В Центральном Комитете партии рассматривался вопрос о состоянии научной
работы в стране. Говорили, что партия главное внимание обратит теперь на
развитие физики, математики и химии.
Центральный Комитет считал, что наука должна повернуться лицом к
производству, ближе, тесней связаться с жизнью.
Говорили, что на заседании присутствовал Сталин, по обыкновению он
ходил по залу, держа в руке трубку, задумчиво останавливался во время
своих прогулок, прислушиваясь то ли к словам выступавших, то ли к своим
мыслям.
Участники совещания резко выступали против идеализма и против
недооценки отечественной философии и науки.
Сталин на совещании подал две реплики. Когда Щербаков высказался за
ограничение бюджета Академии, Сталин отрицательно покачал головой и
сказал:
- Науку делать - не мыло варить. На Академии экономить не будем.
Вторая реплика была подана, когда на совещании говорилось о вредных
идеалистических теориях и чрезмерном преклонении части ученых перед
западной наукой. Сталин кивнул головой, сказал:
- Надо наконец защитить наших людей от аракчеевцев.
Ученые, приглашенные на это совещание, рассказали о нем друзьям, взяв с
них слово молчать. Через три дня вся ученая Москва в десятках семейных и
дружеских кружков вполголоса обсуждала подробности совещания.
Шепотом говорили о том, что Сталин седой, что у него во рту черные,
порченые зубы, что у него красивые с тонкими пальцами руки и рябое от оспы
лицо.
Слушавших эти рассказы несовершеннолетних предупреждали:
- Смотри, будешь болтать, погубишь не только себя, но и всех нас.
Все считали, что положение ученых станет значительно лучше, большие
надежды связывались со словами Сталина об аракчеевщине.
Через несколько дней был арестован видный ботаник, генетик Четвериков.
О причине его ареста ходили разные слухи; одни говорили, что он оказался
шпионом, другие, что во время своих поездок за границу он встречался с
русскими эмигрантами, третьи, что его жена, немка, переписывалась до войны
с сестрой, живущей в Берлине, четвертые говорили, что он пытался ввести
негодные сорта пшеницы, чтобы вызвать мор и неурожай, пятые связывали его
арест со сказанной им фразой о персте указующем, шестые - с политическим
анекдотом, который он рассказал товарищу детства.
Во время войны сравнительно редко приходилось слышать о политических
арестах, и многим, в том числе и Штруму, стало казаться, что эти страшные
дела навсегда прекратились.
Вспомнился 1937 год, когда почти ежедневно называли фамилии людей,
арестованных минувшей ночью. Вспомнилось, как сообщали об этом друг другу
по телефону: "Сегодня ночью заболел муж Анны Андреевны..." Вспомнилось,
как соседи отвечали по телефону об арестованных: "Уехал и неизвестно когда
вернется..." Вспомнились рассказы о том, как арестовывали, - пришли домой,
а он купал в это время ребенка, взяли на работе, в театре, глубокой
ночью... Вспомнилось: "Обыск продолжался двое суток, перерыли все, даже
полы взламывали... Почти ничего не смотрели; так, для приличия полистали
книги..."
Вспомнились десятки фамилий ушедших и не вернувшихся: академик
Вавилов... Визе... поэт Мандельштам, писатель Бабель... Борис Пильняк...
Мейерхольд... бактериологи Коршунов и Златогоров... профессор Плетнев...
доктор Левин...
Но дело не в том, что арестованные были выдающимися, знаменитыми. Дело
в том, что и знаменитые, и безвестные, скромные, незаметные были невинны,
все они честно работали.
Неужели все это начнется вновь, неужели и после войны душа будет
замирать от ночных шагов, гудков машин?
Как трудно связать войну за свободу и это... Да-да, зря мы так
разболтались в Казани.
А через неделю после ареста Четверикова Чепыжин заявил о своем уходе из
Института физики, и на его место был назначен Шишаков.
К Чепыжину приезжал на дом президент Академии, говорили, что будто бы
Чепыжина вызывал к себе то ли Берия, то ли Маленков, что Чепыжин отказался
менять тематический план института.
Говорили, что, признавая его большие научные заслуги, вначале не хотели
применять к нему крайние меры. Одновременно был отстранен и
директор-администратор, молодой либерал Пименов, как не соответствующий
назначению.
Академику Шишакову были поручены функции директора и научное
руководство, которое осуществлял Чепыжин.
Прошел слух, что у Чепыжина после этих событий был сердечный приступ.
Штрум сейчас же собрался поехать к нему, позвонил по телефону; домашняя
работница, подошедшая к телефону, сказала, что Дмитрий Петрович
действительно последние дни себя чувствовал плохо и по совету доктора
уехал вместе с Надеждой Федоровной за город, вернется через две-три
недели.
Штрум говорил Людмиле:
- Вот так, словно мальчишку ссаживают со ступенек трамвая, а называется
это защитой от аракчеевщины. Физике что до того, марксист Чепыжин, буддист
или ламаист. Чепыжин школу создал. Чепыжин друг Резерфорда. Уравнение
Чепыжина знает каждый дворник.
- Ну, насчет дворников, папа, ты хватил, - сказала Надя.
Штрум сказал:
- Смотри, будешь болтать, погубишь не только себя, но и всех нас.
- Я знаю, такие речи только для домашних.
Штрум сказал кротко:
- Увы, Наденька, что я могу сделать для изменения решения ЦК? Головой
об стену биться? И ведь Дмитрий Петрович сам заявил о желании уйти. И, как
говорится, народ не одобрил его деятельность.
Людмила Николаевна сказала мужу:
- Не надо так кипеть. Да, кроме того, ты ведь сам спорил с Дмитрием
Петровичем.
- Если не спорят, нет настоящей дружбы.
- Вот именно, - сказала Людмила Николаевна. - И увидишь, тебя с твоим
языком еще отстранят от руководства лабораторией.
- Не это меня волнует, - сказал Штрум. - Надя права, действительно, все
мои разговоры для внутреннего употребления, дуля в кармане. Позвони
Четвериковой, зайди к ней! Ведь вы знакомы.
- Это не принято, да и не так близко мы знакомы, - сказала Людмила
Николаевна. - Помочь я ничем не могу ей. Не до меня ей теперь. Ты-то кому
звонил после таких событий?
- А по-моему, надо, - сказала Надя.
Штрум поморщился.
- Да, звонки, по существу, та же дуля в кармане.
Он хотел поговорить с Соколовым об уходе Чепыжина, не с женами и
дочерьми говорить об этом. Но он заставлял себя не звонить Петру
Лаврентьевичу, разговор не для телефона.
Странно все же. Почему Шишакова? Вот ведь ясно, что последняя работа
Штрума - событие в науке. Чепыжин сказал на ученом совете, что это самое
значительное событие за десятилетие в советской физической теории. А во
главе института ставят Шишакова. Шутка ли? Человек смотрит на сотни
фотографий, видит следы электронов, отклоняющихся влево, и вдруг перед ним
фотографии таких же следов, таких же частиц, отклоняющихся вправо. Можно
сказать, зажал в руке позитрон! Вот молодой Савостьянов сообразил бы! А
Шишаков оттопырил губы и отложил фотографии в сторону как дефектные. "Эх,
- сказал Селифан, - так это же есть направо, не знаешь, где право, а где
лево".
Но самое удивительное то, что никого такие вещи почему-то не удивляют.
Они каким-то образом сами по себе стали естественны. И все друзья Штрума,
и жена его, и он сам считают это положение законным. Штрум не годится в
директора, а Шишаков годится.
Как сказал Постоев? Ага, да... "Самое главное, что мы с вами русские
люди".
Но уж трудно, кажется, быть более русским, чем Чепыжин.
Утром, идя в институт, Штрум представлял себе, что там все сотрудники,
от докторов до лаборантов, только и говорят о Чепыжине.
Перед институтским подъездом стоял ЗИС, шофер, пожилой человек в очках,
читал газету.
Старик сторож, с которым Штрум летом пил чай в лаборатории, встретил
его на лестнице, сказал:
- Новый начальник приехал, - и сокрушенно добавил: - Дмитрий-то
Петрович наш, а?
В зале лаборанты говорили о монтаже оборудования, которое накануне
прибыло из Казани. Большие ящики загромождали главный лабораторный зал.
Вместе со старым оборудованием прибыла новая аппаратура, сделанная на
Урале. Ноздрин, с показавшимся Штруму надменным лицом, стоял возле
огромного дощатого ящика.
Перепелицын прыгал вокруг этого ящика на одной ноге и держал под мышкой
костыль.
Анна Степановна, показывая на ящики, проговорила:
- Вот видите, Виктор Павлович!
- Такую махину слепой увидит, - сказал Перепелицын.
Но Анна Степановна имела в виду не ящики.
- Вижу, вижу, конечно, вижу, - сказал Штрум.
- Через час рабочие придут, - сказал Ноздрин. - Мы с профессором
Марковым договорились.
Он произнес эти слова спокойным, медленным голосом хозяина. Пришла пора
его силы.
Штрум прошел к себе в кабинет. Марков и Савостьянов сидели на диване,
Соколов стоял у окна, заведующий соседней магнитной лабораторией Свечин
сидел за письменным столом и курил самокрутку.
Когда Штрум вошел, Свечин встал, уступая ему кресло:
- Хозяйское место.
- Ничего, ничего, сидите, - сказал Штрум и тут же спросил: - О чем
беседа в высоком собрании?
Марков сказал:
- Вот, о лимитах. Будто для академиков лимит поднимут до полутора
тысяч, а для смертных повысят до пятисот, как у народных артистов и
великих поэтов типа Лебедева-Кумача.
- Начинаем монтаж оборудования, - сказал Штрум, - а Дмитрия Петровича
нет в институте. Как говорится: дом горит, а часы идут.
Но сидевшие не приняли предложенного Штрумом разговора.
Савостьянов сказал:
- Вчера приехал двоюродный брат, по дороге из госпиталя на фронт,
понадобилось выпить, и я купил у соседки пол-литра водки за триста
пятьдесят рублей.
- Фантастика! - сказал Свечин.
- Науку делать - не мыло варить, - весело сказал Савостьянов, но по
лицам собеседников увидел, что шутка его неуместна.
- Новый шеф уже здесь, - сказал Штрум.
- Человек большой энергии, - сказал Свечин.
- Мы за Алексеем Алексеевичем не пропадем, - сказал Марков. - У
товарища Жданова дома чай пил.
Удивительный был человек Марков, - казалось, знакомств у него немного,
а всегда знал все, - и про то, что в соседней лаборатории забеременела
кандидат наук Габричевская, и что у уборщицы Лиды муж снова попал в
госпиталь, и что ВАК не утвердил Смородинцева в звании доктора.
- Чего уж, - проговорил Савостьянов. - Прославленная ошибка Шишакова
нам известна. А человек он, в общем, неплохой. Знаете, кстати, разницу
между хорошим и плохим человеком? Хороший человек подлости делает
неохотно.
- Ошибка ошибкой, - проговорил заведующий магнитной лабораторией, - но
ведь за ошибку человека не делают академиком.
Свечин был членом партбюро института, в партию он вступил осенью 1941
года и, как многие люди, недавно приобщенные к партийной жизни, был
непоколебимо прямолинеен, относился к партийным поручениям с молитвенной
серьезностью.
- Виктор Павлович, - сказал он, - у меня к вам дело, партбюро просит
вас выступить на собрании в связи с новыми задачами.
- Ошибки руководства, проработка Чепыжина? - спросил Штрум с
раздражением, разговор шел совсем не так, как ему хотелось. - Не знаю,
хороший я или плохой, но подлости я делаю неохотно.
Повернувшись к сотрудникам лаборатории, он спросил:
- Вы, товарищи, например, согласны с уходом Чепыжина? - Он был заранее
уверен в их поддержке и смутился, когда Савостьянов неопределенно пожал
плечами.
- Старам стал, плохам стал.
Свечин сказал:
- Чепыжин объявил, что никаких новых работ ставить не будет. Что же
было делать? Да к тому же он ведь сам отказался, а его, наоборот, просили
остаться.
- Аракчеев? - спросил Штрум. - Вот, наконец обнаружили.
Марков, понизив голос, сказал:
- Виктор Павлович, говорят, что в свое время Резерфорд дал клятву не
начинать работать с нейтронами, опасаясь, что с их помощью можно будет
добраться до огромных взрывных сил. Благородно, но чистоплюйство
бессмысленное. А Дмитрий Петрович, так рассказывают, вел разговор в
подобном же баптистском духе.
"Господи, - подумал Штрум, - откуда он узнает все?"
Он проговорил:
- Петр Лаврентьевич, выходит, мы с вами не в большинстве.
Соколов покачал головой:
- Виктор Павлович, мне кажется, что в такое время индивидуализм,
строптивость недопустимы. Война ведь. Не о себе, не о своих интересах
должен был думать Чепыжин, когда с ним говорили старшие товарищи.
Соколов насупился, и все некрасивое в его некрасивом лице стало
особенно заметно.
- Ах так, и ты, Брут? - сказал Штрум, скрывая в насмешливой фразе свою
растерянность.
Но вот что удивительно: он не только растерялся, он словно бы
обрадовался. "Ну, конечно, так я и знал", - подумал он. Но почему: "Ах, ну
конечно"? Ведь он не предполагал, что Соколов может ответить таким
образом. А если б предполагал, то чему было радоваться?
- Вы должны выступить, - сказал Свечин. - Совершенно не обязательно вам
критиковать Чепыжина. Хотя бы несколько слов о перспективах вашей работы в
связи с решением ЦК.
До войны Штрум встречался со Свечиным на симфонических концертах в
консерватории. Рассказывали, что в молодые годы, учась на физмате, Свечин
писал заумные стихи, носил хризантему в петлице. А теперь Свечин говорил о
решениях партбюро так, словно речь шла о формулировании конечных истин.
Штруму иногда хотелось подмигнуть ему, легонько толкнуть пальцем в бок,
сказать: "Э, старик, поговорим по-простому".
Но он знал, что со Свечиным теперь по-простому не поговоришь. И все же,
пораженный словами Соколова, Штрум заговорил по-простому.
- Посадка Четверикова, - спросил он, - тоже связана с новыми задачами?
А старший Вавилов тоже в связи с этим сел? А если я вообще позволю себе
заявить, что Дмитрий Петрович для меня больший авторитет в физике, чем
товарищ Жданов, и заведующий отделом науки ЦК, и даже...
Он увидел глаза людей, смотревших на него и ждавших, что он произнесет
имя Сталина, махнул рукой, сказал:
- Ну, ладно, хватит, пойдем в лабораторный зал.
Ящики с новой аппаратурой, прибывшей с Урала, были уже раскрыты, и из
опилок, бумаги, взломанных нетесаных досок осторожно освободили основную,
весившую три четверти тонны часть установки. Штрум приложил ладонь к
полированной поверхности металла.
Из этого металлического чрева будет рождаться, словно Волга из-под
часовенки на Селигере, стремительный пучок частиц.
Хорошими были глаза у людей в эти минуты. Хорошо, когда чувствуешь, -
есть на свете вот такая чудесная махина, чего ж еще?
После работы Штрум и Соколов остались одни в лаборатории.
Соколов выговаривал Штруму:
- Виктор Павлович, зачем вы выскакиваете, как петух? Нет в вас
смирения. Я рассказал Маше о ваших успехах на заседании в Академии, когда
вы за полчаса ухитрились испортить отношения с новым директором и с
великим мальчишкой из отдела науки. Маша ужасно расстроилась, даже ночью
не спала. Вы знаете время, в котором мы живем. Вот мы начнем завтра
монтировать новую установку. Я видел ваше лицо, когда вы смотрели на нее.
И всем этим жертвовать ради пустой фразы.
- Постойте, постойте, - сказал Штрум. - Дышать нечем.
- А, Господи, - перебил его Соколов. - В работе никто вам не станет
мешать. Дышите себе вовсю.
- Знаете, дорогой мой, - сказал Штрум и кисло улыбнулся, - у вас
дружеские претензии ко мне, спасибо от души. Разрешите и мне, в порядке
взаимной искренности. Ну, зачем вы, ей-Богу, вдруг при Свечине так сказали
о Дмитрии Петровиче? Мне как-то очень это больно после казанского
свободомыслия. А обо мне: к сожалению, не такой уж я отчаянный. Не Дантон,
- как говорили мы в студенческие времена.
- Ну и слава Богу, что не Дантон. Откровенно говоря, я всегда считал,
что политические ораторы как раз те люди, которые не могут себя выразить в
творчестве, в созидании. А мы с вами можем.
- Ну вот тебе раз, - сказал Штрум, - а куда вы денете французика Галуа?
А куда деть Кибальчича?
Соколов отодвинул стул, сказал:
- Кибальчич, знаете, на плаху пошел, а я говорю о пустой болтовне. Вот
той, которой занимался Мадьяров.
Штрум спросил:
- Это значит, и я пустой болтун?
Соколов молча пожал плечами.
Ссора, казалось, забудется так же, как были забыты многие их
столкновения и споры. Но почему-то эта короткая вспышка не прошла без
следа, не забылась. Когда жизнь одного человека дружески сходится с жизнью
второго, они, случается, ссорятся и бывают несправедливы в споре, и все же
их взаимные обиды уходят без следа. Но если намечается внутреннее
разделение между людьми, еще не понимающими этого внутреннего разделения,
то и случайное слово, мелкая небрежность в отношениях превращается в
острие, смертельное для дружбы.
И часто внутреннее расхождение лежит так глубоко, что никогда не
выходит на свет, никогда не осознается людьми. Пустой, шумный спор,
сорвавшееся недоброе слово кажутся им тогда роковой причиной, погубившей
многолетнее товарищество.
Нет, не из-за гусака поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем!
viperson.ru
Док. 655119
Перв. публик.: 02.11.90
Последн. ред.: 12.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
