Весь день Даренский провел на позициях артиллерийского дивизиона. За день не слышал он ни одного выстрела, ни один самолет не появлялся в воздухе.
Командир дивизиона, молодой казах, сказал ему, чисто чеканя русские слова:
- Вот, думаю, на будущий год бахчу здесь развести. Приезжайте дыньки кушать.
Командиру дивизиона здесь не было плохо, он шутил, показывая белые зубы, легко и быстро ходил на кривых, коротких ногах по глубокому песку, дружелюбно поглядывал на верблюдов, стоявших в упряжке возле хибарок, покрытых лоскутами толя.
Но хорошее настроение молодого казаха раздражало Даренского, и он,
желая одиночества, к вечеру пошел на огневые позиции первой батареи, хотя
уже днем побывал там.
Взошла луна, - невероятно огромная, больше черная, чем красная.
Багровея от усилий, она подымалась в прозрачной черноте небес, и в ее
гневном свете совсем особо, тревожно и настороженно выглядела ночная
пустыня, длинноствольные пушки, противотанковые ружья и минометы. По
дороге потянулся караван верблюдов, запряженных в скрипящие деревенские
подводы, груженные ящиками со снарядами и сеном, и все несоединимое
соединилось, - тракторы-тягачи, и автофургон с типографской техникой
армейской газеты, и тонкая мачта рации, и длинные верблюжьи шеи, и
плавная, волнистая верблюжья походка, такая, словно во всем верблюжьем
теле не было ни одной твердой кости, а все оно было отлито из каучука.
Верблюды прошли, в морозном воздухе встал деревенский запах сена. Вот
такая же, больше черная, чем красная, выплывала огромная луна над
пустынным полем, где сражалась дружина Игоря. Вот такая же луна стояла в
небе, когда полчища персов шли на Грецию, римские легионы вторгались в
германские леса, когда батальоны первого консула встречали ночь у пирамид.
Человеческое сознание, обращаясь к прошедшему, всегда просеивает сквозь
скупое сито сгусток великих событий, отсеивает солдатские страдания,
смятение, солдатскую тоску. В памяти остается пустой рассказ, как были
построены войска, одержавшие, победу, и как были построены войска,
потерпевшие поражение, число колесниц, катапульт, слонов либо пушек,
танков и бомбардировщиков, принимавших участие в битве. В памяти
сохранится рассказ о том, как мудрый и счастливый полководец связал центр
и ударил во фланг и как внезапно появившиеся из-за холмов резервы решили
исход сражения. Вот и все, да обычный рассказ о том, что счастливый
полководец, вернувшись на родину, был заподозрен в намерении свергнуть
владыку и поплатился за спасение отечества головой либо счастливо
отделался ссылкой.
А вот созданная художником картина прошедшей битвы: огромная тусклая
луна низко нависла над полем славы, - спят, раскинув широко руки,
богатыри, закованные в кольчуги, валяются разбитые колесницы либо
подорванные танки, и вот победители с автоматами, в развевающихся
плащ-палатках, в римских касках с медными орлами, в меховых гренадерских
шапках.
Даренский, нахохлившись, сидел на снарядном ящике на огневых позициях
артиллерийской батареи и слушал разговор двух красноармейцев, лежавших под
шинелями у орудий. Командир батареи с политруком ушли в штаб дивизиона,
подполковник, представитель штаба фронта - артиллеристы узнали, кто он, у
связного, - казалось, крепко заснул. Красноармейцы блаженно дымили
самокрутками, выпускали клубы теплого дыма.
Это, видимо, были два друга, связанные тем чувством, которое всегда
отличает истинных друзей, - уверенностью, что каждая пустая мелочь,
происшедшая в жизни одного, всегда значительна и интересна для другого.
- И что? - спрашивал, как будто насмешливо и безразлично, один.
А второй, как будто нехотя, отвечал:
- Что, что, разве ты его не знаешь? У человека - ноги болят, человек не
может в этих ботинках.
- Ну и что?
- Вот и остался в ботинках, не босиком же ходить.
- Да, значит, не дал сапог, - проговорил второй, и в голосе его не было
следа насмешки и безразличия, - он весь был полон интереса к событию.
Затем они заговорили о доме.
- Что баба пишет? Того нет и этого нет, то мальчишка болеет, то
девчонка болеет. Ну, баба, знаешь.
- А моя так прямо пишет: вам-то на фронте что, у вас пайки, а мы тут
совсем пропадаем от военных трудностей.
- Бабий ум, - сказал первый, - она сидит себе в глубоком тылу и понять
не может, что на передовой. Она твой паек видит.
- Точно, - подтвердил второй, - она не достала керосину и уж думает,
что хуже этого дела на свете нет.
- Ясно, в очереди постоять трудней, чем в песках этих от танков
бутылками отбиваться.
Он сказал про танки и бутылки, хотя и он, и собеседник его знали, что
немцы ни разу не пускали здесь танков.
И тут же, не закончив возникшего и здесь, в ночной военной пустыне,
вечного семейного разговора - кому больше тяжести выпало в жизни, мужчине
или женщине, один нерешительно сказал:
- Моя, между прочим, больная, у нее с позвоночником неувязка, подымет
тяжелое и лежит потом неделю.
И снова казалось, разговор совершенно изменился, они заговорили о том,
какие кругом безводные, окаянные места.
Тот, что лежал поближе к Даренскому, проговорил:
- Разве она от вредности пишет, просто не понимает.
И первый артиллерист добавил, чтобы отказаться от злых слов, что
говорил о солдатских женах, и одновременно не отказаться от них:
- Точно. Это ж от дурости.
Потом они подымили, помолчали и заговорили о безопасных бритвенных
лезвиях и опасных бритвах, о новом кителе командира батареи, о том, что
все равно, как ни тяжело, а жить на свете хочется.
- А погляди, ночь-то какая, знаешь, я еще в школе учился, картину такую
видел: стоит луна над полем, и кругом лежат побитые богатыри.
- Что ж тут похожего, - рассмеялся второй, - то богатыри, а мы что,
воробьиного рода, наше дело телячье.
http://lib.ru/PROZA/GROSSMAN/lifefate.txt
viperson.ru
Док. 655351
Перв. публик.: 04.11.90
Последн. ред.: 18.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
