Андрей Кураев: Неактуальное. Батюшка с чемоданомНазад
Андрей Кураев: Неактуальное. Батюшка с чемоданом
Некий батюшка приехал в стольный град Москву. Видит священник небольшое двухэтажное зданьице, рядом с дверью вывеска: "Столовая N 13". Батюшка был несуеверным: 13 или 12 - лишь бы покормили. Входит в залу. Народу мало. У кассы сидела кассирша в синем мятом халате. Берет батюшка поднос и подходит к прилавку. Кассирша выбила чеки на заказанные блюда, и священник отнес поднос за одинокий столик. Выдвинул стул, поставил на него чемоданчик и вернулся снова к прилавку, чтобы побольше взять себе черного хлеба. Тогда кусок черного хлеба стоил одну копейку. Возвращается священник и - искушение, к которому он совершенно не был приготовлен: сидит на его месте какой-то простой советский гражданин в пиджаке, с небольшой залысиной, уже засучил он рукава, взял ложку и намеревается почать батюшкин малороссийский борщ. Остановился в недоумении иерей Божий: как поступить? спасовать или бороться за свои права?
Длилось это не более секунды, но священник, человек духовный и молитвенный, успел уже испросить у Господа вразумления. Будь бы на его месте какой горячий да молодой, схватил бы за остатки волос сего интервента и захватчика и прямо носом в суп! Куда ж это годится - поперек батьки в пекло. Священник же не спешил предпринимать боевых действий. Уйти, "стушеваться", по выражению Ф. М. Достоевского, подчиниться учению Толстого - непротивлению злу насилием? Но не будет ли это способствовать развращению незнакомца? Сначала у батюшки отнимет суп, потом у депутата икру из-под носа возьмет... Так можно кончить уже и организованным бандитизмом. С другой стороны, схватить его за грудки, трясти его над супом, выбросить из столовой несообразно со званием и саном.
Что же делает священник? Принимает Соломоново решение: берет с соседнего стола пустые две тарелки и, прежде чем первая ложка супа отправилась в рот к похитителю, отливает себе от малороссийского борща, отполовинивает рожков вместе с яичницей, два кусочка хлеба предлагает неизвестному и, помолясь Богу, садится рядом с ним за трапезу. Полное молчание. Самое удивительное, что наглый захватчик не проявлял ни внешне, ни внутренне никаких признаков раскаяния, ни угрызений совести. Спокойствие просто олимпийское. И ел он даже несколько быстрее самого священника, но, впрочем, это понятно: ведь присутствие такого ангела пустыни, такого смиренника русской земли было невмоготу свершавшему явное беззаконие. Допил яблочный компот, утер уста рукавом и вышел вон. Ни "до свидания", ни "простите, больше так не буду" - ничего этого он не сказал. Священник же не спеша подобрал последние крохи, съел весь хлеб, который он купил, помолился и вышел на свежий воздух.
Не успел он сделать трех шагов, как вдруг его пронзила некая мысль: "Чемоданчика нет!". Бросился священник назад в столовую к столу: чемоданчика не видно ни под столом, ни на столе, ни на стуле, ни рядом с ним - нет его. От растерянности он даже поднял стул, стоявший не слишком уверенно на четырех алюминиевых ножках, как будто бы под ножками сокрыт был тайник. Нет, чемоданчика простыл и след. Покрывшись испариной, каплями пота, батюшка стоял, словно остолбенев. Что делать?
Он - к кассирше. Кассирша медленно открыла правый глаз, внимательно созерцая священника, как древнее индийское божество. "Вы не видели, матушка, - обратился попросту деревенский батюшка, - только что мы вдвоем обедали с... - Наверное, многие бы из нас сказали: "с наглецом", "с захватчиком", "с негодяем", "с тем обжорою", а священник лишь скромно: - "с гражданином". Какое смирение! Какая чистота помыслов! Какая возвышенная душа! "Вы видели? Он взял мой чемоданчик?"
Кассирша выпростала руку из-под кассы и указательным пальцем обозначила направление. Батюшка обернулся и двинулся туда, где стоял столик с жирными пятнами, на нем поднос и на подносе - остывший малороссийский борщ, уже завянувшие рожки и невозмутимый яблочный раствор. Рядом же на стуле виднелся чемоданчик, целехонький, никем не тронутый. Священник вновь замер. В его сердце смешались радость обретения чемоданчика и еще никогда не ведомые отчаяние, тоска, раскаяние.
Оказалось, что, заказывая семь кусков черного хлеба, батюшка по усталости и рассеянности пошел в другую залу - не туда, где ждал его готовый дымящийся обед, а где сидел ни в чем не повинный безымянный советский гражданин. Или это был ангел?
***
Автобиографическая и не столь литературная версия была рассказана архимандритом Павлом Груздевым еще в 70-е годы. Объяснение этой странной истории простое: два человека опознали друг в друге старых лагерников и поэтому: а) не задавали вопросов; б) делились последним.
Так что это не анекдот и не просто повествование о забавном случае. Это трагическая зарисовка в стиле "Жизнь и судьба" Василия Гроссмана.
images
См. о нем: "Последний Старец. Архимандрит Павел Груздев" и "Архимандрит Павел (Груздев). Документы к биографии, Воспоминания о батюшке. Рассказы О.Павла. Избранные записи" и про о.Павла .
В литературно расцвеченном пересказе прот. Артемия Владимирова эта трагичность уходит и остается притчевая назидательность. В таком виде этот рассказ с радостью и не раз был услышан и прочитан православными людьми в былые годы.
Но сейчас (в том числе с сегодняшней ночной эпопее Аркадия Мамонтова) считается само собой разумеющимся ответ на вопрос - "а если вам лично в тарелку... ", "а если в вашу квартиру...".
И я, конечно, возмущусь, дам по рукам, выгоню, позову... Но такую свою реакцию я все же не посмею назвать идеально-нормативной для христианина. В частности и потому, что эту историю я слышал еще четверть века тому назад.
Повторю из недавно мною сказанного:
"Понятие нормы стало радикально иным. Для секулярной мысли нормально то, что распространено, статистически усреднено. Для православной мысли нормально то, что соответствует идеалу, "софийному" замыслу Творца (http://diak-kuraev.livejournal.com/382189.html). Все, что ниже этой, поистине сверчеловеческой планки - грех (промах, не-попадание в буквальном значении греческого слова хамартиа). И это означает, что и защитники пусек и православные активисты (известно кем вызванные из подвалов) этической точки зрения совершают одинаковое дело: они нормализуют грех.
Первые нормализуют грех кощунства среди людей нецерковных. Вторые - нормализуют среди людей церковных грех отказа от евангельской нормы и утверждение вместо нее обычной самцовости.
А теперь о самом странном:
Давно подмечено, что восточно-христианское мышление догматически напряженно. А вот точка напряжения западного христианства (даже в эпоху нашего единства в 1 тысячелетии) лежит скорее в области этики. Византию потрясали догматические споры о Боге. Рим в те века не всегда был способен понять тонкости греческой терминологии, но он был потрясен смутой пелагианства. Это был спор об основах этики: об отношениях свободы человека и Бога.
Позже этот спор повторился с появлением Лютера и Кальвина.
А вот в православном мире я не припомню ни одной крупной публичной внутрицерковной дискуссии по вопросам собственно этики. О пастырстве, догматике, аскетике, мистике, литургике, канонике, церковном имуществе и политике, ИНН и зеленых камилавках - да, было.
Как это ни удивительно, по вопросам этики в Церкви дискуссий - не было. Первая из них и возникла на наших глазах по поводу отношения христиан к хулиганской пляске в храме.
Так что реплики тех, кто говорит "Надоело! Сколько можно об этом", просто показывают, что авторы этих реплик так и не смогли отойти от бульварно-газетного уровня понимания происходящего.
Итак, попробуем сформулировать предмет ПЕРВОЙ В ИСТОРИИ ПРАВОСЛАВИЯ ДИСКУССИИ ПО ВОПРОСАМ МОРАЛИ:
какова должна быть идеально-нормативная реакция христианина на причиняемую ему боль (физическую,моральную, социальную, религиозную)?
Вопросы пастырского снисхождения, целесообразности и реал-политики должны быть обсуждаемы отдельно и после. Здесь же речь идет о почти неосуществляемом идеале. О написании иконы. Пусть этот идеал почти недостижим. Но стоит ли его разрушать?
