ка, въ которомъ и умъ, и гордость, и честь, и самое право на свободу -- все это уже осм?яно, поругано и искал?чено!..
На утро Иванъ приходитъ въ судъ совершеннымъ ид╕отомъ, передаетъ судьямъ три тысячи, говоря, что получилъ ихъ вчера "отъ уб╕йцы, отъ Смердякова", но тутъ-же прим?шиваетъ свой бредъ, говоритъ, что у него есть свид?тель только "съ хвостомъ, ваше превосходительство, не по форм? будетъ",-- никто ему не в?ритъ и его, какъ больного, уводятъ.
Такъ онъ и остается въ конц? романа больнымъ. Но братья, Дмитр╕й и Алеша, выражаютъ надежду, что Иванъ "сложен╕я сильнаго" и что онъ выздоров?етъ.
VII.
Положительный элементъ въ роман? представленъ младшимъ изъ братьевъ Карамазовыхъ, Алешей, а также монастырской брат╕ей, со старцемъ Зосимой во глав?, и наконецъ, молодыми всходами новаго покол?н╕я или "мальчиками", сгруппированными возл? Коли Красоткина.
Алеша, этотъ "ранн╕й челов?колюбецъ", уже намъ изв?стенъ. Этотъ идеалъ Достоевскаго отчасти выраженъ имъ въ роман? "Ид╕отъ", герой котораго весьма похожъ на Алешу, съ тою, однако, разницею, что Алеша здоровъ, не проявляетъ никакихъ странностей, трезво относится къ жизни и д?йствуетъ весьма посл?довательно. Вс? его любятъ, вс? съ нимъ дружатъ, а достигается это очень простыми средствами: Алеша всегда откровененъ, уступчивъ, сострадателенъ, любвеобиленъ,-- словомъ, онъ представляетъ собою тотъ простой и, однако же, такъ трудно достижимый типъ, съ размножен╕емъ котораго достигнуты были бы вс? лучш╕е идеалы общественнаго устройства. Его прекрасно опред?лилъ пом?щикъ М╕усовъ: "Вотъ, можетъ быть, единственный челов?къ въ м╕р?, котораго оставьте вы вдругъ одного и безъ денегъ на площади незнакомаго въ милл╕онъ жителей города, и онъ ни за что не погибнетъ и не умретъ съ голоду и холоду, потому что его мигомъ накормятъ, мигомъ пристроятъ, а если не пристроятъ, то онъ самъ мигомъ пристроится, и это не будетъ стоить ему никакихъ усил╕й и никакого унижен╕я, а пристроившему никакой тягости, а можетъ быть, напротивъ, почтутъ за удовольств╕е". Алеша глубоко религ╕озенъ. Однажды поразившись уб?жден╕емъ, что Богъ существуетъ, онъ р?шился жить для безсмерт╕я. Онъ вступилъ на монастырскую дорогу въ вид? неофита-послушника, вовсе не обязываясь быть монахомъ, а всл?дств╕е любви къ святын? и къ святой жизни. Учитель его, старецъ Зосима, признавая законность молодости и ея увлечен╕й, зав?щаетъ ему оставить монастырь посл? его кончины и идти въ м╕ръ, гд? Алеша долженъ будетъ многое перенести, пока не возвратится къ монашеству.
Фигура Зосимы въ беллетристическомъ отношен╕и мало выдвигается. Хотя отъ этого образа и в?етъ благоухан╕емъ чистоты и святости, хотя м╕ровоззр?н╕е и р?чи Зосимы вполн? соотв?тствуютъ народному представлен╕ю о святомъ старчеств?, но въ общемъ лицо Зосимы слишкомъ походитъ на аллегор╕ю, на философск╕й тезисъ въ монашеской ряс?. Интересенъ только эпизодическ╕й разсказъ изъ его б╕ограф╕и, подъ заглав╕емъ "Таинственный Пос?титель", гд? Зосима пов?ствуетъ зам?чательную истор╕ю одного повинившагося ему преступника. Старецъ Зосима выставленъ, чтобы олицетворить собою религ╕озную пропов?дь, которая и выражена въ его бес?дахъ и рукописяхъ. Въ общихъ чертахъ мы съ ней уже знакомы. Жизнь питомца его, Алеши, протекаетъ въ роман? безъ всякихъ коллиз╕й, за исключен╕емъ краткаго смущен╕я, которое Алеша испытываетъ посл? смерти Зосимы, когда отъ этого святого старца, вопреки ожидан╕ямъ всей брат╕и, пошелъ "тлетворный духъ". Это смущен╕е выражено въ глав? "Такая минутка", въ которой у Алеши вырывается и ропотъ на Бога, и какъ бы недовольство на свою воздержную жизнь. Но эта минутка быстро разс?ялась, и посл? одного в?щаго сна ночью, въ монастырскомъ саду, подъ открытымъ окномъ кельи, изъ которой видн?лся гробъ Зосимы, Алеша, ос?ненный золотыми главами собора и зв?зднымъ небомъ, палъ на землю со слезами восторга. "Онъ почуялъ въ душ? своей близость Бога и соприкосновен╕е свое съ "м╕ромъ инымъ". И никогда потомъ въ жизни не .забылъ онъ этой минуты.-- По зав?ту Зосимы, черезъ три дня посл? того, онъ оставилъ монастырь.
Наконецъ, съ фабулой романа весьма искусно переплетается чудесная и трогательная истор╕я "мальчиковъ" -- Илюшечки и Коли Красоткина. Описан╕е убогой семьи капитана Сн?гирева, отца Илюшечки, и школьниковъ -- принадлежитъ къ лучшимъ страницамъ Достоевскаго, посвященнымъ изображен╕ю д?тей и б?днаго люда. Разсказъ капитана Сн?гирева о нанесенной ему Дмитр╕емъ Карамазовымъ обид?, о заступничеств? за него его маленькаго сына Илюшечки, о душевномъ потрясен╕и и бол?зни этого мальчика, если не превосходитъ, то во всякомъ случа? равенъ по сил? знаменитому разсказу Мармеладова изъ "Преступлен╕я и Наказан╕я". Коля Красоткинъ, благородный, великодушный мальчикъ, кумиръ своихъ товарищей, превосходно обрисованъ въ глав? "Школьникъ", обрисованъ съ р?дкимъ у Достоевскаго добродушнымъ юморомъ. Д?тское важничанье Коли передъ товарищемъ выражается въ его авторитетныхъ и книжныхъ выражен╕яхъ, врод?: "я люблю наблюдать реализмъ", "въ природ? ничего н?тъ см?шного", "я соц╕алистъ, Смуровъ" и т. д. Въ этой же глав? есть зам?чательная комическая сцена, когда Коля задираетъ и вышучиваетъ встр?чныхъ на базар? мужиковъ. Отд?лъ романа объ Илюшечк?, кажется, бол?е другихъ знакомъ публик?, такъ какъ Достоевск╕й самъ любилъ читать отрывки изъ этого отд?ла на литературныхъ вечерахъ и чаще всего читалъ "Похороны Илюшечки". Зд?сь на могил? Илюшечки, школьники, столпивш╕еся вокругъ Алеши Карамазова, даютъ об?тъ быть добрыми и честными, и разстаются подъ впечатл?н╕емъ в?ры въ безсмерт╕е души. Этимъ и оканчивается романъ.
VIII.
Мы едва совладали съ громаднымъ матер╕аломъ разсматриваемаго произведен╕я и, в?роятно, многое упустили. Иное д?ло своевластный и капризный художникъ, разсыпающ╕й, какъ попало, богатство своего ген╕я и фантаз╕и: иное д?ло -- комментаторъ или либреттистъ, задавш╕йся мыслью привести въ сжатую систему, къ яснымъ положен╕ямъ основныя черты и мотивы гранд╕озной, загадочной поэмы. Все же, однако, мы можемъ сд?лать теперь н?которые общ╕е выводы. Они будутъ кратки, потому что въ сущности все наше изложен╕е сопровождалось комментар╕ями и стремилось выяснить выдающ╕еся моменты произведен╕я.
Идея романа, о которой мы говорили въ начал?, становится теперь еще бол?е ясною. Н?тъ никакого сомн?н╕я, что романъ выражаетъ протестъ противъ крайняго матер╕ализма той эпохи, когда онъ былъ задуманъ и написанъ. Но съ какимъ поэтическимъ могуществомъ и съ какою артистическою ум?лостью выполнена эта задача! Она исполнена помощью начертан╕я удивительныхъ образовъ, яркихъ и разительныхъ, совершенно независимо отъ идеи романа, и помощью такой группировки характеровъ и событ╕й, которая, безъ всякаго подчеркиван╕я, предоставляетъ самому читателю углубиться въ произведен╕е и додуматься до выводовъ.
Поклонникъ м╕ра нематер╕альнаго, восторженный защитникъ идеи Божества, Достоевск╕й задумываетъ возв?стить свои идеалы грубому, неудержимо расходившемуся въ беззакон╕яхъ атеистическому покол?н╕ю.
Какъ же онъ поступаетъ?
Онъ черпаетъ основу для своего романа изъ уголовной хроники, въ которой всегда им?ется какое-нибудь злое, гадкое д?ян╕е. Глубок╕й знатокъ этой сферы, онъ изобр?таетъ сюжетъ, исполненный самаго увлекательнаго вн?шняго интереса. Вм?ст? съ т?мъ, чтобы не повторяться, онъ показываетъ судебный процесъ совс?мъ съ другого конца, ч?мъ въ "Преступлен╕и и Наказан╕и": тамъ онъ показалъ проницательность судебной власти, отъ которой не могъ укрыться преступникъ; зд?сь, наоборотъ, онъ обличилъ близорукость той же власти, покаравшей невиннаго. Задаваясь этими ц?лями, какъ бы подчиненными главной иде?, Достоевск╕й уже тутъ, по пути, какъ превосходный уголовный романистъ, психологъ и наблюдатель, усп?лъ создать множество поистин? зам?чательнаго. Для главной же своей темы, онъ выводитъ въ этомъ роман? воплощен╕е плотоугод╕я въ образ? семьи Карамазовыхъ. Это -- Карамазовщина, припаден╕е къ кубку жизни, всемогущая любовь къ матер╕и. Отецъ и три сына. Как╕я сильныя, незабываемыя лица! Отецъ -- негодяй во вс?хъ отношен╕яхъ. Сыновья: злой духъ -- Иванъ, добрый ген╕й -- Алеша, посредин? -- см?сь праха и божества, гр?шный, какъ вс?, по преимуществу гр?шный и притомъ вполн? русск╕й, разудалый и увлекающ╕йся, но не дурной челов?къ -- Митя. Своимъ "героемъ" съ самаго начала Достоевск╕й упорно называетъ Алешу, но когда картина произведен╕я стала развертываться, то героемъ съ вн?шней стороны, сосредоточившимъ на себя вс? узлы фабулы, началъ выдвигаться Митя, а когда книга была окончена, то едва ли не главнымъ героемъ вышелъ Иванъ. И въ чемъ сказалась Немезида надъ вс?ми порочными? Старикъ Карамазовъ, ув?ренный, что ему предстоятъ долг╕е годы безпутства, черезъ день посл? своей лекц╕и о разврат?, прочитанной д?тямъ, былъ умерщвленъ и палъ, разбитый, какъ негодный сосудъ, своимъ незаконнымъ сыномъ Смердяковымъ, т. е. палъ отъ той именно руки, которая появилась на св?тъ всл?дств╕е самаго, быть можетъ, гнуснаго поступка Карамазова съ Лизаветой Смердящей. Самъ же уб╕йца -- Смердяковъ -- пов?сился. Митя, грубый и необузданный, но въ существ? хорош╕й челов?къ, долженъ былъ перенести большое горе несправедливаго осужден╕я, чтобы нравственно смягчиться. Иванъ, этотъ гордый и умный позитивистъ, не могъ уб?жать отъ голоса нич?мъ незаглушимой сов?сти и заплатилъ своимъ безум╕емъ за попран╕е законныхъ требован╕й души. И изъ Содома всей этой нечестивой семьи выходитъ безвреднымъ одинъ только челов?къ -- съ св?тлой душою -- Алеша. Монастырь, въ который онъ постоянно нав?дывается, удаляясь отъ житейскихъ дрязгъ, своей мистической поэз╕ей, своей св?жей природой и благочестивыми обитателями, эффектно отт?няетъ картину. Вся книга проникнута в?рою въ здоровую сущность русскаго челов?ка, и симпатичные образы появляющихся въ конц? романа д?тей окрыляютъ надежду писателя на приходъ и нарожден╕е лучшаго покол?н╕я.
Слово "карамазовщина", гораздо больше широкое, ч?мъ "обломовщина", должно было бы сд?латься всем╕рнымъ терминомъ для нашей эпохи. Подъ нимъ, какъ вы видите, разум?ется высш╕й животный эгоимъ, изгоняющ╕й все трогательное, милое, поэтическое, этическое, самоотверженное и возвышенное ради всего осязательнаго, питательнаго и лакомаго. Вонзившись въ самую суть этой черты времени, Достоевск╕й отм?тилъ ее неизгладимой царапиной львинаго когтя. Не съ той же ли въ сущности "карамазовщиной" им?етъ д?ло Эмиль Зола во всей своей огромной сер╕и Ругонъ-Макаровскихъ романовъ: "Нана", "Potbouille", "Au bonneur des dames", "La joie de vivre" и въ самыхъ посл?днихъ своихъ произведен╕яхъ: "Germinal" и "La terre"? Не съ той же ли "карамазовщиной" борется Левъ Толстой, отдавшись пропов?ди почти невыполнимаго, первобытно-христ╕анскаго самопожертвован╕я? Достоевск╕й также думалъ разр?шить "карамазовск╕й" вопросъ и романомъ, и пропов?дью въ одно и то же время. Въ д?йствительности же онъ разр?шилъ его не какъ бытописатель и не какъ пропов?дникъ, а какъ поэтъ. Онъ далъ удивительный образъ Ивана Карамазова, который, подобно Макбету, стремился завлад?ть в?нцомъ невозмутимаго матер╕альнаго счастья, вопреки своимъ природнымъ правамъ и который, какъ узурпаторъ, былъ застигнутъ возмезд╕емъ на самой вершин? присвоеннаго благополуч╕я. Сверхъ того "Братья Карамазовы" важны въ томъ отношен╕и, что въ нихъ отразился весь Достоевск╕й со вс?мъ его могуществомъ и слабостями, со вс?мъ своимъ м╕ровоззр?н╕емъ -- до такой степени полно, что онъ могъ бы озаглавить свою книгу "Toute la lyre", конечно съ гораздо большимъ правомъ, ч?мъ Гюго, назвавш╕й такъ свой посл?дн╕й сборникъ. Зд?сь Достоевск╕й развернулъ вс? свои способности въ ихъ высшемъ развит╕и: гуманистъ и мистикъ, криминалистъ, псих╕атръ и психологъ, бол?зненно-чутк╕й сенсуалистъ и сатирикъ,-- вс?ми этими сторонами своей сложной артистической натуры онъ обогатилъ свою обширную и глубокую работу. Зд?сь же сказалось и его поэтическое пристраст╕е къ Росс╕и. Если, быть можетъ, оно и вовлекло его въ парадоксы, какъ публициста, за то это же пристраст╕е, дышащее какой-то почвенной физ╕ологической любовью къ родин?, помогло ему создать н?сколько причудливый и растрепанный, но удивительно-русск╕й образъ Мити Карамазова, какой-то ми?ологическ╕й типъ грубаго и въ то же время трогательнаго неудачника, привлекательнаго, несмотря на свою стих╕йную разнузданность. Въ этомъ же произведен╕и изобилуютъ вс? такъ называемые литературные недостатки Достоевскаго, столь откровенные, что въ нихъ могъ бы уличить нашего писателя каждый школьникъ: длинноты, излишества, однообраз╕е языка вс?хъ д?йствующихъ лицъ и часто -- прямое неправдоподоб╕е, какъ, наприм?ръ, разговоръ Ивана съ Алешей въ трактир?, длящ╕йся ц?лыхъ три главы, содержащ╕й ц?лые трактаты, литературно-обдуманные и очевидно вложенные въ уста собес?дниковъ самимъ авторомъ, безъ всякой маскировки. Читатель можетъ на все это весьма законно с?товать, а комментаторъ долженъ отм?тить въ этомъ лишь см?лую самобытность писателя -- см?лость, напоминающую, наприм?ръ, Шекспира, который, какъ изв?стно, не церемонился съ требован╕ями вн?шняго правдоподоб╕я и у котораго и короли, и солдаты, и любовники щеголяютъ философ╕ей, реторикой, каламбурами, афоризмами, и вообще всегда однимъ и т?мъ же, откровенно-шекспировскимъ языкомъ. Все это доказываетъ, что важн?е всего -- ум?ть наслаждаться авторомъ, а не предписывать ему как╕е бы то ни было законы творчества. Несмотря, однако, на вс? эти элементарные техническ╕е промахи, и даже вопреки положен╕ямъ самой модной эстетики, Достоевск╕й написалъ идейный, ярко-субъективный и въ то же время высоко-художественный романъ. Безсознательный революц╕онеръ, или, в?рн?е, нигилистъ въ традиц╕яхъ искусства, онъ показалъ еще и другое чудо: занявшись въ этомъ роман? упорной и незамаскированной публицистикой, направленной противъ явлен╕й изв?стной исторической минуты, отдавшись, такъ сказать, ц?ликомъ -- типамъ и вопросамъ именно этой современной, быстро текущей минуты,-- Достоевск╕й создалъ произведен╕е, внутренняя поэз╕я котораго почти сглаживаетъ въ немъ колоритъ моды и клеймо времени, и мы даже не въ состоян╕и представить себ? эпохи, когда бы "Братья Карамазовы" утратили свой психологическ╕й и художественный интересъ. Такова эта глубокая философско-драматическая поэма -- какъ всего правильн?е сл?довало бы назвать этотъ удивительный романъ Достоевскаго.
1888 г.
Док. 658504
Перв. публик.: 31.01.90
Последн. ред.: 31.01.13
Число обращений: 0
Литературные очерки
|
