Мысль, внезапно поразившая ночью на улице Штрума, легла в основу новой
теории. Уравнения, выведенные им за несколько недель работы, совершенно не
служили расширению принятой физиками классической теории, не стали
дополнением к ней. Наоборот, классическая теория сама стала лишь частным
случаем в разработанном Штрумом новом, широком решении; его уравнения
включали казавшуюся всеобъемлющей теорию в себя.
Штрум на время перестал ходить в институт, работой лаборатории
руководил Соколов. Штрум почти не выходил из дому, шагал по комнате,
часами просиживал за столом. Иногда, вечером, он шел гулять, выбирая
глухие привокзальные улицы, чтобы не встретить знакомых. Дома он жил
по-обычному, - ел, умывался, шутил за столом, читал газеты, слушал сводку
Совинформбюро, придирался к Наде, спрашивал Александру Владимировну о
заводе, говорил с женой.
Людмила Николаевна чувствовала, что муж в эти дни стал походить на нее,
- и он делал все, что привычно, заведено, внутренне не участвуя в жизни,
которой легко жил лишь потому, что она была привычна ему. Но эта общность
не сближала Людмилу Николаевну с мужем, она была кажущейся. Прямо
противоположные причины определяли их внутреннюю отчужденность от дома -
жизнь и смерть.
Штрум не сомневался в своих результатах. Подобная уверенность никогда
не была присуща ему. Но именно теперь, когда он формулировал самое важное
научное решение, найденное им в жизни, он ни разу не усомнился в его
истинности. В те минуты, когда мысль о системе уравнений, позволявших
по-новому толковать широкую группу физических явлений, пришла к нему, он
почему-то, без свойственных ему сомнений и колебаний, ощутил, что мысль
эта верна.
И теперь, подводя к концу свою многосложную математическую работу,
вновь и вновь проверяя ход своих рассуждений, он не испытывал большей
уверенности, чем в те минуты, когда на пустынной улице внезапная догадка
поразила его.
Иногда он пытался понять путь, которым шел. Внешне все казалось
довольно просто.
Поставленные в лаборатории опыты должны были подтвердить предсказания
теории. Однако этого не случилось. Противоречие между результатом опыта и
теорией естественно вызвало сомнение в точности опытов. Теория, выведенная
на основе десятилетних работ многих исследователей и, в свою очередь,
объяснившая много новых опытных работ, казалась незыблемой. Повторные
опыты вновь и вновь показали, что отклонения, претерпеваемые заряженными
частицами, участвующими в ядерном взаимодействии, по-прежнему совершенно
не соответствуют предсказаниям теории. Любые, самые щедрые поправки на
неточность опытов, на несовершенство измерительной аппаратуры и
фотоэмульсий, применяемых при фотографировании ядерных взрывов, не могли
объяснить таких больших несоответствий.
Тогда стало очевидно, что результаты опытов не подлежат сомнению, и
Штрум постарался подштопать теорию, ввести в нее произвольные допущения,
позволяющие подчинить теории полученный в лаборатории новый опытный
материал. Все, что он делал, исходило из признания основного и главного:
теория выведена из опыта, и потому опыт не может противоречить теории.
Огромный труд был затрачен на то, чтобы добиться увязки теории с новыми
опытами. Но подштопанная теория, от которой казалось немыслимым отойти и
отказаться, по-прежнему не помогала объяснению все новых и новых
противоречивых опытных данных. Подштопанная, она оставалась беспомощной,
как и неподштопанная.
И вот тогда-то пришло новое! Штрум сорвал погоны с плеч маршала!
Старая теория перестала быть основой, фундаментом, всеобъемлющим целым.
Она не оказалась ошибочной, она не оказалась нелепым заблуждением, но она
вошла как частное решение в новую теорию... Порфироносная вдова склонилась
главой перед новой царицей. Все это произошло мгновенно.
Когда Штрум стал думать о том, как возникла в его мозгу новая теория,
его поразила неожиданность.
Тут, оказывается, полностью отсутствовала простая логика, связывавшая
теорию с опытом. Здесь как бы кончались следы на земле, он не мог понять
дороги, которой шел.
Раньше ему всегда казалось, что теория возникает из опыта: опыт рождает
ее. Противоречия между теорией и новыми опытными данными, казалось Штруму,
естественно приводят к новой, более широкой теории.
Но удивительное дело, - он убедился, что все происходило совершенно не
так. Он достиг успеха именно тогда, когда не пытался связать ни опыт с
теорией, ни теорию с опытом.
Новое, казалось, возникло не из опыта, а из головы Штрума. Он с
удивительной ясностью понимал это. Новое возникло свободно. Башка породила
теорию. Логика ее, ее причинные связи не были связаны с опытами, которые
Марков проводил в лаборатории. Теория, казалось, возникла сама по себе из
свободной игры мысли, и эта словно бы оторвавшаяся от опыта игра мысли и
позволила объяснить все богатство старого и нового опытного материала.
Опыт был внешним толчком, заставившим работать мысль. Но он не
определял содержание мысли.
Это было поразительно...
Голова его была полна математических связей, дифференциальных
уравнений, правил вероятности, законов высшей алгебры и теории чисел. Эти
математические связи существовали сами по себе в пустом ничто, вне мира
атомных ядер и звезд, вне электромагнитных полей и полей тяготения, вне
пространства и времени, вне человеческой истории и геологической истории
земли... Но они были в его голове...
И в то же время голова его была полна иных связей и законов, -
квантовых взаимодействий, силовых полей, констант, определявших живую суть
ядерных процессов, движения света, сплющивания и растяжения времени и
пространства. И удивительное дело, - в башке физика-теоретика процессы
материального мира были лишь отражением законов, порожденных в
математической пустыне. В голове Штрума не математика отражала мир, а мир
был проекцией от дифференциальных уравнений, мир был отражением
математики...
И в то же время голова его была полна показаний счетчиков и приборов,
пунктирных линий, запечатлевших движение частиц и ядерных взрывов в
эмульсии и на фотографической бумаге...
И в то же время в голове его жил шум листьев, и свет луны, и пшенная
каша с молоком, и гудение огня в печке, и отрывки мелодий, и собачий лай,
и римский сенат, и сводки Совинформбюро, и ненависть к рабству, и любовь к
тыквенным семечкам...
И вот из этой каши вышла теория, всплыла, вынырнула из той глубины, где
не было ни математики, ни физики, ни опытов в физической лаборатории, ни
жизненного опыта, где не было сознания, а горючий торф подсознания...
И логика математики, не связанная с миром, отразилась и выразилась,
воплотилась в реальности физической теории, а теория вдруг с божественной
точностью наложилась на сложный, пунктирный узор, отпечатанный на
фотографической бумаге.
И человек, в чьей голове произошло все это дело, глядя на
дифференциальные уравнения и на куски фотографической бумаги,
подтверждавшие порожденную им истину, всхлипывал и вытирал плачущие
счастливые глаза...
И все же, - не будь этих неудачных опытов, не возникни хаос, нелепица,
они бы с Соколовым кое-как подлатали и подштопали старую теорию и ошиблись
бы.
Какое счастье, что нелепица не уступила их настойчивости.
И все же, хотя новое объяснение родилось из головы, оно было связано с
опытами Маркова. И ведь верно, - не будь в мире атомных ядер и атомов, не
было бы их и в мозгу человека. Да-да, и не будь блестящего Маркова, не
будь механика Ноздрина, не будь великих стеклодувов Петушковых, не будь
МОГЭСа, не будь металлургических печей и производства чистых реактивов, не
было бы предугадывающей реальность математики в башке физика-теоретика.
Штрума удивляло, что он достиг своего высшего научного успеха в пору,
когда был подавлен горем, когда постоянная тоска давила на его мозг. Как
же оно могло случиться?
И почему именно после взбудораживших его опасных, смелых, острых
разговоров, не имевших никакого отношения к его работе, все неразрешимое
вдруг нашло решение в течение коротких мгновений? Но, конечно, это -
пустое совпадение.
Разобраться во всем этом было трудно...
Работа была закончена, и Штруму захотелось говорить о ней, - до этого
он не думал о людях, с которыми поделится своими мыслями.
Ему захотелось видеть Соколова, написать Чепыжину, он стал представлять
себе, как встретят его новые уравнения Мандельштам, Иоффе, Ландау, Тамм,
Курчатов, как воспримут их сотрудники отдела, сектора, лаборатории, какое
впечатление они произведут на ленинградцев. Он стал думать, под каким
названием опубликует он работу. Он стал думать, как отнесется к ней
великий датчанин, что скажет Ферми. А может быть, сам Эйнштейн прочтет ее,
напишет ему несколько слов. Кто станет противником ее, какие вопросы
поможет она решить.
Ему не хотелось говорить о своей работе с женой. Обычно, прежде чем
отправить деловое письмо, он прочитывал его Людмиле вслух. Когда он
неожиданно встречал на улице знакомого, то первой его мыслью было, - вот
удивится Людмила. Споря с директором института и произнося резкую фразу,
он думал: "Вот расскажу Людмиле, как я ему врезал". Он не представлял
себе, как смотреть кинофильм, сидеть в театре и не знать, что Людмила
рядом, что можно шепнуть ей: "Господи, какая мура". И всем, что сокровенно
тревожило его, он делился с ней; еще студентом он говорил: "Знаешь, мне
сдается, что я идиот".
Почему же он молчал сейчас? Может быть, потребность делиться с ней
своей жизнью вызывалась верой, что она живет его жизнью больше, чем своей,
что его жизнь и есть ее жизнь? А теперь этой уверенности не стало. Она
разлюбила его? Может быть, он перестал любить ее?
Но он все же рассказал жене о своей работе, хотя ему не хотелось
говорить с ней.
- Ты понимаешь, - сказал он, - какое-то удивительное чувство: что бы ни
случилось со мной теперь, в сердце вот это - недаром прожил жизнь.
Понимаешь, именно теперь впервые не страшно умереть, вот сию минуту, ведь
оно, это, есть, родилось!
И он показал ей на исписанную страничку на столе.
- Я не преувеличиваю: это новый взгляд на природу ядерных сил, новый
принцип, верно, верно, это ключ к многим запертым дверям... И понимаешь, в
детстве, нет, не то, но знаешь, такое чувство, словно из темной тихой воды
вдруг всплыла кувшинка, ах. Боже мой...
- Я очень рада, я очень рада, Витенька, - говорила она и улыбалась.
Он видел, что она думает о своем, не переживает его радости и волнения.
И она не поделилась ни с матерью, ни с Надей тем, что он рассказал ей,
видимо, забыла.
Вечером Штрум пошел к Соколову.
Ему хотелось говорить с Соколовым не только о своей работе. Он хотел
поделиться с ним своими чувствами.
Милый Петр Лаврентьевич поймет его, он ведь не только умен, у него
добрая и чистая душа.
И в то же время он опасался, что Соколов начнет корить его, вспоминать,
как Штрум малодушничал. Соколов любит объяснять чужие поступки и
многословно поучать.
Он давно уже не был у Соколова. Вероятно, раза три собирались за это
время гости у Петра Лаврентьевича. На миг он представил выпуклые глаза
Мадьярова. "Смелый, черт", - подумал он. Странно, что за все это время он
почти не вспоминал о вечерних ассамблеях. Да и сейчас не хотелось думать о
них. Какая-то тревога, страх, ожидание неминуемой беды связывались с этими
вечерними разговорами. Правда, уж очень распоясались. Каркали, каркали, а
вот Сталинград держится, немцы остановлены, эвакуированные возвращаются в
Москву.
Он накануне сказал Людмиле, что теперь не боится умереть, вот хоть сию
минуту. А вспоминать свои критиканские речи было страшно. А Мадьяров, тот
уж совершенно распустился. Жутко вспомнить. А подозрения Каримова совсем
страшны. А вдруг действительно Мадьяров провокатор?
"Да-да, умереть не страшно, - подумал Штрум, - но я сейчас тот
пролетарий, которому есть что терять, не только цепи".
Соколов сидел в домашней куртке за столом и читал книгу.
- А где же Марья Ивановна? - удивленно спросил Штрум и сам удивился
своему удивлению. Не застав ее дома, он растерялся, словно не с Петром
Лаврентьевичем, а с ней собрался говорить о теоретической физике.
Соколов, вкладывая очки в футляр, улыбаясь, сказал:
- Разве Марья Ивановна всегда обязана сидеть дома?
И вот, путаясь в словах, экая, кашляя, волнуясь, Штрум стал выкладывать
Соколову свои мысли, выводить уравнения.
Соколов был первым человеком, узнавшим его мысли, и Штрум по-новому,
совершенно по-особому ощутил произошедшее.
- Ну, вот и все, - сказал Штрум, и голос его дрогнул, он ощутил
волнение Соколова.
Они молчали, и эта тишина казалась Штруму прекрасной. Он сидел, опустив
голову, нахмурясь, и грустно покачивал головой. Наконец он быстро, робко
посмотрел на Соколова, - ему показалось, что на глазах у Петра
Лаврентьевича слезы.
В этой бедной комнатке во время страшной, охватившей весь мир войны
сидели два человека, и чудная связь была между ними и теми, живущими в
других странах, и теми, жившими сотни лет назад людьми, чья чистая мысль
стремилась к самому возвышенному и прекрасному, что суждено совершить
человеку.
Штруму хотелось, чтобы Соколов молчал и дальше. В этой тишине было
что-то божественное...
И они долго молчали. Потом Соколов подошел к Штруму, положил ему руку
на плечо, и Виктор Павлович почувствовал, что сейчас заплачет.
Петр Лаврентьевич сказал:
- Прелесть, чудо, какая изящная прелесть. Я от всего сердца поздравляю
вас. Какая удивительная сила, логика, изящество! Ваши выводы даже
эстетически совершенны.
И тут же, охваченный волнением, Штрум подумал: "Ах, Боже мой, Боже,
ведь это хлеб, не в изяществе тут дело".
- Ну, вот видите, Виктор Павлович, - сказал Соколов, - как вы были не
правы, падая духом, хотели отложить все до возвращения в Москву, - и тоном
учителя Закона Божьего, которого Штрум не выносил, он стал говорить: -
Веры в вас мало, терпения мало. Это часто мешает вам...
- Да-да, - торопливо сказал Штрум. - Я знаю. Меня этот тупик очень
угнетал, мне все стало тошно.
А Соколов стал рассуждать, и все, что он сейчас говорил, не нравилось
Штруму, хотя Петр Лаврентьевич сразу понял значение штрумовской работы и в
превосходных степенях оценивал ее. Но Виктору Павловичу любые оценки
казались неприятны, ремесленно плоски.
"Ваша работа сулит замечательные результаты". Что за глупое слово
"сулит". Штрум и без Петра Лаврентьевича знает, что она "сулит". И почему
- сулит результаты? Она сама результат, чего уж там сулить. "Применили
оригинальный метод решения". Да не в оригинальности тут дело... Хлеб,
хлеб, черный хлеб.
Штрум нарочно заговорил о текущей работе лаборатории.
- Кстати, забывал вам сказать, Петр Лаврентьевич, я получил письмецо с
Урала, - выполнение нашего заказа задержится.
- Вот-вот, - сказал Соколов, - аппаратура придет, а мы уже будем в
Москве. В этом есть положительный элемент. А то в Казани мы бы ее все
равно не стали монтировать, и нас бы обвинили, что мы тормозим выполнение
нашего тематического плана.
Он многословно заговорил о лабораторных делах, о выполнении
тематического плана. И хотя Штрум сам перевел разговор на текущие
институтские дела, он же огорчился, что Соколов так легко оставил главную,
большую тему.
По-особенному сильно ощутил Штрум в эти минуты свое одиночество.
Неужели Соколов не понимает, что речь идет о чем-то неизмеримо большем,
чем обычная институтская тематика?
Это было, вероятно, самое важное научное решение из сделанных Штрумом;
оно влияло на теоретические взгляды физиков. Соколов по лицу Штрума,
видимо, понял, что слишком уж охотно и легко перешел к разговорам о
текущих делах.
- Любопытно, - сказал он, - вы совсем по-новому подтвердили эту
штуковину с нейтронами и тяжелым ядром, - и он сделал движение ладонью,
напоминавшее стремительный и плавный спуск саней с крутого откоса. - Вот
тут-то нам и пригодится новая аппаратура.
- Да, пожалуй, - сказал Штрум. - Но мне это кажется частностью.
- Ну, не скажите, - проговорил Соколов, - частность эта достаточно
велика, ведь гигантская энергия, согласитесь.
- Ах, ну и Бог с ней, - сказал Штрум. - Тут интересно, мне кажется,
изменение взгляда на природу микросил. Это может порадовать кое-кого,
избавит от слепого топтания.
- Ну уж и обрадуются, - сказал Соколов. - Так же, как спортсмены
радуются, когда не они, а кто-нибудь другой устанавливает рекорд.
Штрум не ответил. Соколов коснулся предмета недавнего спора, шедшего в
лаборатории.
Во время этого спора Савостьянов уверял, что работа ученого напоминает
собой тренировку спортсмена, - ученые готовятся, тренируются, напряжение
при решении научных вопросов не отличается от спортивного. Те же рекорды.
Штрум и особенно Соколов рассердились на Савостьянова за это
высказывание.
Соколов произнес даже речь, обозвал Савостьянова молодым циником и
говорил так, словно наука сродни религии, словно бы в научной работе
выражено стремление человека к божеству.
Штрум понимал, что сердится в этом споре на Савостьянова не только за
его неправоту. Он ведь и сам иногда ощущал спортивную радость, спортивное
волнение и зависть.
Но он знал, что суета, и зависть, и азарт, и чувство рекорда, и
спортивное волнение были не сутью, а лишь поверхностью его отношений с
наукой. Он сердился на Савостьянова не только за правоту его, но и за
неправоту.
О подлинном своем чувстве к науке, зародившемся когда-то в его еще
молодой душе, он не говорил ни с кем, даже с женой. И ему было приятно,
что Соколов так правильно, возвышенно говорил о науке в споре с
Савостьяновым.
Для чего теперь Петр Лаврентьевич вдруг заговорил о том, что ученые
подобны спортсменам? Почему сказал он это? Для чего сказал, и именно в
особый, чрезвычайный момент для Штрума?
И, чувствуя растерянность, обиду, он резко спросил Соколова:
- А вы, Петр Лаврентьевич, неужели не радуетесь вот тому, о чем мы
говорили, раз не вы поставили рекорд?
Соколов в эту минуту думал о том, насколько решение, найденное Штрумом,
просто, само собой разумелось, уже существовало в голове Соколова, вот-вот
неминуемо должно было быть и им высказано.
Соколов сказал:
- Да, именно вот так же, как Лоренц не был в восторге, что Эйнштейн, а
не он сам преобразовал его, лоренцевы, уравнения.
Удивительна была простота этого признания, Штрум раскаялся в своем
дурном чувстве.
Но Соколов тут же добавил:
- Шутки, конечно, шутки. Лоренц тут ни при чем. Не так я думаю. И все
же я прав, а не вы, хотя я не так думаю.
- Конечно, не так, не так, - сказал Штрум, но все же раздражение не
проходило, и он решительно понял, что именно так и думал Соколов.
"Нет в нем искренности сегодня, - думал Штрум, - а он чистый, как дитя,
в нем сразу видна неискренность".
- Петр Лаврентьевич, - сказал он, - в субботу соберутся у вас
по-обычному?
Соколов пошевелил толстым разбойничьим носом, готовясь сказать что-то,
но ничего не сказал.
Штрум вопросительно смотрел на него.
Соколов проговорил:
- Виктор Павлович, между нами говоря, мне что-то перестали эти чаепития
нравиться.
Теперь уже он вопросительно посмотрел на Штрума и, хотя Штрум молчал,
сказал:
- Вы спрашиваете, почему? Сами понимаете... Это ведь не шутки.
Распустили языки.
- Вы-то ведь не распустили, - сказал Штрум. - Вы больше молчали.
- Ну, знаете, в том-то и дело.
- Пожалуйста, давайте у меня, я буду очень рад, - сказал Штрум.
Непонятно! Но и он был неискренен! Зачем он врал? Зачем он спорил с
Соколовым, а внутренне был согласен с ним? Ведь и он убоялся этих встреч,
не хотел их сейчас.
- Почему у вас? - спросил Соколов. - Разговор не о том. Да и скажу вам
откровенно, - поссорился я со своим родичем, с главным оратором -
Мадьяровым.
Штруму очень хотелось спросить: "Петр Лаврентьевич, вы уверены, что
Мадьяров честный человек? Вы можете за него ручаться?"
Но он сказал:
- Да что тут такого? Сами себе внушили, что от каждого смелого слова
государство рухнет. Жаль, что вы поссорились с Мадьяровым, он мне
нравится. Очень!
- Неблагородно в тяжелые для России времена заниматься русским людям
критиканством, - проговорил Соколов.
Штруму снова хотелось спросить: "Петр Лаврентьевич, дело ведь
серьезное, вы уверены в том, что Мадьяров не доносчик?"
Но он не задал этого вопроса, а сказал:
- Позвольте, именно теперь полегчало. Сталинград - поворот на весну.
Вот мы с вами списки составили на реэвакуацию. А вспомните, месяца два
назад? Урал, тайга, Казахстан, - вот что было в голове.
- Тем более, - сказал Соколов. - Не вижу оснований для того, чтобы
каркать.
- Каркать? - переспросил Штрум.
- Именно каркать.
- Да что вы, ей-Богу, Петр Лаврентьевич, - сказал Штрум.
Он прощался с Соколовым, а в душе его стояло недоуменное, тоскливое
чувство.
Невыносимое одиночество охватило его. С утра он стал томиться, думать о
встрече с Соколовым. Он чувствовал: это будет особая встреча. А почти все,
что говорил Соколов, казалось ему неискренним, мелким.
И он не был искренен. Ощущение одиночества не оставляло его, стало еще
сильней.
Он вышел на улицу, и его у наружной двери окликнул негромкий женский
голос. Штрум узнал этот голос.
Освещенное уличным фонарем лицо Марьи Ивановны, ее щеки и лоб блестели
от дождевой влаги. В стареньком пальто, с головой, повязанной шерстяным
платком, она, жена доктора наук и профессора, казалась воплощением военной
эвакуационной бедности.
"Кондукторша", - подумал он.
- Как Людмила Николаевна? - спросила она, и пристальный взгляд ее
темных глаз всматривался в лицо Штрума.
Он махнул рукой и сказал:
- Все так же.
- Я завтра пораньше приду к вам, - сказала она.
- Да вы и так ее лекарь-хранитель, - сказал Штрум. - Хорошо, Петр
Лаврентьевич терпит, он, дитя, без вас часа прожить не может, а вы так
часто бываете у Людмилы Николаевны.
Она продолжала задумчиво смотреть на него, точно слыша и не слыша его
слова, и сказала:
- Сегодня у вас совсем особое лицо, Виктор Павлович. У вас случилось
хорошее?
- Почему вы решили так?
- Глаза у вас не так, как всегда, - и неожиданно сказала: - С вашей
работой хорошо, да? Ну, вот видите, а вы считали, что из-за своего
великого горя уже не работник.
- Вы откуда это знаете? - спросил он и подумал: "Ох и болтливы бабы,
неужели наболтала ей Людмила?" - А что же там видно в моих очах? - спросил
он, скрывая в насмешливости свое раздражение.
Она помолчала, обдумывая его слова, и сказала серьезно, не принимая
предложенного им насмешливого тона:
- В ваших глазах всегда страдание, а сегодня его нет.
И он вдруг стал говорить ей:
- Марья Ивановна, как странно все. Ведь я чувствую, - я совершил сейчас
главное дело своей жизни. Ведь наука - хлеб, хлеб для души. И ведь
случилось это в такое горькое, трудное время. Как странно, как все
запутано в жизни. Ах, как бы мне хотелось... Да ладно, чего уж там...
Она слушала, все глядя ему в глаза, тихо сказала:
- Если б я могла отогнать горе от порога вашего дома.
- Спасибо, милая Марья Ивановна, - сказал Штрум, прощаясь. Он вдруг
успокоился, словно к ней он и шел и ей высказал то, что хотел сказать.
А через минуту, забыв о Соколовых, он шагал по темной улице, холодом
веяло из-под черных подворотен, ветер на перекрестках дергал полу пальто.
Штрум пожимал плечами, морщил лоб, - неужели мама никогда, никогда не
узнает о нынешних делах своего сына.
http://lib.ru/PROZA/GROSSMAN/lifefate.txt
viperson.ru
Док. 655008
Перв. публик.: 30.10.90
Последн. ред.: 09.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
