На вечернем аппеле штубенэльтер, гамбургский вор-взломщик Кейзе, носивший желтые краги и клетчатый кремовый пиджак с накладными карманами, был хорошо расположен. Коверкая русские слова, он негромко напевал: "Kali zavtra voina, esli zavtra v pochod..."
Его мятое, шафранового цвета лицо с карими, пластмассовыми глазами
выражало в этот вечер благодушие. Пухлая, белоснежная, без единого волоска
рука, с пальцами, способными удавить лошадь, похлопывала по плечам и
спинам заключенных. Для него убить было так же просто, как шутки ради
подставить ножку. После убийства он ненадолго возбуждался, как молодой
кот, поигравший с майским жуком.
Убивал он чаще всего по поручению штурмфюрера Дроттенхара, ведавшего
санитарной частью в блоке восточного района.
Самым трудным в этом деле было оттащить тела убитых на кремацию, но
этим Кейзе не занимался, никто бы не посмел предложить ему такую работу.
Дроттенхар был опытен и не допускал, чтобы люди слабели настолько, чтобы
их приходилось тащить к месту казни на носилках.
Кейзе не торопил назначенных к операции, не делал им злых замечаний, ни
разу никого из них не толкнул и не ударил. Больше четырехсот раз подымался
Кейзе по двум бетонированным ступенькам спецкамеры и всегда испытывал
живой интерес к человеку, над которым проделывал операцию: к взгляду ужаса
и нетерпения, покорности, муки, робости и страстного любопытства, которым
обреченный встречал пришедшего его умертвить.
Кейзе не мог понять, почему ему так нравилась именно обыденность, с
которой он производил свое дело. Спецкамера выглядела скучно: табурет,
серый каменный пол, сливная труба, кран, шланг, конторка с книгой записей.
Операцию низводили до полной обыденности, о ней всегда говорили
полушутя. Если операция совершалась с помощью пистолета, Кейзе называл ее
"впустить в голову зерно кофе"; если она производилась с помощью вливания
фенола, Кейзе называл ее "маленькая порция эликсира".
Удивительно и просто, казалось Кейзе, раскрывался секрет человеческой
жизни в кофейном зерне и эликсире.
Его карие, литые из пластмассы очи, казалось, не принадлежали живому
существу. То была затвердевшая желто-коричневая смола... И когда в
бетонных глазах Кейзе появлялось веселое выражение, людям становилось
страшно, так, вероятно, страшно делается рыбке, вплотную подплывавшей к
полузасыпанной песком коряге и вдруг обнаружившей, что темная осклизлая
масса имеет глазки, зубки, щупальцы.
Здесь, в лагере, Кейзе переживал чувство превосходства над жившими в
бараках художниками, революционерами, учеными, генералами, религиозными
проповедниками. Тут дело было не в зерне кофе и порции эликсира. Это было
чувство естественного превосходства, оно приносило много радости.
Он радовался не своей громадной физической силе, не своему умению идти
напролом, сшибить с ног, взломать кассовую сталь. Он любовался своей душой
и умом, он был загадочен и сложен. Его гнев, расположение возникали не
по-обычному, - казалось, без логики. Когда весной с транспорта в особый
барак были пригнаны отобранные гестапо русские военнопленные, Кейзе
попросил их спеть любимые им песни.
Четыре с могильным взглядом, с опухшими руками русских человека
выводили:
Где же ты, моя Сулико?
Кейзе, пригорюнившись, слушал, поглядывал на стоявшего с краю
скуластого человека. Кейзе из уважения к артистам не прерывал пения, но,
когда певцы замолчали, он сказал скуластому, что тот в хоре не пел, пусть
теперь поет соло. Глядя на грязный ворот гимнастерки этого человека со
следами споротых шпал, Кейзе спросил:
- Verstehen Sie, Herr Major, - ты понял, блияд?
Человек кивнул, - он понял.
Кейзе взял его за ворот и легонько встряхнул, так встряхивают
неисправный будильник. Прибывший с транспорта военнопленный пихнул Кейзе в
скулу кулаком и ругнулся.
Казалось, русскому пришел конец. Но гаулейтер особого барака не убил
майора Ершова, а подвел его к нарам, в углу у окна. Они пустовали, ожидая
приятного для Кейзе человека. В тот же день Кейзе принес Ершову крутое
гусиное яйцо и хохоча дал ему: "Jhre Stimme wird schon!"
С тех пор Кейзе хорошо относился к Ершову. И в бараке с уважением
отнеслись к Ершову, его несгибаемая жесткость была соединена с характером
мягким и веселым.
Сердился на Ершова после случая с Кейзе один из исполнителей "Сулико",
бригадный комиссар Осипов.
- Тяжелый человек, - говорил он.
Вскоре после этого происшествия и окрестил Мостовской Ершова
властителем дум.
Кроме Осипова, испытывал недоброжелательность к Ершову всегда
замкнутый, всегда молчаливый военнопленный Котиков, знавший все обо всех.
Был Котиков какой-то бесцветный - и голос бесцветный, и глаза, и губы. Но
был он настолько бесцветен, что эта бесцветность запоминалась, казалась
яркой.
В этот вечер веселость Кейзе при аппеле вызвала в людях повышенное
чувство напряжения и страха. Жители бараков всегда ждали чего-то плохого,
и страх, предчувствие, томление и днем и ночью, то усиливаясь, то слабея,
жили в них.
Перед концом вечерней поверки в особый барак вошли восемь лагерных
полицейских - капо в дурацких, клоунских фуражках, с ярко-желтой перевязью
на рукавах. По их лицам видно было, что свои котелки они наполняют не из
общего лагерного котла.
Командовал ими высокий белокурый красавец, одетый в стального цвета
шинель со споротыми нашивками. Из-под шинели видны были кажущиеся от
алмазного блеска светлыми лакированные сапоги.
Это был начальник внутрилагерной полиции Кениг - эсэсовец, лишенный за
уголовные преступления звания и заключенный в лагерь.
- Mutze ab! - крикнул Кейзе.
Начался обыск. Капо привычно, как фабричные рабочие, выстукивали столы,
выявляя выдолбленные пустоты, встряхивали тряпье, быстрыми, умными
пальцами проверяли швы на одежде, просматривали котелки.
Иногда они, шутя, поддав кого-нибудь коленом под зад, говорили: "Будь
здоров".
Изредка капо обращались к Кенигу, протягивая найденную записку,
блокнот, лезвие безопасной бритвы. Кениг взмахом перчатки давал понять -
интересен ли найденный предмет.
Во время обыска заключенные стояли, построившись в шеренгу.
Мостовской и Ершов стояли рядом, поглядывали на Кенига и Кейзе. Фигуры
обоих немцев казались литыми.
Мостовского пошатывало, кружилась голова. Ткнув пальцем в сторону
Кейзе, он сказал Ершову:
- Ах и субъект!
- Ариец классный, - сказал Ершов. Не желая, чтобы его услышал стоящий
вблизи Чернецов, он сказал на ухо Мостовскому: - Но и наши ребятки бывают
дай боже!
Чернецов, участвуя в разговоре, которого он не слышал, сказал:
- Священное право всякого народа иметь своих героев, святых и подлецов.
Мостовской, обращаясь к Ершову, но отвечая не только ему, сказал:
- Конечно, и у нас найдешь мерзавцев, но что-то есть в немецком убийце
такое, неповторимое, что только в немце и может быть.
Обыск кончился. Была подана команда отбоя. Заключенные стали взбираться
на нары.
Мостовской лег, вытянул ноги. Ему подумалось, что он не проверил, все
ли цело в его вещах после обыска, - кряхтя, приподнялся, стал перебирать
барахло.
Казалось, не то исчез шарф, не то холстинка - портянка. Но он нашел и
шарф, и портянку, а тревожное чувство осталось.
Вскоре к нему подошел Ершов и негромко сказал:
- Капо Недзельский треплет, что наш блок растрясут, часть оставят для
обработки, большинство - в общие лагеря.
- Ну что ж, - сказал Мостовской, - наплевать.
Ершов присел на нары, сказал тихо и внятно:
- Михаил Сидорович!
Мостовской приподнялся на локте, посмотрел на него.
- Михаил Сидорович, задумал я большое дело, буду с вами о нем говорить.
Пропадать, так с музыкой!
Он говорил шепотом, и Мостовской, слушая Ершова, стал волноваться, -
чудный ветер коснулся его.
- Время дорого, - говорил Ершов. - Если этот чертов Сталинград немцы
захватят, опять заплесневеют люди. По таким, как Кириллов, видно.
Ершов предлагал создать боевой союз военнопленных. Он произносил пункты
программы на память, точно читая по-писаному.
...Установление дисциплины и единства всех советских людей в лагере,
изгнание предателей из своей среды, нанесение ущерба врагу, создание
комитетов борьбы среди польских, французских, югославских и чешских
заключенных...
Глядя поверх нар в мутный полусвет барака, он сказал:
- Есть ребята с военного завода, они мне верят, будем накапливать
оружие. Размахнемся. Связь с десятками лагерей, террор против изменников.
Конечная цель: всеобщее восстание, единая свободная Европа...
Мостовской повторил:
- Единая свободная Европа... ах, Ершов, Ершов.
- Я не треплюсь. Наш разговор - начало дела.
- Становлюсь в строй, - сказал Мостовской и, покачивая головой,
повторил: - Свободная Европа... Вот и в нашем лагере секция
Коммунистического Интернационала, а в ней два человека, один из них
беспартийный.
- Вы и немецкий, и английский, и французский знаете, тысячи связей
вяжутся, - сказал Ершов. - Какой вам еще Коминтерн - лагерники всех стран,
соединяйтесь!
Глядя на Ершова, Михаил Сидорович произнес давно забытые им слова:
- Народная воля! - и удивился, почему именно эти слова вдруг вспомнились ему.
А Ершов сказал:
- Надо переговорить с Осиповым и полковником Златокрыльцем. Осипов -
большая сила! Но он меня не любит, поговорите с ним вы. А с полковником я
сегодня поговорю. Составим четверку.
http://lib.ru/PROZA/GROSSMAN/lifefate.txt
viperson.ru
Док. 654961
Перв. публик.: 27.10.90
Последн. ред.: 08.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
