В одном из залов Академии наук собрались приехавшие из эвакуации
ученые.
Все эти старые и молодые люди, бледные, лысые, с большими глазами и с
пронзительными маленькими глазами, с широкими и узкими лбами, собравшись
вместе, ощутили высшую поэзию, когда-либо существовавшую в жизни, - поэзию
прозы. Сырые простыни и сырые страницы пролежавших в нетопленых комнатах
книг, лекции, читанные в пальто с поднятыми воротниками, формулы,
записанные красными, мерзнущими пальцами, московский винегрет, построенный
из осклизлой картошки и рваных листьев капусты, толкотня за талончиками,
нудные мысли о списках на соленую рыбу и дополнительное постное масло, -
все вдруг отступило. Знакомые, встречаясь, шумно здоровались.
Штрум увидел Чепыжина рядом с академиком Шишаковым.
- Дмитрий Петрович! Дмитрий Петрович! - повторил Штрум, глядя на милое
ему лицо. Чепыжин обнял его.
- Пишут вам ваши ребята с фронта? - спросил Штрум.
- Здоровы, пишут, пишут.
И по тому, как нахмурился, а не улыбнулся Чепыжин, Штрум понял, что он
уже знает о смерти Толи.
- Виктор Павлович, - сказал он, - передайте жене вашей мой низкий
поклон, до земли поклон. И мой, и Надежды Федоровны.
Сразу же Чепыжин сказал:
- Читал вашу работу, интересно, очень значительная, значительней, чем
кажется. Понимаете, интересней, чем мы сейчас можем себе представить.
И он поцеловал Штрума в лоб.
- Да что там, пустое, пустое, - сказал Штрум, смутился и стал счастлив.
Когда он шел на собрание, его волновали суетные мысли: кто читал его
работу, что скажут о ней? А вдруг никто не читал ее?
И сразу же после слов Чепыжина его охватила уверенность, - только о
нем, только о его работе и будет здесь сегодня разговор.
Шишаков стоял рядом, а Штруму хотелось сказать Чепыжину о многом, чего
не скажешь при постороннем, особенно при Шишакове.
Глядя на Шишакова, Штрум обычно вспоминал шутливые слова Глеба
Успенского: "Пирамидальный буйвол!"
Квадратное, с большим количеством мяса, лицо Шишакова, надменный
мясистый рот, мясистые пальцы с полированными ногтями, серебристо-серый
литой и плотный ежик, всегда отлично сшитые костюмы - все это подавляло
Штрума. Он, встречая Шишакова, каждый раз ловил себя на мысли: "Узнает?",
"Поздоровается?" - и, сердясь на самого себя, радовался, когда Шишаков
медленно произносил мясистыми губами казавшиеся тоже говяжьими, мясистыми
слова.
- Надменный бык! - говорил Соколову Штрум, когда речь заходила о
Шишакове. - Я перед ним робею, как местечковый еврей перед кавалерийским
полковником.
- А ведь подумать, - говорил Соколов, - знаменит он тем, что не познаша
позитрона при проявлении фотографий. Известно каждому аспиранту - ошибка
академика Шишакова.
Соколов очень редко говорил плохо о людях, - то ли из осторожности, то
ли из религиозного чувства, запрещавшего осуждать ближних. Но Шишаков
безудержно раздражал Соколова, и Петр Лаврентьевич его часто поругивал и
высмеивал, не мог сдержаться.
Заговорили о войне.
- Остановили немца на Волге, - сказал Чепыжин. - Вот она, волжская
сила. Живая вода, живая сила.
- Сталинград, Сталинград, - сказал Шишаков, - в нем слились и триумф
нашей стратегии, и стойкость нашего народа.
- А вы, Алексей Алексеевич, знакомы с последней работой Виктора
Павловича? - спросил вдруг Чепыжин.
- Слышал, конечно, но не читал еще.
На лице Шишакова не видно было, что именно он слышал о работе Штрума.
Штрум посмотрел Чепыжину в глаза долгим взглядом - пусть его старый
друг и учитель видит все, что пережил Штрум, пусть узнает о его потерях,
сомнениях. Но и глаза Штрума увидели печаль, и тяжелые мысли, и старческую
усталость Чепыжина.
Подошел Соколов, и, пока Чепыжин пожимал ему руку, академик Шишаков
небрежно скользнул глазами по старенькому пиджаку Петра Лаврентьевича. А
когда подошел Постоев, Шишаков радостно улыбнулся всем мясом своего
большого лица, сказал:
- Здравствуй, здравствуй, дорогой мой, вот уж кого я рад видеть.
Они заговорили о здоровье, женах, детях, дачах, - большие, великолепные
богатыри.
Штрум негромко спросил Соколова:
- Как устроились, дома тепло?
- Пока не лучше, чем в Казани. Маша очень просила вам кланяться.
Вероятно, завтра днем к вам зайдет.
- Вот чудесно, - сказал Штрум, - мы уж соскучились, привыкли в Казани
встречаться каждый день.
- Да уж, каждый день, - сказал Соколов. - По-моему, Маша к вам по три
раза в день заходила. Я уж предлагал ей к вам перебраться.
Штрум рассмеялся и подумал, что смех его не совсем естественен. В зал
вошел академик математик Леонтьев, носатый, с большим бритым черепом и с
огромными очками в желтой оправе. Когда-то они, живя в Гаспре, поехали в
Ялту, выпили много вина в магазинчике винторга, пришли в гаспринскую
столовую с пением неприличной песни, переполошив персонал, насмешив всех
отдыхающих. Увидя Штрума, Леонтьев заулыбался. Виктор Павлович слегка
потупился, ожидая, что Леонтьев заговорит о его работе.
Но Леонтьев, видимо, вспомнил о гаспринских приключениях, замахал
рукой, крикнул:
- Ну как, Виктор Павлович, споем?
Вошел темноволосый молодой человек в черном костюме, и Штрум заметил,
что академик Шишаков тотчас поклонился ему.
К молодому человеку подошел Суслаков, ведавший важными, но непонятными
делами при президиуме, - известно было, что с его помощью легче, чем с
помощью президента, можно было перевести доктора наук из Алма-Аты в
Казань, получить квартиру. Это был человек с усталым лицом, из тех, что
работают по ночам, с мятыми, из серого теста щеками, человек, который всем
и всегда был нужен.
Все привыкли к тому, что Суслаков на заседаниях курил "Пальмиру", а
академики табак и махорку и что, выходя из подъезда Академии, не ему
говорили знаменитые люди: "Давайте подвезу", а он, подходя к своему ЗИСу,
говорил знаменитым людям: "Давайте подвезу".
Теперь Штрум, наблюдая за разговором Суслакова с темноволосым молодым
человеком, видел, что тот ничего не просил у Суслакова, - как бы грациозно
ни была выражена просьба, всегда можно угадать, кто просит и у кого
просят. Наоборот, молодой человек не прочь был поскорей закончить разговор
с Суслаковым. Молодой человек с подчеркнутой почтительностью поклонился
Чепыжину, но в этой почтительности мелькнула неуловимая, но все же как-то
и уловимая небрежность.
- Между прочим, кто этот юный вельможа? - спросил Штрум.
Постоев проговорил вполголоса:
- Он с недавнего времени работает в отделе науки Центрального Комитета.
- Знаете, - сказал Штрум, - у меня удивительное чувство. Мне кажется,
что упорство наше в Сталинграде - это упорство Ньютона, упорство
Эйнштейна, что победа на Волге знаменует торжество идей Эйнштейна, словом,
понимаете, вот такое чувство.
Шишаков недоуменно усмехнулся, слегка покачал головой.
- Неужели не понимаете меня, Алексей Алексеевич? - сказал Штрум.
- Да, темна вода во облацех, - сказал, улыбаясь, оказавшийся рядом
молодой человек из отдела науки. - Видимо, так называемая теория
относительности и может помочь отыскать связь между русской Волгой и
Альбертом Эйнштейном.
- Так называемая? - удивился Штрум и поморщился от насмешливой
недоброжелательности, проявленной к нему.
Ища поддержки, он посмотрел на Шишакова, но, видимо, и на Эйнштейна
распространялось спокойное пренебрежение пирамидального Алексея
Алексеевича.
Злое чувство, мучительное раздражение охватило Штрума. Так иногда
случалось с ним, ошпарит обида, и большой силы стоит сдержаться. А потом
уж дома, ночью он произносил свою ответную речь обидчикам и холодел,
сердце замирало. Иногда, забываясь, он кричал, жестикулировал, защищая в
этих воображаемых речах свою любовь, смеясь над врагами. Людмила
Николаевна говорила Наде: "Опять папа речи произносит".
В эти минуты он чувствовал себя оскорбленным не только за Эйнштейна.
Каждый знакомый, казалось ему, должен был говорить с ним о его работе, он
должен был быть в центре внимания собравшихся. Он чувствовал себя
обиженным и уязвленным. Он понимал, что смешно обижаться на подобные вещи,
но он был обижен. Один лишь Чепыжин заговорил с ним о его работе.
Кротким голосом Штрум сказал:
- Фашисты изгнали гениального Эйнштейна, и их физика стала физикой
обезьян. Но, слава Богу, мы остановили движение фашизма. И все это вместе:
Волга, Сталинград, и первый гений нашей эпохи Альберт Эйнштейн, и самая
темная деревушка, и безграмотная старуха крестьянка, и свобода, которая
нужна всем... Ну вот все это и соединилось. Я, кажется, высказался
путанно, но, наверное, нет ничего яснее этой путаницы...
- Мне кажется, Виктор Павлович, что в вашем панегирике Эйнштейну есть
сильный перебор, - сказал Шишаков.
- В общем, - весело проговорил Постоев, - я бы сказал, перебор есть.
А молодой человек из отдела науки грустно посмотрел на Штрума.
- Вот, товарищ Штрум, - проговорил он, и вновь Штрум ощутил
недоброжелательность его голоса. - Вам кажется естественным в такие важные
для нашего народа дни соединить в своем сердце Эйнштейна и Волгу, а у
ваших оппонентов просыпается в эти дни иное в сердце. Но над сердцем никто
не волен, и спорить тут не о чем. А касаемо оценок Эйнштейна - тут уж
можно поспорить, потому что выдавать идеалистическую теорию за высшие
достижения науки, мне думается, не следует.
- Да бросьте вы, - перебил его Штрум. Надменным учительским голосом он
сказал: - Алексей Алексеевич, современная физика без Эйнштейна - это
физика обезьян. Нам не положено шутить с именами Эйнштейна, Галилея,
Ньютона.
И он предостерег Алексея Алексеевича движением пальца, увидел, как
заморгал Шишаков.
Вскоре Штрум, стоя у окна, то шепотом, то громко передавал об этом
неожиданном столкновении Соколову.
- А вы были совсем рядом и ничего даже не слышали, - сказал Штрум. - И
Чепыжин как назло отошел, не слышал.
Он нахмурился, замолчал. Как наивно, по-ребячьи мечтал он о своем
сегодняшнем торжестве. Оказывается, всеобщее волнение вызвал приход
какого-то ведомственного молодого человека.
- А знаете фамилию этого молодого вьюноши? - вдруг, точно угадывая его
мысль, спросил Соколов. - Чей он родич?
- Понятия не имею, - ответил Штрум.
Соколов, приблизив губы к уху Штрума, зашептал.
- Что вы говорите! - воскликнул Штрум. И, вспомнив казавшееся ему
непонятным отношение пирамидального академика и Суслакова к юноше
студенческого возраста, протяжно произнес: - Так во-о-о-т оно что, а я-то
все удивлялся.
Соколов, посмеиваясь, сказал Штруму:
- С первого дня вы себе обеспечили дружеские связи и в отделе науки и в
академическом руководстве. Вы как тот марктвеновский герой, который
расхвастался о своих доходах перед налоговым инспектором. Но Штруму эта
острота не понравилась, он спросил:
- А вы действительно не слышали нашего спора, стоя рядом со мной? Или
не хотели вмешиваться в мой разговор с фининспектором?
Маленькие глаза Соколова улыбнулись Штруму, стали добрыми и оттого
красивыми.
- Виктор Павлович, - сказал он, - не расстраивайтесь, неужели вы
думаете, что Шишаков может оценить вашу работу? Ах, Боже мой, Боже мой,
сколько тут житейской суеты, а ваша работа - это ведь настоящее.
И в глазах, и в голосе его была та серьезность, то тепло, которых ждал
от него Штрум, придя к нему казанским осенним вечером. Тогда, в Казани,
Виктор Павлович не получил их.
Началось собрание. Выступавшие говорили о задачах науки в тяжелое время
войны, о готовности отдать свои силы народному делу, помочь армии в ее
борьбе с немецким фашизмом. Говорилось о работе институтов Академии, о
помощи, которую окажет Центральный Комитет партии ученым, о том, что
товарищ Сталин, руководя армией и народом, находит время интересоваться
вопросами науки, и о том, что ученые должны оправдать доверие партии и
лично товарища Сталина.
Говорилось и об организационных изменениях, назревших в новой
обстановке. Физики с удивлением узнали, что они недовольны научными
планами своего института; слишком много внимания уделяется чисто
теоретическим вопросам. В зале шепотом передавали друг другу слова
Суслакова: "Институт, далекий от жизни".
viperson.ru
Док. 655118
Перв. публик.: 02.11.90
Последн. ред.: 12.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
