Часть, в которую прибыл из штаба степной армии Даренский, находилась на
юго-восточном фланге Сталинградского фронта, в безводных прикаспийских
песках.
Расположенные у озерной и речной воды степи представлялись теперь
Даренскому чем-то вроде обетованной земли, - там рос ковыль, кое-где росли
деревья, ржали лошади.
В пустынной песчаной равнине обосновались тысячи людей, привыкших к
влажному воздуху, к росе на зорьке, к шороху сена Песок сечет их по коже,
лезет в уши, скрипит в пшене и в хлебе, песок в соли и в винтовочном
затворе, в механизме часов, песок в солдатских сновидениях... Телу
человеческому, ноздрям, гортани, икрам ног здесь трудно. Тело жило здесь,
как живет телега, сошедшая с накатанной колеи и со скрипом ползущая по
бездорожью.
Весь день ходил Даренский по артиллерийским позициям, говорил с людьми,
писал, снимал схемы, осматривал орудия, склады боеприпасов. К вечеру он
выдохся, голова гудела, болели ноги, не привыкшие ходить по сыпучей
песчаной почве.
Даренский давно заметил, что в дни отступления генералы бывают особо
внимательны к нуждам подчиненных; командующие и члены Военных советов
щедро проявляют самокритичность, скептицизм и скромность.
Никогда в армии не появляется столько умных, все понимающих людей, как
в пору жестоких отступлений, превосходства противника и гнева Ставки,
ищущей виновников неудач.
Но здесь, в песках, людьми владело сонное безразличие. Штабные и
строевые командиры словно уверились, что интересоваться им на этом свете
нечем, все равно и завтра, и послезавтра, и через год будет песок.
Ночевать Даренского пригласил к себе начальник штаба артиллерийского
полка подполковник Бова. Бова, несмотря на свою богатырскую фамилию, был
сутул, плешив, плохо слышал на одно ухо. Он как-то приезжал по вызову в
штаб артиллерии фронта и поразил всех необычайной памятью. Казалось, что в
его плешивой голове, посаженной на узкие сутулые плечи, ничего не могло
существовать, кроме цифр, номеров батарей и дивизионов, названий
населенных пунктов, командирских фамилий, обозначений высот.
Бова жил в дощатой хибарке со стенами, обмазанными глиной и навозом,
пол был покрыт рваными листами толя. Хибарка эта ничем не отличалась от
других командирских жилищ, разбросанных в песчаной равнине.
- А, здорово! - сказал Бова и размашисто пожал руку Даренскому. -
Хорошо, а? - и он показал на стены. - Вот здесь зимовать в собачьей будке,
обмазанной дерьмом.
- Да, помещение так себе! - сказал Даренский, удивляясь тому, что тихий
Бова стал совершенно на себя не похож.
Он усадил Даренского на ящик из-под американских консервов и налил ему
водки в мутный, с краями, запачканными высохшим зубным порошком, граненый
стакан, пододвинул зеленый моченый помидор, лежавший на раскисшем газетном
листе.
- Прошу, товарищ подполковник, вино и фрукты! - сказал он.
Даренский опасливо, как все непьющие, отпил немного, отставил стакан
подальше от себя и начал расспрашивать Бову об армейских делах. Но Бова
уклонялся от деловых разговоров.
- Эх, товарищ подполковник, - сказал он, - забил я себе голову службой,
ни на что не отвлекался, какие бабы были, когда мы на Украине стояли, а на
Кубани, Боже мой... и ведь давали охотно, только мигни! А я, дурак,
просиживал задницу в оперативном отделе, спохватился поздно, среди песков!
Даренский, вначале сердившийся, что Бова не хочет говорить о средней
плотности войск на километр фронта и о преимуществах минометов над
артиллерией в условиях песчаной пустыни, все же заинтересовался новым
оборотом разговора.
- Еще бы, - сказал он, - на Украине женщины замечательно интересные. В
сорок первом году, когда штаб стоял в Киеве, я встречался с одной особой,
украинкой, она была женой работника прокуратуры, красавица!
Он привстал, поднял руку, коснулся пальцами низенького потолка,
добавил:
- Касаемо Кубани я с вами тоже спорить не собираюсь. Кубань можно
поставить в этих смыслах на одно из первых мест, необычайно высокий
процент красавиц.
На Бову слова Даренского сильно подействовали.
Он выругался и плачущим голосом закричал:
- А теперь калмычки, пожалуйста!
- Не скажите! - перебил его Даренский и довольно складно произнес речь
о прелести смуглых и скуластых, пропахших полынью и степным дымом женщин.
Он вспомнил Аллу Сергеевну из штаба степной армии и закончил свою речь: -
Да и вообще вы не правы, женщины всюду есть. В пустыне воды нет, это
верно, а дамы есть.
Но Бова не ответил ему. Тут Даренский заметил, что Бова спит, и лишь в
этот момент сообразил, что хозяин его был совершенно пьян.
Бова спал с храпом, напоминающим стоны умирающего, голова его свесилась
с койки. Даренский с тем особым терпением и добротой, которые возникают у
русских мужчин к пьяным, подложил Бове под голову подушку, постелил ему
под ноги газету, утер ему слюнявый рот и стал оглядываться, где бы самому
устроиться.
Даренский положил на поя шинель хозяина, а поверх хозяйской кинул свою
шинель, под голову пристроил свою раздутую полевую сумку, служившую ему в
командировках и канцелярией, и продовольственным складом, и вместилищем
умывальных принадлежностей.
Он вышел на улицу, вдохнул холодный ночной воздух, ахнул, взглянув на
неземное пламя в черном азиатском небе, справил малую нужду, все
поглядывая на звезды, подумал: "Да, космос", - и пошел спать.
Он лег на хозяйскую шинель, прикрылся своей шинелью и вместо того,
чтобы закрыть глаза, широко раскрыл их, - его поразила безрадостная мысль.
Беспросветная бедность окружает его! Вот и лежит он на полу, глядит на
объедки моченых помидоров, на картонный чемодан, в котором, наверное,
лежит куцее вафельное полотенце с большим черным клеймом, мятые
подворотнички, пустая кобура, продавленная мыльница.
Изба в Верхне-Погромном, где осенью ночевал он, кажется ему сегодня
богатой. А через год эта сегодняшняя хибарка покажется роскошной,
вспомнится в какой-нибудь яме, где уж не будет бритвы, не будет чемодана,
не будет рваных портянок.
За те месяцы, что он работал в штабе артиллерии, в его душе произошли
большие перемены. Жажда работы, являвшаяся такой же могучей потребностью,
как желание пищи, была удовлетворена. Он уж не чувствует себя счастливым
оттого, что работал, ведь не чувствует себя счастливым постоянно сытый
человек.
Работал Даренский хорошо, начальство очень ценило его. Первое время это
радовало его, - он не привык к тому, что его считали незаменимым, нужным.
За долгие годы он привык к обратному.
Даренский не задумывался, почему возникшее в нем чувство превосходства
над сослуживцами не рождало в нем снисходительной благожелательности к
товарищам по работе - черты истинно сильных людей. Но, очевидно, он не был
сильным.
Он часто раздражался, кричал и ругался, потом страдальчески смотрел на
обиженных им людей, но никогда не просил у них прощения. На него
обижались, но не считали его плохим человеком. К нему в штабе
Сталинградского фронта относились, пожалуй, еще лучше, чем относились к
Новикову в свое время в штабе Юго-Западного. Говорили, что целые страницы
его докладных записок используются при отчетах больших людей перед еще
большими людьми в Москве. Оказалось, что в трудное время и ум и работа его
были важны и полезны. А жена за пять лет до войны ушла от него, считая,
что он враг народа, сумевший обманно скрыть от нее свою дряблую,
двурушническую сущность. Он часто не получал работы из-за плохих анкетных
данных, - и по линии отца, и по линии матери. Сперва он обижался, узнав,
что место, в котором ему отказали, занял человек, отличавшийся глупостью
либо невежеством. Потом Даренскому представлялось, что действительно ему
нельзя доверить ответственную оперативную работу. После лагеря он совсем
уж всерьез стал ощущать свою неполноценность.
И вот в пору ужасной войны оказалось не так.
Натягивая на плечи шинель, отчего ноги сразу ощущали холодный воздух,
идущий от двери, Даренский думал о том, что теперь, когда его знания и
способности оказались нужны, он валяется на полу в курятнике, слышит
пронзительный, отвратный крик верблюдов, мечтает не о курортах и дачах, а
о чистой паре подштанников и о возможности помыться с обмылочком
стирального мыла.
Он гордился, что его возвышение не связано ни с чем материальным. Но
одновременно это раздражало его.
Его уверенность и самомнение сочетались с постоянной житейской
робостью. Жизненные блага, казалось Даренскому, никогда не причитались
ему.
Это ощущение постоянной неуверенности, постоянная, ставшая привычной,
денежная нужда, всегдашнее ощущение своей бедной, старой одежды были
привычны ему с детских лет.
И ныне, в пору успеха, это ощущение не покидало его.
Мысль, что он придет в столовую Военного совета и буфетчица скажет:
"Товарищ подполковник, вам надо питаться в столовой Военторга", наполняла
его страхом. Потом, где-нибудь на заседании, какой-нибудь генерал-шутник
подмигнет: "Ну как, подполковник, наваристый борщ в столовой Военного
совета?" Он всегда поражался хозяйской уверенности, с которой не только
генералы, но и газетные фотографы ели, пили, требовали бензин,
обмундирование, папиросы в тех местах, где им не полагалось ни бензина, ни
папирос.
Так шла жизнь, - отец его годами не мог устроиться на работу,
постоянной кормилицей семьи была мать, работавшая стенографисткой.
Среди ночи Бова перестал храпеть, и Даренский, прислушиваясь к тишине,
идущей от его койки, забеспокоился.
Бова неожиданно спросил:
- Вы не спите, товарищ подполковник?
- Нет, не спится, - ответил Даренский.
- Простите, что не устроил вас получше, упился я, - сказал Бова. - А
сейчас голова ясная, точно не пил ничего. Вот, понимаете, лежу и думаю:
как же это мы очутились в этой жуткой местности. Кто нам помог в такую
дыру попасть?
- Кто ж помог, немцы, - ответил Даренский.
- Да вы перебирайтесь на койку, я на пол лягу, - сказал Бова.
- Ну что вы, мне и здесь хорошо.
- Неудобно как-то, по кавказскому обычаю не полагается: хозяин на
койке, гость на полу.
- Ничего, ничего, мы не кавказцы.
- Почти уж кавказцы, предгорья Кавказа рядом. Немцы, говорите, помогли,
да вот, понимаете, не только немцы, и мы себе помогли.
Бова, очевидно, привстал: койка сильно заскрипела.
- Мд-д-а, - произнес он.
- Да-да-да, - сказал с пола Даренский.
Бова толкнул разговор в особое, необычное русло, и они оба молчали,
раздумывая, надо ли начинать такой разговор с человеком малознакомым. И,
видимо, раздумье это привело к выводу, что подобный разговор с
малознакомым человеком вести не следует.
Бова закурил.
Когда спичка вспыхнула, Даренский увидел лицо Бовы, оно казалось
помятым и угрюмым, чужим.
Даренский тоже закурил.
Бова при свете спички увидел лицо Даренского, приподнявшегося на локте,
оно казалось холодным и недобрым, чужим.
Именно после этого почему-то и пошел разговор, который не следовало
вести.
- Да, - произнес Бова, но на этот раз не протяжно, а коротко и резко, -
бюрократизм и бюрократы вот помогли нам докатиться сюда.
- Бюрократизм, - сказал Даренский, - дело плохое. Водитель мой сказал:
до войны в деревне такой бюрократизм был, что без поллитры никто справки
не напишет в колхозе.
- А вы не смейтесь, не до смеха, - прервал Бова, - знаете, бюрократизм
- не шуточка, он в мирное время доводил людей черт знает до чего. А в
условиях переднего края бюрократизм может быть и похуже. Вот в летных
частях случай: летчик выбросился из горящей машины, "мессер" его сшиб, сам
цел остался, а штаны на нем обгорели. И вот, не выдают ему штанов! Скандал
прямо, зам по хозяйственной отказывает: не вышел срок износа, и все! И
трое суток летчик просидел без штанов, пока не дошло дело до командира
соединения.
- Ну, это, извините, ерунда, - сказал Даренский, - оттого, что где-то
дурак замешкался с выдачей штанов, от этого не отступают от Бреста до
прикаспийской пустыни. Пустое, - волокита.
Бова кисло покряхтел и сказал:
- Разве я говорю, что именно от штанов. А вот вам случай: попало в
окружение пехотное" подразделение, стали люди голодать. Получила летная
часть приказ сбрасывать им продукты на парашютах. А интендантство
отказалось выдать продукты, - нам нужно, говорят, чтобы на накладной
расписывались, а как же они внизу распишутся, если им с самолета будут эти
мешки сбрасывать? Уперся интендант и не дает. Уломали, - приказным
порядком.
Даренский усмехнулся.
- Комический случай, но опять же мелочь. Педантство. В условиях
переднего края бюрократизм может жутко проявить себя. Знаете приказ: "Ни
шагу назад"? Вот молотит немец по сотням людей, а стоит отвести их за
обратный скат высоты, и люди будут в безопасности, и тактического
проигрыша никакого, и техника сохранится. Но вот есть приказ: "Ни шагу
назад", - и держат под огнем и губят технику, губят людей.
- Вот-вот, совершенно верно, - сказал Бова, - в сорок первом году двух
полковников к нам в армию из Москвы прислали проверить этот самый приказ
"Ни шагу назад". А машины у них не было, а мы за трое суток от Гомеля на
двести километров драпанули. Я полковников взял к себе в полуторку, чтобы
их немцы не захватили, а они трясутся в кузове и меня просят: "Дайте нам
материалы по внедрению приказа "Ни шагу назад"... Отчетность, ничего не
поделаешь.
Даренский набрал воздуху в грудь, словно собравшись нырнуть поглубже,
и, видимо, нырнул, сказал:
- Бюрократизм страшен, когда красноармеец, пулеметчик, защищая высоту
один против семидесяти немцев, задержал наступление, погиб, армия
склонила, обнажила голову перед ним, а его чахоточную жену вышибают из
квартиры и предрайсовета кричит на нее: вон, нахалка! Бюрократизм - это,
знаете, когда человеку велят заполнить двадцать четыре анкеты и он в конце
концов сам признается на собрании: "Товарищи, я не наш человек". Вот когда
человек скажет: да, да, государство рабоче-крестьянское, а мои папа и мама
дворяне, нетрудовой элемент, выблядки, гоните меня в шею, тогда - порядок.
- А я в этом бюрократизма не вижу, - возразил Бова. - Действительно
так, государство рабоче-крестьянское и управляют им рабочие и крестьяне.
Что ж тут плохого? Это справедливо. Буржуазное государство ведь не
доверяет голоте.
Даренский опешил, казалось, что собеседник мыслит совсем не в ту
сторону.
Бова зажег спичку и, не прикуривая, посветил ею в сторону Даренского.
Даренский прищурился с чувством, с каким попадают на боевом поле в свет
чужого прожектора.
А Бова сказал:
- Я вот - чистого рабочего происхождения, отец был рабочий, дед -
рабочий. Анкета у меня - стеклышко. А оказывается, я тоже не годился до
войны.
- Почему же не годились? - спросил Даренский.
- Я не вижу бюрократизма, если в рабоче-крестьянском государстве
относятся осмотрительно к дворянам. Но вот почему меня, рабочего, перед
войной взяли за шкирку? Я не знал, то ли картошку пойти перебирать на
склад Союзплодоовощи, то ли улицы подметать. А я как раз высказывался с
классовой точки: покритиковал начальство, уж очень красиво жило. Вот мне и
дали по шее. Здесь, по-моему, он и есть, главный корешок бюрократизма:
если рабочий страдает в своем государстве.
Даренский сразу почувствовал, что собеседник в этих своих словах
коснулся чего-то очень значительного, и, так как говорить о том, что
волновало, пекло душу, не было в его обычае да и не было в привычке
слушать это от других, он ощутил нечто непередаваемо хорошее: счастье, без
оглядки, без страха высказываться, спорить о том, что особенно тревожит
ум, будоражит и о чем именно вследствие того, что оно тревожит и
будоражит, он ни с кем не говорил.
Но здесь, на полу, в хибарке, ночью в беседе со скромным выпившим и
протрезвившимся армейцем, чувствуя вокруг себя присутствие людей,
прошедших от Западной Украины до этой пустыни, все, казалось, было
по-иному. И простое, естественное, желанное и нужное, но недоступное,
немыслимое, - искренний разговор человека с человеком, - совершилось!
- В чем вы не правы? - сказал Даренский. - В сенат буржуи не пускают
голытьбу, и это верно, но, если голоштанник стал миллионером, его пускают
в сенат. Форды из рабочих вышли. У нас на командные посты не пускают
буржуазию и помещиков, это правильно. Но если ставят каинову печать на
человека-трудягу только за то, что его отец или дед были кулаками либо
священниками, это совсем другое дело. В этом нет классовой точки зрения. А
думаете, не встречал я во время своих лагерных мытарств рабочих-путиловцев
и донецких шахтеров? Сколько хочешь! Наш бюрократизм страшен, когда
думаешь: это не нарост на теле государства, - нарост можно срезать. Он
страшен, когда думаешь: бюрократизм и есть государство. А во время войны
умирать за начальников отделов кадров никто не хочет. Написать на просьбе
"отказать" либо выгнать из кабинета солдатскую вдову может любой холуй. А
чтобы выгнать немца, нужно быть сильным, настоящим человеком.
- Это точно, - сказал Бова.
- Я не в обиде. Низкий поклон, до земли поклон. И спасибо! Я счастлив!
Тут другое плохо: для того, чтобы я был счастлив и мог отдать России свои
силы, должно вот такое жуткое время прийти - горькое. Тогда уж и Бог с
ним, с этим счастьем моим - будь оно проклято.
Даренский ощущал, что все же он не докопался до главного, что
составляло суть их разговора, что осветило бы жизнь ясным и простым
светом, но вот он размышлял и говорил о том, о чем обычно не размышлял и
не говорил, и это доставляло ему радость. Он сказал своему собеседнику:
- Знаете, я никогда в жизни, как бы все ни сложилось, не буду жалеть об
этом ночном разговоре с вами.
http://lib.ru/PROZA/GROSSMAN/lifefate.txt
viperson.ru
Док. 655041
Перв. публик.: 01.11.90
Последн. ред.: 10.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
