На следующий день Чернецов разговорился с одним из своих немногочисленных советских знакомых, красноармейцем Павлюковым, работавшим санитаром в ревире.
Павлюков стал жаловаться Чернецову, что скоро его выгонят из ревира и
погонят рыть котлованы.
- Это все партийные строят, - сказал он, - им невыносимо, что я на
хорошее место устроился: сунул кому надо. Они в подметалы, на кухне, в
вашрауме всюду своих поустраивали. Вы, папаша, помните, как в мирное время
было? Райком своя. Местком своя. Верно ведь? А здесь у них тоже шарашкина
контора, свои на кухне, своим порции дают. Старого большевика они
содержат, как в санатории, а вы вот, как собака, пропадаете, никто из них
в вашу сторону не посмотрит. А разве это справедливо? Тоже весь век на
советскую власть ишачили.
Чернецов, смущаясь, сказал ему, что он двадцать лет не жил в России. Он
уже заметил, что слова "эмигрант", "заграница" сразу же отталкивают от
него советских людей. Но Павлюков не стал насторожен после слов Чернецова.
Они присели на груде досок, и Павлюков, широконосый, широколобый,
настоящий сын народа, как подумал Чернецов, глядя в сторону часового,
ходившего в бетонированной башенке, сказал:
- Некуда мне податься, только в добровольческое формирование. Или в
доходяги и накрыться.
- Для спасения жизни, значит? - спросил Чернецов.
- Я вообще не кулак, - сказал Павлюков, - не вкалывал на
лесозаготовках, а на коммунистов все равно обижен. Нет вольного хода.
Этого не сей, на этой не женись, эта работа не твоя. Человек становится
как попка. Мне хотелось с детских лет магазин свой открыть, чтобы всякий в
нем все мог купить. При магазине закусочная, купил, что тебе надо, и
пожалуйста: хочешь - пей рюмку, хочешь - жаркое, хочешь - пивка. Я бы,
знаете, как обслуживал? Дешево! У меня бы в ресторане и деревенскую еду бы
давали. Пожалуйста! Печеная картошка! Сало с чесноком! Капуста квашеная! Я
бы, знаете, какую закуску людям давал - мозговые кости! Кипят в котле,
пожалуйста, сто грамм выпей - и на тебе косточку, хлеб черный, ну, ясно,
соль. И всюду кожаные кресла, чтобы вши не заводились. Сидишь, отдыхаешь,
а тебя обслужат. Скажи я такое дело, меня бы сразу в Сибирь. А я вот
думаю, в чем особый вред для народа в таком деле? Я цены назначу вдвое
ниже против государства.
Павлюков покосился на слушателя:
- В нашем бараке сорок ребят записались в добровольческое формирование.
- А по какой причине?
- За суп, за шинельку, чтобы не работать до перелома черепа.
- И еще по какой?
- А кое-кто из идейности.
- Какой?
- Да разной. Некоторые за погубленных в лагерях. Другим нищета
деревенская надоела. Коммунизма не выносят.
Чернецов сказал:
- А ведь подло!
Советский человек с любопытством поглядел на эмигранта, и тот увидел
это насмешливо-недоуменное любопытство.
- Бесчестно, неблагородно, нехорошо, - сказал Чернецов. - Не время
счеты сводить, не так их сводят. Нехорошо, перед самим собой, перед своей
землей.
Он встал с досок и провел рукой по заду.
- Меня не заподозришь в любви к большевикам. Правда, не время, не время
счеты сводить. А к Власову не ходите, - он вдруг запнулся и добавил: -
Слышите, товарищ, не ходите, - и оттого, что произнес, как в старое,
молодое время, слово "товарищ", он уже не мог скрыть своего волнения и не
скрыл его, пробормотал: - Боже мой. Боже мой, мог ли я...
Поезд отошел от перрона. Воздух был туманный от пыли, от запаха сирени
и весенних городских помоек, от паровозного дыма, от чада, идущего из
кухни привокзального ресторана.
Фонарь все уплывал, удалялся, а потом стал казаться неподвижным среди
других зеленых и красных огней.
Студент постоял на перроне, пошел через боковую калитку. Женщина,
прощаясь, обхватила руками его шею и целовала в лоб, волосы, растерянная,
как и он, внезапной силой чувства... Он шел с вокзала, и счастье росло в
нем, кружило голову, казалось, что это начало - завязка того, чем
наполнится вся его жизнь...
Он вспоминал этот вечер, покидая Россию, по дороге на Славуту. Он
вспоминал его в парижской больнице, где лежал после операции - удаления
заболевшего глаукомой глаза, вспоминал, входя в полутемный прохладный
подъезд банка, в котором служил.
Об этом написал поэт Ходасевич, бежавший, как и он, из России в Париж:
Странник вдет, опираясь на посох, -
Мне почему-то припомнилась ты,
Едет коляска на красных колесах -
Мне почему-то припомнилась ты.
Вечером лампу зажгли в коридоре -
Мне почему-то припомнилась ты.
Что б ни случилось: на суше, на море
Или на небе - мне вспомнишься ты...
Ему хотелось вновь подойти к Мостовскому, спросить: "А вы не знали
такой - Наташи Задонской, жива ли она? И неужели вы все эти десятилетия
ходили с ней по одной земле?"
viperson.ru
Док. 654960
Перв. публик.: 27.10.90
Последн. ред.: 08.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
