- Да ты дурака строишь. Отвечай, кем завербован в период пребывания в
окружении?
Его допрашивали на левом берегу Волги, во фронтовом Особом отделе.
От крашеного пола, от цветочных горшков на окне, от ходиков на стене
веяло провинциальным покоем. Привычным и милым казалось подрагивание
стекол и грохот, шедший со стороны Сталинграда, - видимо, на правом берегу
разгружались бомбардировщики.
Как не вязался армейский подполковник, сидевший за деревенским кухонным
столом, с воображаемым бледногубым следователем...
Но вот подполковник с меловым следом на плече от мазаной печи подошел к
сидевшему на деревенской табуретке знатоку рабочего движения в странах
колониального Востока, человеку, носившему военную форму и комиссарскую
звезду на рукаве, человеку, рожденному доброй, милой матерью, и врезал ему
кулаком по морде.
Николай Григорьевич провел рукой по губам и по носу, посмотрел на свою
ладонь и увидел на ней кровь, смешанную со слюной. Потом он пожевал. Язык
окаменел, и губы занемели. Он посмотрел на крашеный, недавно вымытый пол и
проглотил кровь.
Ночью пришло чувство ненависти к особисту. Но в первые минуты не было
ни ненависти, ни физической боли. Удар по лицу означал духовную катастрофу
и не мог ничего вызвать, кроме оцепенения, остолбенения.
Крымов оглянулся, стыдясь часового. Красноармеец видел, как били
коммуниста! Били коммуниста Крымова, били в присутствии парня, ради
которого была совершена великая революция, та, в которой участвовал
Крымов.
Подполковник посмотрел на часы. Это было время ужина в столовой
заведующих отделами.
Пока Крымова вели по двору по пыльной снежной крупе в сторону
бревенчатой каталажки, особенно ясно был слышен гром воздушной бомбежки,
шедшей со стороны Сталинграда.
Первая мысль, поразившая его после оцепенения, была та, что разрушить
эту каталажку могла немецкая бомба... И эта мысль была проста и
отвратительна.
В душной каморке с бревенчатыми стенами его захлестнули отчаяние и
ярость, - он терял самого себя. Это он, он охрипшим голосом кричал, бежал
к самолету, встречал своего друга Георгия Димитрова, он нес гроб Клары
Цеткин, и это он воровато посмотрел - ударит вновь или не ударит его
особист. Он вел из окружения людей, они звали его "товарищ комиссар". И
это на него брезгливо смотрел колхозник-автоматчик, на него - коммуниста,
избитого на допросе коммунистом...
Он не мог еще осознать колоссального значения слов: "лишение свободы".
Он становился другим существом, все в нем должно было измениться, - его
лишили свободы.
В глазах темнело. Он пойдет к Щербакову, в Центральный Комитет, у него
есть возможность обратиться к Молотову, он не успокоится, пока мерзавец
подполковник не будет расстрелян. Да снимите же трубку! Позвоните
Пряхину... Да ведь сам Сталин слышал, знает мое имя. Товарищ Сталин
спросил как-то у товарища Жданова: "Это какой Крымов, тот, что в
Коминтерне работал?"
И тут же Николай Григорьевич ощутил под ногами трясину, вот-вот втянет
его темная, коллоидная, смолянистая, не имеющая дна гуща... Что-то
непреодолимое, казалось, более сильное, чем сила немецких панцирных
дивизий, навалилось на него. Он лишился свободы.
Женя! Женя! Видишь ли ты меня? Женя! Посмотри на меня, я в ужасной
беде! Ведь совершенно один, брошенный, и тобой брошенный.
Выродок бил его. Мутилось сознание, и до судороги в пальцах хотелось
броситься на особиста.
Он не испытывал подобной ненависти ни к жандармам, ни к меньшевикам, ни
к офицеру-эсэсовцу, которого он допрашивал.
В человеке, топтавшем его, Крымов узнавал не чужака, а себя же,
Крымова, вот того, что мальчиком плакал от счастья над потрясшими его
словами Коммунистического Манифеста - "Пролетарии всех стран,
соединяйтесь!" Это чувство близости поистине было ужасно...
http://lib.ru/PROZA/GROSSMAN/lifefate.txt
viperson.ru
Док. 655365
Перв. публик.: 07.11.90
Последн. ред.: 19.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
