Новиков шел к вокзалу.
...Женя, ее растерянный шепот, ее босые ноги, ее ласковый шепот, слезы в минуты расставания, ее власть над ним, ее бедность и чистота, запах ее волос, ее милая стыдливость, тепло ее тела, его робость от сознания своей рабоче-солдатской простоты и его гордость от принадлежности к рабоче-солдатской простоте.
Новиков пошел по железнодорожным путям, и в жаркое, смутное облако его мыслей вошла пронзительная игла - страх солдата в пути, - не ушел ли эшелон.
Он издали увидел платформы, угловатые танки с металлическими мышцами, выпиравшими из-под брезентовых полотнищ, часовых в черных шлемах, штабной вагон с окнами, завешенными белыми занавесками.
Он вошел в вагон мимо приосанившегося часового.
Адъютант Вершков, обиженный на то, что Новиков не взял его с собой в Куйбышев, молча положил на столик шифровку Ставки, - следовать на Саратов, далее астраханской веткой.
В купе вошел генерал Неудобнов и, глядя не на лицо Новикова, а на телеграмму в его руках, сказал:
- Подтвердили маршрут.
- Да, Михаил Петрович [так у автора], - сказал Новиков, - не маршрут, подтвердили судьбу: Сталинград, - и добавил: - Привет вам от генерал-лейтенанта Рютина.
- А-а-а, - сказал Неудобнов, и нельзя было понять, к чему относится это безразличное "а-а-а", - к генеральскому привету или к сталинградской судьбе.
Странный он был человек, страшновато становилось от него Новикову: что бы ни случилось в пути - задержка из-за встречного поезда, неисправность буксы в одном из вагонов, неполучение повестки к движению эшелона от путевого диспетчера - Неудобнов оживлялся, говорил: - Фамилию, фамилию запишите, сознательный вредитель, посадить его надо, мерзавца.
Новиков в глубине души равнодушно, без ненависти относился к тем, кого
называли врагами народа, подкулачниками, кулаками. У него никогда не
возникало желания засадить кого-нибудь в тюрьму, подвести под трибунал,
разоблачить на собрании. Но это добродушное равнодушие, считал он,
происходило от малой политической сознательности.
А Неудобнов, казалось Новикову, глядя на человека, сразу же и прежде
всего проявлял бдительность, подозрительно думал: "Ох, а не враг ли ты,
товарищ дорогой?". Накануне он рассказывал Новикову и Гетманову о
вредителях-архитекторах, пытавшихся главные московские улицы-магистрали
превратить в посадочные площадки для вражеской авиации.
- По-моему, это ерунда, - сказал Новиков, - военно безграмотно.
Сейчас Неудобнов заговорил с Новиковым на свою вторую любимую тему - о
домашней жизни. Пощупав вагонные отопительные трубы, он стал рассказывать
про паровое отопление, устроенное им на даче незадолго до войны.
Разговор этот неожиданно показался Новикову интересным и важным, он
попросил Неудобнова начертить схему дачного парового отопления, сложив
чертежик, вложил его во внутренний карман гимнастерки.
- Пригодится, - сказал он.
Вскоре в купе вошел Гетманов и весело, шумно приветствовал Новикова:
- Вот мы снова с командиром, а то уж хотели нового атамана себе
выбирать, думали, бросил Стенька Разин свою дружину.
Он щурился, добродушно глядя на Новикова, и тот смеялся шуткам
комиссара, а в душе у него возникло ставшее уже привычным напряженное
ощущение.
В шутках Гетманова была странная особенность, он словно знал многое о
Новикове и именно в своих шутках об этом намекал. Вот и теперь он повторил
слова Жени при расставании, но уж это, конечно, было случайностью.
Гетманов посмотрел на часы и сказал:
- Ну, панове, моя очередь в город съездить, возражений нет?
- Пожалуйста, мы тут скучать без вас не будем, - сказал Новиков.
- Это точно, - сказал Гетманов, - вы, товарищ комкор, в Куйбышеве
вообще не скучаете.
И уже в этой шутке случайности не было.
Стоя в дверях купе, Гетманов спросил:
- Как себя чувствует Евгения Николаевна, Петр Павлович?
Лицо Гетманова было серьезно, глаза не смеялись.
- Спасибо, хорошо, работает много, - сказал Новиков и, желая перевести
разговор, спросил у Неуд обнова: - Михаил Петрович, вам бы почему в
Куйбышев на часок не съездить?
- Чего я там не видел? - ответил Неудобнов.
Они сидели рядом, и Новиков, слушая Неудобнова, просматривал бумаги и
откладывал их в сторону, время от времени произносил:
- Так-так-так, продолжайте...
Всю жизнь Новиков докладывал начальству, и начальство во время доклада
просматривало бумаги, рассеянно произносило:
- Так-так, продолжайте... - И всегда это оскорбляло Новикова, и
Новикову казалось, что он никогда не стал бы так делать...
- Вот какое дело, - сказал Новиков, - нам надо заранее составить для
ремонтного управления заявку на инженеров-ремонтников, колесники у нас
есть, а гусеничников почти не оказалось.
- Я уже составил, думаю, ее лучше адресовать непосредственно
генерал-полковнику, ведь все равно пойдет к нему на утверждение.
- Так-так-так, - сказал Новиков. Он подписал заявку и проговорил: -
Надо проверить противовоздушные средства в бригадах, после Саратова
возможны налеты.
- Я уже отдал распоряжение по штабу.
- Это не годится, надо под личную ответственность начальников эшелонов,
пусть донесут не позже шестнадцати часов. Лично, лично.
Неудобнов сказал:
- Получено утверждение Сазонова на должность начальника штаба в
бригаду.
- Быстро, телеграфно, - сказал Новиков.
На этот раз Неудобнов не смотрел в сторону, он улыбнулся, понимая
досаду и неловкость Новикова.
Обычно Новиков не находил в себе смелости упорно отстаивать людей особо
годных, по его мнению, для командных должностей. Едва дело касалось
политической благонадежности командиров, он скисал, а деловые качества
людей вдруг переставали казаться важными.
Но сейчас он озлился. Сегодня он не хотел смирения. Глядя на
Неудобнова, он проговорил:
- Моя ошибка, принес в жертву воинское умение анкетным данным. На
фронте выправим, - там по анкетным данным не повоюешь. В случае чего - в
первый же день к черту смещу!
Неудобнов пожал плечами, сказал:
- Я лично против этого калмыка Басангова ничего не имею, но
предпочтение нужно отдать русскому человеку. Дружба народов - святое дело,
но, понимаете, большой процент среди националов - враждебно настроенных,
шатких, неясных людей.
- Надо бы об этом думать в тридцать седьмом году, - сказал Новиков. - У
меня такой знакомый был, Митька Евсеев. Он всегда кричал: "Я русский, это
прежде всего". Ну вот ему и дали русского человека, посадили.
- Каждому овощу свое время, - сказал Неудобнов. - А сажают мерзавцев,
врагов. Зря у нас не сажают. Когда-то мы заключали с немцами Брестский
мир, и в этом был большевизм, а теперь товарищ Сталин призвал уничтожить
всех немцев-оккупантов до последнего, пробравшихся на нашу советскую
Родину, - и в этом большевизм.
И поучающим голосом добавил:
- В наше время большевик прежде всего - русский патриот.
Новикова раздражало: он, Новиков, выстрадал свое русское чувство в
тяжелые дни войны, а Неудобнов, казалось, заимствовал его из какой-то
канцелярии, в которую Новиков не был вхож.
Он говорил с Неудобновым, раздражался, думал о многих делах,
волновался. А щеки горели, как от ветра и солнца, и сердце билось гулко,
сильно, не хотело успокаиваться.
Казалось, полк шел по его сердцу, гулко, дружно выбивали сапоги: "Женя,
Женя, Женя, Женя".
В купе заглянул уже простивший Новикова Вершков и произнес вкрадчивым
голосом:
- Товарищ полковник, разрешите доложить, повар замучил: третий час
кушанье под парами.
- Ладно, ладно, побыстрей только.
И тут же в купе вбежал потный повар и с выражением страдания, счастья и
обиды стал устанавливать блюдца с уральскими соленьями.
- А мне дай бутылочку пива, - томно сказал Неудобнов.
- Есть, товарищ генерал-майор, - проговорил счастливый повар.
Новиков почувствовал, что от желания есть после долгого поста слезы
выступили у него на глазах. "Привык, товарищ начальник", - подумал он,
вспоминая недавнюю холодную персидскую сирень.
Новиков и Неудобнов одновременно поглядели в окно: по путям,
пронзительно выкрикивая, шарахаясь и спотыкаясь, шел пьяный танкист,
поддерживаемый милиционером с винтовкой на брезентовом ремне. Танкист
пытался вырваться и ударить милиционера, но тот обхватил его за плечи, и,
видимо, в пьяной голове танкиста царила полная путаница, - забыв о желании
драться, он с внезапным умилением стал целовать милицейскую щеку.
Новиков сказал адъютанту:
- Немедленно расследуйте и доложите мне об этом безобразии.
- Расстрелять надо мерзавца, дезорганизатора, - сказал Неудобнов,
задергивая занавеску.
На незамысловатом лице Вершкова отразилось сложное чувство. Прежде
всего он горевал, что командир корпуса портит себе аппетит. Но
одновременно он испытывал и сочувствие к танкисту, оно содержало в себе
самые различные оттенки, - усмешки, поощрения, товарищеского восхищения,
отцовской нежности, печали и сердечной тревоги. Отрапортовав:
- Слушаюсь, расследовать и доложить, - он, тут же сочиняя, добавил: -
Мать у него тут живет, а русский человек, он разве знает меру,
расстроился, стремился со старушкой потеплей проститься и не соразмерил
дозы.
Новиков почесал затылок, придвинув к себе тарелку: "Черта с два, никуда
не уйду больше от эшелона", - подумал он, обращаясь к женщине, ждавшей
его.
Гетманов вернулся перед отправкой эшелона раскрасневшийся, веселый,
отказался от ужина, велел лишь порученцу откупорить бутылку мандариновой,
любимой им воды.
Кряхтя, он снял с себя сапоги и прилег на диван, ногой в носке
поплотней прикрыл дверь в купе.
Он стал рассказывать Новикову слышанные от старого товарища, секретаря
обкома, новости, - тот накануне вернулся из Москвы, где был принят одним
из тех людей, что в дни праздников поднимаются на мавзолей, но не стоят на
мавзолее возле микрофона, рядом со Сталиным. Человек, рассказывавший
новости, знал, конечно, не все и уж, конечно, не все, что знал, рассказал
секретарю обкома, знакомому ему по той поре, когда секретарь работал
инструктором райкома в небольшом приволжском городе. И из того, что
услышал секретарь обкома, он, взвесив на невидимых химических весах
собеседника, рассказал немногое комиссару танкового корпуса. И уж,
конечно, немногое из услышанного от секретаря обкома комиссар корпуса
Гетманов рассказал полковнику Новикову...
Но он говорил в этот вечер тем особо доверительным тоном, каким раньше
не говорил с Новиковым. Казалось, он предполагал, что Новикову досконально
известна огромная исполнительная власть Маленкова, и то, что, кроме
Молотова, один лишь Лаврентий Павлович говорит "ты" товарищу Сталину, и
что товарищ Сталин больше всего не любит самочинных действий, и что
товарищ Сталин любит сыр сулугуни, и что товарищ Сталин из-за плохого
состояния зубов макает хлеб в вино, и что он, между прочим, рябоват от
перенесенной в детстве натуральной оспы, и что Вячеслав Михайлович давно
уж не второе лицо в партии, и что Иосиф Виссарионович не очень жалует в
последнее время Никиту Сергеевича и даже недавно в разговоре по ВЧ покрыл
его матом.
Этот доверительный тон в разговоре о людях главной государственной
высоты, веселое словцо Сталина, смеясь, осенившего себя крестным знамением
в разговоре с Черчиллем, недовольство Сталина самонадеянностью одного из
маршалов казались важней, чем в полунамеке произнесенные слова, шедшие от
человека, стоявшего на мавзолее, - слова, прихода которых жаждала и
угадывала душа Новикова, - подходило время прорывать! С какой-то глупой
самодовольной внутренней ухмылкой, которой Новиков сам же застыдился, он
подумал: "Вот это да, попал и я в номенклатуру".
Вскоре тронулся без звонков, без объявлений эшелон.
Новиков вышел в тамбур, открыл дверь, вгляделся в тьму, стоявшую над
городом. И снова гулко забила пехота: "Женя, Женя, Женя". Со стороны
паровоза сквозь стук и грохот послышались протяжные слова "Ермака".
Грохот стальных колес по стальным рельсам, и железный лязг вагонов,
мчащих к фронту стальные массы танков, и молодые голоса, и холодный ветер
с Волги, и огромное, в звездах небо как-то по-новому коснулись его, не
так, как секунду назад, не так, как весь этот год с первого дня войны, - в
душе сверкнула надменная радость и жестокое, веселое счастье от ощущения
боевой, грозной и грубой силы, словно лицо войны изменилось, стало иным,
не искаженным одной лишь мукой и ненавистью... Печально и угрюмо тянущаяся
из тьмы песня зазвучала грозно, надменно.
Но странно, его сегодняшнее счастье не вызывало в нем доброты, желания
прощать. Это счастье поднимало ненависть, гнев, стремление проявить свою
силу, уничтожить все, что стоит на пути этой силы.
Он вернулся в купе, и так же, как недавно охватило его очарование
осенней ночи, охватила его духота вагона, и табачный дым, и запах горелого
коровьего масла, и разомлевшей ваксы, дух потных, полнокровных штабных
людей. Гетманов в пижаме, раскрытой на белой груди, полулежал на диване.
- Ну как, забьем козла? Генералитет дал согласие.
- Что ж, это можно, - ответил Новиков.
Гетманов, тихонько отрыгнув, озабоченно проговорил:
- Наверное, где-то язва у меня кроется, как поем, изжога жутко мучит.
- Не надо было доктора со вторым эшелоном отправлять, - сказал Новиков.
Зля самого себя, он думал: "Хотел когда-то Даренского устроить,
поморщился Федоренко - и я на попятный. Сказал Гетманову и Неудобнову, они
поморщились, зачем нам бывший репрессированный, и я испугался. Предложил
Басангова, - зачем нам нерусский, я опять на попятный... То ли я согласен,
то ли нет?" Глядя на Гетманова, он думал, нарочно доводя мысль до
нелепости: "Сегодня он моим коньяком меня же угощает, а завтра ко мне моя
баба приедет, он с моей бабой спать захочет".
Но почему он, не сомневавшийся в том, что ему-то и ломать хребет
немецкой военной махине, неизменно чувствовал свою слабость и робость в
разговоре с Гетмановым и Неудобновым?
В этот счастливый день грузно поднялось в нем зло на долгие годы
прошедшей жизни, на ставшее для него законным положение, когда военно
безграмотные ребята, привычные до власти, еды, орденов, слушали его
доклады, милостиво хлопотали о предоставлении ему комнатушки в доме
начальствующего состава, выносили ему поощрения. Люди, не знавшие калибров
артиллерии, не умевшие грамотно вслух прочесть чужой рукой для них
написанную речь, путавшиеся в карте, говорившие вместо "процент"
"процент", "выдающий полководец", "Берлин", всегда руководили им. Он им
докладывал. Их малограмотность не зависела от рабочего происхождения, ведь
и его отец был шахтером, дед был шахтером, брат был шахтером.
Малограмотность, иногда казалось ему, является силой этих людей, она им
заменяла образованность; его знания, правильная речь, интерес к книгам
были его слабостью. Перед войной ему казалось, что у этих людей больше
воли, веры, чем у него. Но война показала, что и это не так.
Война выдвинула его на высокую командную должность. Но оказалось,
хозяином он не сделался. По-прежнему он подчинялся силе, которую постоянно
чувствовал, но не мог понять. Два человека, оказавшиеся в его подчинении,
не имевшие права командовать, были выразителями этой силы. И вот он млел
от удовольствия, когда Гетманов делился с ним рассказами о том мире, где,
очевидно, и дышала сила, которой нельзя не подчиняться.
Война покажет, кому Россия обязана, - таким, как он, или таким, как
Гетманов.
То, о чем мечтал он, свершилось: женщина, любимая им долгие годы,
станет его женой... В этот день его танки получили приказ идти к
Сталинграду.
- Петр Павлович, - внезапно сказал Гетманов, - знаете, тут, пока вы в
город ездили, у меня с Михаилом Петровичем спор вышел.
Он отвалился от спинки дивана, отхлебнул пива, сказал:
- Я - человек простодушный, и я вам прямо хочу сказать: зашел разговор
о товарище Шапошниковой. Брат у нее в тридцать седьмом году нырнул, - и
Гетманов ткнул пальцем в сторону пола. - Оказывается, Неудобнов знал его в
ту пору, ну, а я ее первого мужа знаю, Крымова, этот, как говорится, чудом
уцелел. Был он в лекторской группе ЦК. Вот Неудобнов и говорит, напрасно
товарищ Новиков, которому советский народ и товарищ Сталин оказали высокое
доверие, связывает свою личную жизнь с человеком неясной
социально-политической среды.
- А ему какое дело до моей личной жизни? - сказал Новиков.
- Вот именно, - проговорил Гетманов. - Это все пережитки тридцать
седьмого года, надо шире смотреть на такие вещи. Нет-нет, вы меня
правильно поймите. Неудобнов замечательный человек, кристально честный,
несгибаемый коммунист сталинской складки. Но есть у него маленький грех, -
не видит он иногда ростки нового, не ощущает. Для него главное - цитаты из
классиков. А чему жизнь учит, он не всегда видит. Иногда кажется, что он
не знает, не понимает, в каком государстве живет, до того он цитат
начитался. А война нас во многом новому учит. Генерал-лейтенант
Рокоссовский, генерал Горбатов, генерал Пултус, генерал Белов - все ведь
сидели. А товарищ Сталин нашел возможным доверить им командование. Мне
сегодня Митрич, у которого я гостевал, рассказывал, как Рокоссовского
прямо из лагеря в командармы произвели: стоял в барачной умывалке и
портянки стирал, а за ним бегут: скорей! Ну, думает, портянок достирать не
дали, а его накануне допрашивал один начальник и малость помял. А тут его
на "дуглас" - и прямо в Кремль. Какие-то выводы все же из этого делать нам
надо. А наш Неудобное, он ведь энтузиаст тридцать седьмого года, его,
начетчика, с этих позиций не собьешь. Неизвестно, в чем этот брат Евгении
Николаевны был виноват, может быть, товарищ Берия тоже сейчас его выпустил
бы и он бы армией командовал... А Крымов в войсках. Человек в порядке, при
партбилете. В чем же дело?
Но эти слова именно и взорвали Новикова.
- Да плевать мне! - зычно сказал он и сам удивился, впервые услышав такие раскаты в своем голосе. - А мне что, был ли Шапошников враг или не был. Я его знать не знаю! Этому самому Крымову Троцкий о его статье говорил, что она мраморно написана. А мне-то что? Мраморно так мраморно. Да пусть его любили без памяти и Троцкий, и Рыков, и Бухарин, и Пушкин, - моя-то жизнь тут при чем? Я его мраморных статей не читал. А Евгения Николаевна тут при чем, она, что ли, в Коминтерне работала до тридцать седьмого года? Руководить - это можно, а попробуйте, товарищи, повоюйте, поработайте! Хватит, ребята! Надоело!
Щеки его горели, сердце билось гулко, мысли были ясные, злые, четкие, а в голове стоял туман: "Женя, Женя, Женя".
Он слушал самого себя и удивлялся, - неужели это он впервые в жизни без опасений, свободно, рубит так, обращаясь к большому партийному работнику.
Он посмотрел на Гетманова, чувствуя радость, подавляя раскаяние и опасения.
Гетманов вдруг вскочил с дивана, взмахнул толстыми руками, проговорил:
- Петр Павлович, дай я тебя обниму, ты настоящий мужик.
Новиков, растерявшись, обнял его, они поцеловались, и Гетманов крикнул
в коридор:
- Вершков, дай нам коньяку, командир корпуса с комиссаром брудершафт
сейчас пить будут!
http://lib.ru/PROZA/GROSSMAN/lifefate.txt
viperson.ru
Док. 654967
Перв. публик.: 28.10.90
Последн. ред.: 09.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
