О новом заместителе директора института Касьяне Терентьевиче Ковченко говорили: "Верный шишаковский кадр". Ласковый, вставляющий в разговор украинские слова, Ковченко с удивительной быстротой получил квартиру и персональную машину.
Марков, знаток множества историй об академиках и академическом начальстве, рассказывал, что Ковченко получил звание лауреата Сталинской премии за работу, которую впервые прочел после того, когда она была опубликована, - его участие в работе состояло в том, что он добыл дефицитные материалы и ускорил прохождение работы по инстанциям.
Шишаков поручил Ковченко организовать конкурс на замещение новых вакансий. Был объявлен набор старших научных сотрудников, были вакантны должности заведующих вакуумной лаборатории и лаборатории низких температур.
Военвед выделил материалы и рабочих, перестраивались механические мастерские, ремонтировалось институтское здание, МоГЭС снабжал институт безлимитной энергией, номерные заводы выделяли институту дефицитные материалы. Всеми этими делами также заправлял Ковченко.
Обычно, когда в учреждение приходит новый начальник, о нем с уважением говорят: "Приезжает раньше всех на работу, сидит позже всех". Так говорили о Ковченко. Но еще большее уважение служащих вызывает новый начальник, о котором говорят: "Вот уж две недели, как назначен, а он один раз на полчасика заехал. Не бывает совершенно". Это свидетельствует о том, что начальник вырабатывает новые скрижали, витает в государственной стратосфере.
Так в институте первое время говорили об академике Шишакове.
А Чепыжин уехал на дачу работать, как он сказал, в хате-лаборатории. Знаменитый сердечник профессор Файнгарт советовал ему не делать резких движений, не поднимать тяжестей. Чепыжин на даче колол дрова, копал канавы и чувствовал себя хорошо, писал Файнгарту, что строгий режим помог ему. В голодной и холодной Москве институт казался теплым и сытым оазисом. Сотрудники, намерзшиеся за ночь в сырых квартирах, приходя утром на работу, с наслаждением прикладывали ладони к горячим радиаторам.
Особенно нравилась институтской публике новая столовая, устроенная в полуподвальном помещении. При столовой имелся буфет, где продавались простокваша, сладкий кофе, колбаса. При отпуске продуктов буфетчица не отбирала талонов на мясо и жиры с продовольственных карточек, это особенно ценилось институтской публикой.
Обеды в столовой делились на шесть категорий: для докторов наук, для старших научных сотрудников, для младших научных сотрудников, для старших лаборантов, для технического и для обслуживающего персонала.
Главные волнения возникали вокруг обедов двух высших категорий, различавшихся друг от друга наличием на третье блюдо компота из сухофруктов либо порошкового киселя. Волнения возникали и в связи с продовольственными пакетами, которые выдавались на дом докторам, заведующим отделами.
Савостьянов говорил, что, вероятно, о теории Коперника было меньше произнесено речей, чем об этих продовольственных пакетах.
Иногда казалось, что в создании мистических распределительных скрижалей участвуют не только дирекция и партком, но и более высокие, таинственные силы.
Вечером Людмила Николаевна сказала:
- Странно, однако, получала я сегодня твой пакет, - Свечин, полное научное ничтожество, получил два десятка яиц, а тебе почему-то причитается пятнадцать. Я даже по списку проверила. Тебе и Соколову по пятнадцать.
Штрум произнес шутливую речь:
- Черт знает что такое! Как известно, ученые у нас распределяются по категориям - величайший, великий, знаменитый, выдающийся, крупный, известный, значительный, опытный, квалифицированный, наконец, старейший. Поскольку величайших и великих нет среди живых, яиц им выдавать не надо.
Всем остальным капуста, манка и яйца выдаются в соответствии с ученым весом. А у нас все путается: общественно пассивен, руководит семинаром по марксизму, близок к дирекции. Получается ерунда. Зав. гаражом Академии приравнен к Зелинскому: двадцать пять яиц. Вчера в лаборатории у Свечина одна очень милая женщина даже разрыдалась от обиды и отказалась принимать пищу, как Ганди.
Надя, слушая отца, хохотала, а потом сказала:
- Знаешь, папа, удивительно, как вы не стесняетесь лопать свои отбивные рядом с уборщицами. Бабушка ни за что бы не согласилась.
- Видишь ли, - сказала Людмила Николаевна, - ведь в этом принцип: каждому по труду.
- Да ну, ерунда. Социализмом от этой столовки не пахнет, - сказал Штрум и добавил: - Ну, хватит об этом, я плюю на все это. А знаете, - вдруг сказал он, - что мне сегодня рассказывал Марков? Мою работу люди не только в нашем институте, но и в Институте математики и механики перепечатывают на машинке, друг другу дают читать.
- Как стихи Мандельштама? - спросила Надя.
- Ты не смейся, - сказал Штрум. - И студенты старших курсов просят, чтобы им прочли специальную лекцию.
- Что ж, - сказала Надя, - мне и Алка Постоева говорила: "Твой папа в гении вышел".
- Ну, положим, до гениев мне далеко, - сказал Штрум.
Он пошел к себе в комнату, но вскоре вернулся и сказал жене:
- Не выходит из головы эта чепуха. Свечину выписали два десятка яиц. Удивительно у нас умеют оскорблять людей!
Стыдно было, но Штрума кольнуло, почему Соколов стоял в списке в одной категории с ним. Конечно, надо было отметить преимущество Штрума хоть одним яичком, ну, дали бы Соколову четырнадцать, чуток меньше, отметить только.
Он высмеивал себя, но жалкое раздраженное ощущение от равенства выдач с Соколовым было почему-то обидней, чем преимущества Свечина. Со Свечиным дело было проще, - он член партийного бюро, его преимущества шли по государственной линии. К этому Штрум был равнодушен.
А с Соколовым дело касалось научной силы, ученых заслуг. Тут уж Штрум не был равнодушен. Томительное, из глубины души идущее раздражение охватило его. Но в какой смешной, жалкой форме происходили эти оценки. Он понимал это. Но что же делать, если человек не всегда велик, бывает он и жалок.
Ложась спать, Штрум вспомнил свой недавний разговор с Соколовым о Чепыжине и громко, сердито сказал:
- Гомо лакеус.
- Ты о ком? - спросила Людмила Николаевна, читавшая в постели книгу.
- Да о Соколове, - сказал Штрум. - Лакей он.
Людмила, заложив палец в книгу, сказала, не поворачивая к мужу головы:
- Вот ты дождешься, что тебя выставят из института, и все ради красного словца. Раздражителен, всех поучаешь... Перессорился со всеми, а теперь, я вижу, хочешь и с Соколовым поссориться. Скоро ни один человек не будет бывать в нашем доме.
Штрум сказал:
- Ну, не надо, не надо, Люда, милая. Ну, как тебе объяснить? Понимаешь, снова тот же довоенный страх за каждое слово, та же беспомощность.
Чепыжин! Люда, ведь это великий человек! Я думал, что институт гудеть будет, а оказалось, один лишь старик сторож посочувствовал ему. Вот Постоев сказал Соколову: "А самое главное, мы с вами русские люди". К чему он это сказал?
Ему хотелось долго говорить с Людмилой, рассказать ей о своих мыслях.
Ему ведь стыдно, что все эти дела с выдачей продуктов невольно занимают его. Почему это? Почему в Москве он словно бы постарел, потускнел, его волнуют житейские мелочи, мещанские интересы, служебные дела. Почему в казанской провинции его душевная жизнь была глубже, значительней, чище?
Почему даже его главный научный интерес, его радость замутились, связались с мелкими честолюбивыми мыслишками?
- Люда, тяжело мне, трудно. Ну, чего же ты молчишь? А, Люда? Ты понимаешь меня?
Людмила Николаевна молчала. Она спала.
Он тихонько рассмеялся, ему показалось смешным, что одна женщина, узнав о его художествах, не спала, а другая уснула. Потом он представил себе худое лицо Марьи Ивановны и вновь повторил слова, только что сказанные жене:
- Ты понимаешь меня? А, Маша?
"Черт, что за чушь лезет в голову", - подумал он, засыпая.
В голову действительно лезла чушь.
У Штрума были бездарные руки. Обычно, когда дома перегорал электрический утюг, погасал свет из-за короткого замыкания, починками занималась Людмила Николаевна.
Людмилу Николаевну в первые годы жизни со Штрумом умиляла его беспомощность. Но в последнее время она начала раздражаться на него и однажды, когда он поставил пустой чайник на огонь, сказала:
- Глиняные руки у тебя, Фитюлькин ты какой-то!
Это сердившее и обижавшее его слово Штрум часто вспоминал, когда в институте началась работа по монтажу аппаратуры.
В лаборатории воцарились Марков и Ноздрин. Савостьянов первым ощутил это и сказал на производственном совещании:
- Нет Бога, кроме профессора Маркова и Ноздрина, пророка его!
Чопорность и сдержанность Маркова исчезли. Он восхищал Штрума смелостью мысли, на ходу решал внезапно возникавшие задачи. Штруму казалось, что Марков хирург, действующий скальпелем среди сплетений кровеносных сосудов и нервных узлов. Казалось, рождалось разумное существо с сильным, зорким разумом. Казалось, что новый, впервые в мире возникший металлический организм наделен сердцем, чувствами, способен радоваться и страдать наравне с создавшими его людьми.
Штрума всегда немного смешила непоколебимая уверенность Маркова в том, что его работа, приборы, построенные им, значат больше, чем пустые дела, которыми занимались Будда и Магомет, либо книги, написанные Толстым и Достоевским.
Толстой сомневался в пользе своей великой писательской работы! Гений не был уверен в том, что делает дело, нужное людям! Но физики не сомневались в том, что их дело нужно людям. Марков не сомневался.
Но сейчас эта уверенность Маркова не казалась Штруму смешной.
Штрум любил наблюдать, как Ноздрин работает напильником, щипцами, отвертками либо задумчиво перебирает пряди проводов, помогая электрикам, ведущим подводку электроэнергии к новой установке.
На полу лежали мотки проводов, тусклые, синеватые листы свинца. Посередине зала на чугунной плите стояла привезенная с Урала основная часть установки с расточенными круглыми и прямоугольными прорезями.
Какая-то щемящая, тревожная прелесть была в этой грубой глыбе металла, служащей фантастически тонким исследованиям вещества...
На берегу моря, тысячу или две тысячи лет тому назад, несколько человек строили плот из толстых бревен, скрепляли их веревками и скобами. На песчаном берегу стояли вороты, верстаки и грелись на кострах горшки со смолой... Приближался час отплытия.
Вечером строители плота возвращались в свои дома, вдыхали запах жилья, тепло жаровень, слушали руготню и смех женщин. Иногда они встревали в домашние свары, шумели, замахивались на детей, ссорились с соседями. А ночью в теплой мгле становился слышен шум моря, и сердце сжималось в предчувствии неведомой дороги...
Соколов, наблюдая за работой, обычно молчал. Штрум, оглядываясь, встречал его серьезный, внимательный взгляд, и, казалось, то хорошее, важное, что всегда было между ними, продолжало существовать.
Штруму хотелось откровенного разговора с Петром Лаврентьевичем. В самом деле, - все так странно. Вот эти унижающие душу талонные, лимитные страсти, мыслишки о мере почета, о внимании начальства. И тут же в душе продолжается то, что не зависит от начальства, от служебных успехов и неуспехов, премий.
Теперь снова казанские вечера кажутся хорошими, молодыми, что-то в них было от студенческих дореволюционных сходок. Только бы Мадьяров оказался честным человеком. Странно ведь: Каримов подозревает Мадьярова, Мадьяров - Каримова... Оба честные! Он уверен в этом. Впрочем, может быть, как сказал Гейне: "Die beiden stinken" [оба воняют (нем.)].
Ему иногда вспоминается разговор с Чепыжиным о квашне. Почему теперь, когда он вернулся в Москву, в душе поднимается все мелкое, ничтожное? Почему на поверхность поднимаются люди, которых он не уважает? Почему оказываются негодны те, в чью силу, талант, честность он верит? Ведь Чепыжин говорил о гитлеровской Германии, ведь Чепыжин был не прав.
- Удивительно, - сказал Соколову Штрум, - посмотреть на работу по сбору нашей установки приходят люди из разных лабораторий. А вот Шишаков не удосужился, ни разу не был.
- Делов у него много, - сказал Соколов.
- Конечно, конечно, - поспешно согласился Штрум.
Да, попробуй, затей с Петром Лаврентьевичем после возвращения в Москву искренний, дружеский разговор. Свой своя не познаша.
Странно, но он перестал спорить с Соколовым по любому поводу, появилось желание уходить от спора.
Но и уйти от спора было нелегко. Иногда спор возникал внезапно, неожиданно для Штрума.
Штрум протяжно сказал:
- Вспомнил я наши казанские разговоры... Кстати, как Мадьяров, пишет вам?
Соколов покачал головой.
- Не знаю, не знаю, как Мадьяров. Я ведь говорил вам, что мы перестали встречаться перед отъездом. Мне все неприятней вспоминать о наших разговорах той поры. От подавленности мы пытались объяснить временные военные трудности какими-то вымышленными пороками советской жизни. Все, что ставилось в минус советскому государству, оказалось его преимуществом.
- Тридцать седьмой год, например? - спросил Штрум.
Соколов сказал:
- Виктор Павлович, вы в последнее время любой наш разговор превращаете в спор.
Штрум хотел ему сказать, что, наоборот, он-то миролюбив, а Соколов раздражен, и это внутреннее раздражение и побуждает его спорить по любому поводу.
Но он сказал:
- Возможно, Петр Лаврентьевич, дело в моем скверном характере, он день ото дня становится хуже. Это установлено не только вами, но и Людмилой Николаевной.
Произнося эти слова, он подумал: "Как я одинок. И дома, и на работе, и с другом своим - одинок".
viperson.ru
Док. 655120
Перв. публик.: 02.11.90
Последн. ред.: 17.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
