(Или будни железных дорог)
- Ну, вот - сели, - обреченно крякнул Вова и полез в задок "буханки" за резиновыми сапогами.
За окнами - ноябрьская мгла. Вдалеке мрак изредка пронзается светящимся жалом локомотива. Там - "киевка", до которой мы не дотянули шагов двести по непролазной грязи.
Переобувшись, Вова выпадает их кабины во мглу - подключать передний мост. В зубах вместо сигареты - фонарик. Долго где-то внизу чвакает и матерится. Наконец, вползает обратно за руль. Надрывно газуя, уазик беспомощно барахтается в жиже. Тщетно. Похоже, дальше придется идти пешком. Рюкзак - на плечи, ключи - под мышку, фонарик - в варежку, и вместе с Гариком и тетей Наташей мы сваливаемся в полуметровую колею.
Насыпь где-то впереди. Столбы в темноте едва угадываются. Можно особо не торопиться - в конце ноября светает поздно и на перегоне до восхода солнца работа не закипит.
Сегодня - плети. Длиннющие восемьсотметровые рельсы кладутся взамен коротких двадцатипятиметровых. Народу нужно много: на каждую сотню метров - по два монтера, плюс краны, плюс стропаля на кранах, плюс моторка, плюс борона, плюс люди под бороной... Словом, глухой 207-километр киевской трассы сегодня точно глухим не будет.
- Все - вперед, - обрывает неначавшийся перекур мастер Серега. Фонариками нащупываем поположе подъем. Щебенка мерзлая. Ботинки скользят. Цепляемся за камни монтажками и ключами. Точно альпинисты. Вскоре вершина насыпи начинает вспыхивать короткими белыми молниями - это лучи фонариков натыкаются на светоотражательные полосы наших монтерских жилетов. Долгое шуршание щебенки под тремя десятками пар башмаков. Идем вдоль путей молча. Разговаривать неохота. Наверное, так солдаты на войне подтягиваются к рубежу атаки. Светает...
- По сколько сегодня дадут? - интересуются мужики у подошедшего начальства.
- У нас одна мерка - по сто.
Если на войне "сто" - это граммы (скажем - наркомовские), то на железке "сто" - это метры (уже - монтерские). Есть подозрение, что - самые длинные в мире. Стометровка на плетях - это не спринт, это - марафон. Время "забега" - часов пять. Если не повезет - то все восемь. Отличие от классической стометровки еще и в том, что проходишь ее "раком". Не разгибаясь. Орудуя ключом на 36 с приваренной к нему длиннющей ручкой. Каждой шпале - сначала по четыре поклона с ключом в одну сторону, потом - по два в обратную. Затем снова команда "кругом" - и в шпалу дважды челом бить. А шпал на каждого - по 184. И вновь поворот на 180 градусов - и по шесть приседаний с инструментами (или падений - это уже у кого как) возле каждой из этих самых 184-ех. Все вместе это зовется "пайкой". В смысле - дали тебе свой кусок работы вот с ним и разбирайся...
Наконец, полностью высветлело. Прогремел последний состав. Началось "окно". Можно согнуться. Вздыхаешь и упираешься лбом в землю.
- Интересно, - бросаю копашащемуся где-то поблизости Сане, - вот, если мы бьем тут столько поклонов за день, то там, на небесах это как-то зачтется?
- А кто его знает, - продолжая звенеть ключом, не сразу откликается скорчившийся над разбираемой шпалой напарник. - Я на кирпичном за пятнадцать лет их знаешь сколько наделал? Теперь на старости лет здесь спину ломаю...
Саня - бывший машинист. Пермяк. Рассказал, почему зовут пермяков - "соленые уши". Потому что мешки с солью на плечах тягали. "Соликамск, слыхал? Но, вот это как раз там. Потому, выходит, и уши у нас соленые". Я поглядел на его: уши, как уши. На кирпичном ради квартиры оказался. Получил. Детей вырастил - теперь вновь на железке. Но уже не в кабине тепловоза...
В приказе "на плети" всегда слышится что-то такое "плеточное". Хлесткое. Будто тебя собираются выстегать. И ты весь как бы сжимаешься в ожидании скорой боли в спине, ногах и правой кисти рук. Той самой, что все "окно" не расстается с гаечным ключом. Рука почему-то немеет не сразу, а потом. Точно отмороженная она мешает спать ночами, не находя себе путного пристанища во всей кровати.
Час-полтора - и по закрытому пути начинают тащить плеть. Изморенный тепловоз яростно дымит, волоча за собой 800-метровое железо. Отчаянно сопротивляясь, новая рельса ползет по бетонным шпалам, выдавливая из них вонючие искры и жалобный стон. На стыке движение замирает. Здесь устанавливается борона - этакая хитрая тележка, что ловко поддевает с пути старые рельсы и заряжает в освободившиеся шпалы новую плеть.
Ждем "вспашки". После бороны наш черед класть очередные поклоны - крепить ключами и монтажками уложенную плеть. С каждым шагом становится все теплее. Позолотивший березки и осины утренний иней перестает напоминать о зиме. А только - в редкие разгибы - отдается где-то внутри мягким сочувствием нежно припудренным ранними зазимками далям.
Долой теплую куртку! Только свитер и непременная "желтуха" - путейский, стало быть, оранжевый жилет. Холодно только от проносящихся по соседнему пути товарняков. Те предупредительно гудят. Мол, будь начеку. Ладно, разогнусь - хоть спина чуток отноет. Да и машиниста зачем нервировать.
Один приятель, было дело, зазевался. В междупутье вроде как замешкался. С одной стороны кран гудит - рельсы старые снимает. С другой - пассажирский летит, трубит: мол, поди прочь. С третье стороны путейцы благим матом орут: убирайся скорей, дурында. Тот мечется. Растерялся. Не соображает. Дело - к печальное развязке движется, так стропаля с крана его за шиворот чуть ли не из-под колес пассажирского достали.
- Видал? Парень-то в рубашке родился, - это я - дяде Пете, что на соседней пайке крючится.- Теперь ему одна дорога - в храм. Свечку за здравие ребят поставить.
- Да, жди, поставит. Он и пятьдесят грамм-то тебе не нальет...
У дяди Пети возраст и позвоночная грыжа. 7 миллиметров. Наверное от этого он ехидничает и часто ссорится. Хотя пайку крутит как черт - не угонишься. Было дело пил, но сейчас бросил. И курить бросал, но, правда, опять начал. "Я говорю дочке: ну, ты отцу-то с зарплаты хоть полторашечку пива поставь, - делится горестями дядя Петя.- А та: пива, папа, покупать не буду, а вот лучше тебе, папа, билеты в театр куплю. Тьфу, говорю, микроба, ты и есть микроба. Так две неделе с ней не разговаривал. Представляешь?.."
Вдалеке вновь гудит рожок сигналиста. Это зоркая тетя Наташа предупреждает о поезде с брянской стороны. Ослушаться ее - только попробуй. Тетя Наташа уже - четверть века в монтерах. А на железке - и все тридцать. Если есть в мире железнодорожная книга Гинесса, то ей точно место там: женщина столько лет не расстается с кувалдой, лопатой и ломом. И все в любую погоду: стужу, жару, морозь, грязь...
- Серьезная дама, - опасливо поглядывая в сторону сердитой тетинаташиной дудки, забеспокоился приезжий вахтовик-путеец. - Что не так, ведь и подзатыльника врежет?..
- А то!.. Губернатор лично руку жал. Он кому попало жать руку не будет. Так-то, брат...
К вечеру от паек начинают отпадать первые оранжевые пятнышки. Это самые проворные путейцы заканчивают крутить свои стометровки. Менее шустрые продолжают скрюченный марафон на спринтерской дистанции. Их жалко. Обреченно они провожают взглядом тех, кто устало шагает мимо них к костру. Кому-то из отстающих помогают, кому-то - нет. Почему - не спрашивай...
Но кончается, в конце концов, и этот день. Сон сбарывает уже в кабине вездехода на обратном пути с перегона. Сон в общем-то и не сон: машина отчаянно прыгает по мерзлым комьям и корягам. Голова бьется о замершее окно. До выезда на асфальт километра полтора-два. Кто-то пытается курить, кто-то - устало шутит. За окнами темно - там поздний вечер. Можно погасить плафон и закрыть глаза. В кабине становится тихо, только слышен стон рессор и чье-то беспокойное похрапывание на заднем сиденье уставшего вездехода...
