Прошло несколько дней после появления статьи в стенгазете. Работа в
лаборатории продолжалась по-прежнему. Штрум то впадал в уныние, то
оживлялся, был деятелен, ходил по лаборатории, выколачивал быстрыми
пальцами из подоконников и металлических кожухов свои любимые мелодии.
Он шутя говорил, что в институте, видимо, началась эпидемия
близорукости, знакомые, сталкиваясь с ним нос к носу, проходят в
задумчивости мимо, не здороваются; Гуревич, заметив издали Штрума, тоже
принял задумчивый вид, перешел на другую сторону улицы, остановился у
афиши. Штрум, наблюдая за его эволюциями, оглянулся, в этот же момент
оглянулся Гуревич, и глаза их встретились. Гуревич сделал удивленный,
обрадованный жест, стал кланяться. Все это было не так уж весело.
Свечин, встречая Штрума, здоровался с ним, тщательно шаркал ногой, но
лицо его при этом становилось таким, словно он приветствовал посла
недружественной державы.
Виктор Павлович вел счет - кто отвернулся, кто кивнул, кто поздоровался
с ним за руку.
Приходя домой, он первым делом спрашивал у жены:
- Звонил кто-нибудь?
И Людмила отвечала обычно:
- Никто, если не считать Марьи Ивановны.
И, зная его обычный после этих ее слов вопрос, добавляла:
- От Мадьярова писем пока нет.
- Вот, понимаешь, - говорил он, - те, кто звонили каждый день, стали
позванивать, а те, кто позванивал, вообще перестали звонить.
Ему казалось, что и дома к нему стали относиться по-иному. Однажды Надя
прошла мимо отца, пившего чай, не поздоровавшись.
Штрум грубо крикнул ей:
- Почему не здороваешься? Я, по-твоему, предмет неодушевленный?
И, видимо, лицо у него было при этом таким жалким, страдающим, что
Надя, поняв его состояние, вместо того чтобы ответить грубостью, поспешно
сказала:
- Папочка, милый, прости меня.
В этот же день он спросил ее:
- Слушай, Надя, ты продолжаешь встречаться со своим полководцем?
Она молча пожала плечами.
- Я тебя вот о чем хочу предупредить, - сказал он. - Не вздумай с ним
вести разговоры на политические темы. Не хватает, чтобы и с этой стороны
ко мне подобрались.
И Надя, вместо того чтобы ответить резкостью, проговорила:
- Можешь быть спокоен, папа.
Утром, приближаясь к институту, Штрум начинал оглядываться и то
замедлял, то ускорял шаги. Убедившись, что коридор пуст, он шел быстро,
опустив голову, и если где-нибудь открывалась дверь, у Виктора Павловича
замирало сердце.
Войдя наконец в лабораторию, он тяжело дышал, словно солдат, бежавший к
своему окопу по простреливаемому полю.
Однажды Савостьянов зашел в комнату к Штруму, сказал:
- Виктор Павлович, я вас прошу, все мы вас просим, напишите письмо,
покайтесь, уверяю вас, это поможет. Подумайте - в пору, когда вам
предстоит огромная, да что скромничать, великая работа, когда живые силы
нашей науки смотрят на вас с надеждой, вот так, вдруг, все пустить под
откос. Напишите письмо, признайте свои ошибки.
- В чем мне каяться, да в чем же ошибки? - сказал Штрум.
- Ах, да не все ли равно, ведь так все делают - и в литературе, и в
науке, и партийные вожди, вот и в вашей любимой музыке Шостакович признает
ошибки, пишет покаянные письма, и как с гуся вода, продолжает после
покаяния работать.
- Но мне-то в чем каяться, перед кем?
- Напишите дирекции, напишите в ЦК. Это не суть важно, куда-нибудь!
Важно то, что покаялись. Что-нибудь вроде "признаю свою вину, исказил,
обещаю исправить, осознал", - вот в таком роде, вы ведь знаете, уже есть
стандарт. А главное, - это помогает, всегда помогает!
Обычно веселые, смеющиеся глаза Савостьянова были серьезны. Казалось,
даже цвет их изменился.
- Спасибо, спасибо, дорогой мой, - сказал Штрум, - меня трогает ваша
дружба.
А через час Соколов сказал ему:
- Виктор Павлович, на будущей неделе будет расширенный ученый совет, я
считаю, что вы обязаны выступить.
- Это по поводу чего? - спросил Штрум.
- Мне кажется, вы должны дать объяснения, короче говоря, покаяться в
ошибке.
Штрум зашагал по комнате, внезапно остановился у окна и сказал, глядя
на двор:
- Петр Лаврентьевич, а может быть, письмо лучше написать? Все же легче,
чем на людях самому себе в рожу плевать.
- Нет, мне думается, вам надо выступить. Я говорил вчера со Свечиным, и
он мне дал понять, что там, - он неопределенно показал в сторону верхнего
дверного карниза, - хотели, чтобы вы выступили, а не писали письмо.
Штрум быстро повернулся к нему:
- Не выступлю и письма писать не буду.
Соколов с терпеливой интонацией врача-психиатра, беседующего с больным,
проговорил:
- Виктор Павлович, молчать в вашем положении - это значит сознательно
идти на самоубийство, над вами тяготеют политические обвинения.
- Понимаете, что меня особенно мучит? - спросил Штрум. - Почему в дни
всеобщей радости, победы со мной происходит все это? И ведь какой-нибудь
сукин сын может сказать, что я открыто ополчился на основы ленинизма,
думая, что советской власти пришел конец. Дескать, - Мориц любит слабых
бить.
- Слышал я и такое мнение, - сказал Соколов.
- Нет, нет, черт с ним! - сказал Штрум. - Не буду каяться!
А ночью, запершись в своей комнате, он стал писать письмо. Охваченный
стыдом, он разорвал письмо и тут же стал писать текст своего выступления
на ученом совете. Перечтя его, он стукнул ладонью по столу и изорвал
бумагу.
- Вот и все, кончено! - сказал он вслух. - Пусть будет, что будет.
Пусть сажают.
Некоторое время он сидел неподвижно, переживая свое окончательное
решение. Потом ему пришло в голову, что он напишет примерный текст письма,
какое подал бы, если бы решил каяться, - так просто, поскольку он
окончательно решил не каяться; ведь в этом нет ничего унизительного для
него. Никто не увидит этого письма, ни один человек.
Он был один, дверь была заперта, кругом все спали, за окном стояла
тишина - ни гудков, ни шума машин.
Но невидимая сила жала на него. Он чувствовал ее гипнотизирующую
тяжесть, она заставляла его думать так, как ей хотелось, писать под свою
диктовку. Она была в нем самом, она заставляла замирать сердце, она
растворяла волю, вмешивалась в его отношение к жене и дочери, в его
прошлое, в мысли о юности. Он и самого себя стал ощущать скудоумным,
скучным, утомляющим окружающих тусклым многословием. И даже работа его,
казалось, потускнела, покрылась каким-то пеплом, пылью, перестала
наполнять его светом и радостью.
Только люди, не испытавшие на себе подобную силу, способны удивляться
тем, кто покоряется ей. Люди, познавшие на себе эту силу, удивляются
другому, - способности вспыхнуть хоть на миг, хоть одному гневно
сорвавшемуся слову, робкому, быстрому жесту протеста.
Штрум писал покаянное письмо для себя, письмо, которое спрячет и никому
не покажет, но в то же время он втайне понимал, что письмо это вдруг да
пригодится ему, пусть лежит.
Утром он пил чай, поглядывая на часы, - пора было пойти в лабораторию.
Леденящее чувство одиночества охватило его. Казалось, уже до конца жизни
никто не придет к нему. И ведь не звонят ему по телефону не только от
страха. Не звонят потому, что он скучен, неинтересен, бездарен.
- Конечно, и вчера никто не спрашивал меня? - сказал он Людмиле
Николаевне и продекламировал: - "Я один у окошка, ни гостя, ни друга не
жду..."
- Я забыла сказать тебе, Чепыжин приехал, звонил, хочет тебя видеть.
- О, - сказал Штрум, - о, и ты могла не сказать мне об этом? - И стал
выколачивать из стола торжественную музыку.
Людмила Николаевна подошла к окну. Штрум шел неторопливой походкой,
высокий, сутулый, взмахивая время от времени портфелем, и она знала, что
это он думает о своей встрече с Чепыжиным, приветствует его и
разговаривает с ним.
Она в эти дни жалела мужа, тревожилась о нем, но одновременно думала о
его недостатках и о главном из них - его эгоизме.
Вот он продекламировал: "Я один у окошка, не жду друга", - и пошел в
лабораторию, где окружен людьми, где работа; вечером отправится к
Чепыжину, вернется, вероятно, не раньше двенадцати и не подумал о том, что
она весь день будет одна и что у окошка в пустой квартире стоит она, и
никого возле нее нет, и что это она не ждет ни гостя, ни друга.
Людмила Николаевна пошла на кухню мыть посуду. В это утро ей было
особенно тяжело на душе. Марья Ивановна сегодня не будет звонить, поедет к
старшей сестре на Шаболовку.
Как тревожно с Надей, она молчит и, конечно, несмотря на запреты,
продолжает свои вечерние прогулки. А Виктор всецело поглощен своими
делами, не хочет думать о Наде.
Раздался звонок, должно быть, пришел плотник, с которым она накануне
условилась, - он должен исправить дверь в Толиной комнате. И Людмила
Николаевна обрадовалась - живой человек. Она открыла дверь - в полутьме
коридора стояла женщина в серой каракулевой шапочке, с чемоданом в руке.
- Женя! - крикнула Людмила так громко и жалобно, что сама поразилась
своему голосу, и, целуя сестру, гладя ее по плечам, говорила: - Нету, нету
Толеньки, нету.
viperson.ru
http://lib.ru/PROZA/GROSSMAN/lifefate.txt
Док. 655570
Перв. публик.: 08.11.90
Последн. ред.: 25.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
