Девятнадцатого октя6ря Александру Галичу исполнилось бы восемьдесят лет. По еврейскому календарю день рождения Александра Гинзбурга приходится на 26 тишрея, но эта дата давно забыта друзьями поэта и лишь упоминается в синагогальной записи.
В канун памятного дня дочь поэта, Елена Александровна, и его друзья в Москве установили несанкционированную мемориальную доску по адресу: улица Черняховского, дом 4, где Галич проживал с 1956 года вплоть до изгнания из России в 1974 году.
Московская мэрия не сочла возможным помочь радетелям памяти Галича, ссылаясь на законодательные и бюрократические препоны, а собравшиеся возле дома поэта высказывали опасения, что доска будет демонтирована. Развязная девица на НТВ прокомментировала с пренебрежением, что сие событие - еще одна дань шестидесятникам. Дескать, тешат себя стареющие люди воспоминаниями. Мемориальная доска именует Гинзбурга русским поэтом и приводит евангелическое славословие изгнанным правды ради.
Немало еврейских фамилий найдем мы среди впитавших бунтарский дух шестидесятых с их сборищами поэтов и художников на площади Маяковского. Когда гайки начали снова закручивать в брежневские времена, то большая часть шестидесятников быстро уступила властям, а Галич был среди тех немногих, кто выбрал свободу. Интересно отметить, что ни один из представителей этого течения не примкнул со временем к еврейскому национальному движению. Они хорошо знали, чего не хотели, а вот о позитивном направлении подумать им не довелось. Поэтому шестидесятники столь беспомощны и несчастны сегодня в России, хоть им самим довелось стать придворными Ее Величества Демократии.
Галичу были свойственны все слабости его современников. Вся жизнь его с середины шестидесятых стала одним лишь актом протеста, когда знаком "минус" помечалось все советское, а плюсов подчас недоставало. Так, в конце шестидесятых он принял крещение у Александра Меня. Правда, сам выкрестившийся поводырь сетовал, что Галич так и не впитал до конца его учение. Действительно, он был далек от православной обрядности, церквей не посещал, а к учению христианства относился сугубо литературно. Тогда зачем было входить в паству Меня? Известный теолог Сергей Лезов, хорошо знакомый с этим приходом, объяснил: "Для него это было не актом принятия веры, а формой протеста".
Галич не был теологом, но как больно думать о его акте отречения от еврейства, читая его же воспоминания: "Я увидел другое, прекрасное в своем трагическом уродстве, залитое слезами лицо великого мудреца и актера Соломона Михайловича Михоэлса. В своем театральном кабинете за день до отъезда в Минск, где его убили, Соломон Михайлович показывал мне полученные им из Польши материалы - документы и фотографии о восстании в Варшавском гетто. Всхлипывая, он все перекладывал и перекладывал эти бумажки и фотографии на своем огромном столе, все перекладывал и перекладывал их с места на место, словно пытаясь найти какую-то ведомую только ему горестную гармонию.
Прощаясь, он задержал мою руку и тихо спросил:
-Ты не забудешь?
Я покачал головой.
-Не забывай, - настойчиво сказал Михоэлс, - никогда не забывай!
Я не забыл, Соломон Михайлович!
...Уходит наш поезд
в Освенцим,
Наш поезд уходит
в Освенцим -
Сегодня и ежедневно!"
Двадцать лет прошло после гибели поэта, и сегодня более явственно, чем прежде, можно увидеть, что споткнувшихся о православие еврейских шестидесятников было много, а вот Галич был один. Его дочь Алена как-то сказала мне, что если бы отец написал за всю свою жизнь одну лишь балладу о Януше Корчаке, то этого было бы достаточно. Никто так глубоко и полно не передал на русском языке трагедии еврейства двадцатого века, как Галич в своем монументальном памятнике Катастрофе. Он впитал в себя всю боль, затаенную в наших сердцах, боль памяти о родных, умерщвленных злодеями в лесах Белоруссии, Литвы и Украины. Это чувство сидит в нас так глубоко, что мы боимся выразить его, и только Галич сумел сделать это в полноте трагизма. Слушая его, я невольно думаю, как сердце его не разорвалось от страданий, когда он доносил до нас образ девочки Нати из Дома сирот. "Продолжается боль, потому что ей некуда деться", - писал он перед самой смертью. Что может сравниться с силой этих страданий? Быть может, трагизм симфоний Малера, предвосхитившего то, что Галич передал нам в своих бессмертных произведениях.
Нам трудно судить поэта эпохи за слабости и ошибки. Увы, никто из безгрешных не проник так глубоко в суть наших еврейских душ, прошедших многолетнюю закваску русской культуры. Никто не смог так сблизиться и сродниться с нашей болью, как Галич. Мы же отплатили ему в Израиле позорным забвением, отдав память о нем тем, кто не способен понять сути его творчества.
Александр Аркадьевич воистину был многолик. Никто так тонко не передал советский быт во всех его переломах и изгибах. Галич поет так, будто сам был на фронте, будто сам прошел через сталинские лагеря. Он вещал от имени идиотов и оскорбленных судьбой женщин. Галич передал всю глубину ненависти к коммунистическим биороботам, но при этом безмерно и искренне любил людей. Даже в его самых саркастических зарисовках мы всегда найдем боль и сострадание.
Прав был Эрдман, назвавший творчество Галича "энциклопедией советской жизни", но права была и Алена, приравнявшая его гений к "Кадишу". Это доселе непонятый и неисследованный трагический симбиоз русской культуры и еврейского сознания, принимаемый как данность, но не разгаданный до конца.
Галич - это самое сильное эмоциональное выражение каждого из нас. Еще до своего отъезда он спел "Когда я вернусь". Те из нас, кто уехал из России в семидесятые, а посетил ее снова в начале девяностых, нашли в этом крике души пророчество, исключая одно четверостишие. Ведь мы покидали эту землю навсегда и не верили, что снова увидим Москву, но вдруг к нам бежит навстречу дорогой друг, смотрит в глаза, вопрошая: "Ну, как ты?" И тут пытаешься в двух словах объяснить прожитое за пятнадцать лет... Музыка всего этого фильма "Когда я вернусь...". И не надо корить его за то, что он не воспел с той же глубиной возвращение истинного и вечного в наш Израиль. Лучше устыдимся, что никто из нас не сумел этого сделать.
Уехав из России, он стал нашей совестью в Израиле и на Западе. Я слышу запись его проникновенного голоса: "Не молчите, потому что молчать нельзя". А мы миримся с ложью и несправедливостью, мы приспосабливается к дешевой либеральной пошлости мысли и слова. И молчание наше еще более достойно презрения, чем тогда, под гнетом советского режима. Как видел и знал он нас, как пытался пробудить добро и совесть!
Били стрелки часов
на слепой стене,
Рвался в сумерки
белый свет.
Но, как в старой песне,
спина к спине
Мы стояли - и ваших
нет.
Мы доподлинно знали,
в какие дни
Нам напасти, а им
почет.
Ибо мы были мы,
а они - они.
А другие -
так те не в счет.
И когда нам на головы
шквал атак
То с похмелья,
а то спьяна,
Мы опять-таки знали,
за что и как,
И прикрыта была спина.
Ну, а здесь, среди
пламенной этой тьмы,
Где и тени живут в тени,
Мы порою теряемся,
где же мы,
И с какой стороны они?
И кому - подслащенной
пилюли срам,
А кому -
поминальный звон.
И стоим мы, открытие
Всем ветрам
С четырех сторон.
Великий поэт России, мастер сатиры и всеохватывающий пророк наших мятущихся душ.
И живем мы, не смея
Оценить благодать:
До холмов Иудеи
Как рукою подать.
Он не сумел порвать со всем ради Израиля, но признался:
И все мы себя
подгоняем: скорее!
Все ищем такой
очевидный ответ.
А может быть, хватит
мотаться, евреи?!
И так уж мотались
две тысячи лет!
А за два часа до гибели он исповедовался в прямом эфире радио "Свобода":
За чужую печаль
и за чье-то незваное
детство
Нам воздается огнем
и мечом,
и позором вранья.
Возвращается боль -
потому что
ей некуда деться,
Возвращается вечером
ветер на круги своя.
Как и Густав Малер, Галич всем своим творчеством искал Творца, но так и не нашел. "Я вышел на поиск Б-га..." Он пел от нашего имени и перед смертью думал о возвращении. Он заповедовал нам искать и найти Б-га.
И еще должны мы отдать Галичу последнюю дань и перезахоронить его в Израиле.
