Сережа Шапошников провел двое суток в блиндаже охраны штаба. Штабная
жизнь томила его, казалось, люди с утра до вечера маялись в безделье.
Он вспомнил, как просидел с бабушкой восемь часов в Ростове, ожидая
идущего в Сочи поезда, и подумал, что нынешнее ожидание напоминает ему ту
довоенную пересадку. Потом ему стало смешно от сравнения дома "шесть дробь
один" с сочинским курортом. Он просил майора - коменданта штаба -
отпустить его, но тот тянул, - от генерала не было распоряжения; вызвав
Шапошникова, генерал задал ему всего два вопроса и прервал разговор, -
отвлек телефонный звонок командарма. Комендант штаба решил не отпускать
пока паренька, - может быть, генерал вспомнит о нем.
Комендант штаба, входя в блиндаж, ловил на себе взгляд Шапошникова,
говорил:
- Ладно, помню.
Иногда просящие глаза паренька сердили его, и он говорил:
- Чем тебе тут плохо? Кормят на совесть, сидишь в тепле. Еще успеют
тебя там убить.
Когда день полон грохота и человек по уши погружен в котел войны, он не
в силах понять, увидеть свою жизнь, надо отойти хоть на шаг в сторону. И
тогда, словно с берега, глаза видят всю громаду реки, - неужели в этой
бешеной воде, пене плыл он только что?
Тихой казалась Сереже жизнь в ополченском полку: ночной караул в темной
степи, далекое зарево в небе, разговоры ополченцев.
Лишь три ополченца очутились в поселке Тракторного завода. Поляков, не
любивший Ченцова, говорил: "От всего ополченского войска остались -
старый, малый да дурак".
Жизнь в доме "шесть дробь один" заслонила все, что было прежде. Хотя
эта жизнь была невероятна, она оказалась единственной действительностью, а
все прежнее стало мнимым.
Лишь иногда ночью возникала в памяти седая голова Александры
Владимировны, насмешливые глаза тети Жени, и начинало щемить сердце,
охваченное любовью.
Первые дни в доме "шесть дробь один" он думал, - странно, дико, если б
в его домашнюю жизнь вошли вдруг Греков, Коломейцев, Анциферов... А теперь
он иногда представлял себе, как нелепо выглядели бы его тетки, двоюродная
сестра, дядя Виктор Павлович в его нынешней жизни.
Ох, если б бабушка услышала, как Сережа матерится...
Греков!
Не совсем ясно, подобрались ли в доме "шесть дробь один" удивительные,
особенные люди, или обыкновенные люди, попав в этот дом, стали
особенными...
Ополченский Крякин не проначальствовал бы и дня здесь. А вот Ченцов,
хотя его не любят, существует. Но он уж не тот, что в ополчении, -
административную жилку упрятал.
Греков! Какое-то удивительное соединение силы, отваги, властности с
житейской обыденностью. Он помнит, сколько стоили до войны детские
ботинки, и какую зарплату получает уборщица либо слесарь, и сколько давали
на трудодень зерном и деньгами в колхозе, где работает его дядя.
То говорил он о довоенных армейских делах с чистками, аттестациями, с
блатом при получении квартир, говорил о некоторых людях, достигших
генеральства в 1937 году, писавших десятки доносов и заявлений,
разоблачавших мнимых врагов народа.
То казалось, сила его в львиной отваге, в веселой отчаянности, с
которой он, выскочив из пролома в стене, кричал:
- Не пущу, сукины коты! - и бросал гранаты в набегающих немцев.
То кажется, сила его в веселом, простецком приятельстве, в дружбе со
всеми жильцами дома.
В довоенной его жизни не было ничего примечательного, был он когда-то
десятником в шахте, потом техником-строителем, стал пехотным капитаном в
одной из расположенных под Минском воинских частей, проводил занятия в
поле и в казарме, ездил в Минск на курсы по переподготовке, вечером читал
книжечки, пил водочку, ходил в кино, играл с приятелями в преферанс,
ссорился с женой, с полным основанием ревновавшей его ко многим районным
девицам и дамам. Обо всем этом он сам рассказывал. И вдруг в представлении
Сережи, да не только Сережи, стал он богатырем, борцом за правду.
Новые люди окружили Сережу, вытеснили из души его даже самых близких
ему.
Артиллерист Коломейцев был кадровым моряком, плавал на военном судне,
трижды тонул в Балтийском море.
Сереже нравилось, что Коломейцев, часто презрительно говоривший о
людях, о которых не принято говорить презрительно, проявлял необычайное
уважение к ученым и писателям. Все начальники, по его мнению, обладающие
любой должностью и званием, ничего не значили перед каким-нибудь плешивым
Лобачевским или усохшим Роменом Ролланом.
Иногда Коломейцев говорил о литературе. Его слова совершенно не
походили на ченцовские разговоры о нравоучительной, патриотической
литературе. Ему нравился какой-то не то американский, не то английский
писатель. Хотя Сережа никогда не читал этого писателя, а Коломейцев забыл
его фамилию, но Сережа был уверен, что писатель этот хорошо пишет, - уж
очень смачно, весело, с непристойными словами хвалил его Коломейцев.
- Мне что в нем нравится, - говорил Коломейцев, - не учит меня. Полезет
мужик к бабе - и все, напился солдат - и все, умерла у старика старуха -
описано точно. И смех, и жалко, и интересно, и все равно не знаешь, для
чего люди живут.
С Коломейцевым дружил разведчик Вася Климов.
Как-то Климов и Шапошников пробирались в немецкое расположение,
перелезли через железнодорожную насыпь, подползли к воронке от немецкой
бомбы, где сидел расчет немецкого тяжелого пулемета и офицер-наблюдатель.
Прильнув к краю воронки, они смотрели на немецкую жизнь. Один малый,
пулеметчик, расстегнув китель и засунув за ворот рубахи красный клетчатый
платок, брился. Сережа слышал, как скрипела под бритвой пыльная, жесткая
щетина. Второй немец ел консервы из плоской баночки, и Сережа смотрел
короткое, но емкое мгновение на его большое лицо, выражавшее
сосредоточенное удовольствие. Офицер-наблюдатель заводил ручные часы.
Сереже хотелось негромко, чтобы не испугать офицера, спросить: "Эй,
слышите, сколько время?"
Климов выдернул чеку из ручной гранаты и уронил гранату в воронку.
Когда пыль еще стояла в воздухе, Климов бросил вторую гранату и вслед за
взрывом прыгнул в воронку. Немцы были мертвы так, словно и не жили минуту
назад на свете. Климов, чихая от взрывных газов и пыли, взял все, что
нужно было ему, - затвор от тяжелого пулемета, бинокль, снял с теплой
офицерской руки часы, осторожно, чтобы не запачкаться в крови, вынул
солдатские книжки из растерзанных мундиров пулеметчиков.
Он сдал взятые трофеи, рассказал о происшествии, попросил Сережу слить
немного воды ему на руки, сел рядом с Коломейцевым, проговорил:
- Вот мы сейчас покурим.
В это время прибежал Перфильев, говоривший о себе: "Я мирный рязанский
житель, рыболов-любитель".
- Слышь, ты, Климов, чего расселся, - закричал Перфильев, - тебя
управдом ищет, надо снова пойти в немецкие дома.
- Сейчас, сейчас, - виноватым голосом сказал Климов и стал собирать
свое хозяйство: автомат, брезентовую сумочку с гранатами. К вещам он
прикасался бережно, казалось, что боится причинить им боль. Обращался он
ко многим на "вы", никогда не ругался.
- Не баптист ли ты? - как-то спросил старик Поляков Климова, убившего
сто десять человек.
Климов не был молчалив и особенно любил рассказывать о своем детстве.
Отец его был рабочим на Путиловском заводе. Сам Климов, токарь-универсал,
перед войной преподавал в заводском ремесленном училище. Сережу смешил
рассказ Климова о том, как один ремесленник подавился шурупом, начал
задыхаться, посинел, и Климов - до прибытия "скорой помощи" - вытащил из
глотки ремесленника шуруп плоскогубцами.
Но однажды Сережа видел Климова, напившегося трофейным шнапсом, - он
был ужасен, казалось, сам Греков оробел перед ним.
Самым неряшливым человеком в доме был лейтенант Батраков. Сапог
Батраков не чистил, одна подошва у него похлопывала при ходьбе, -
красноармейцы, не поворачивая голов, узнавали о приближении
артиллерийского лейтенанта. Зато лейтенант десятки раз на день протирал
замшевой тряпочкой свои очки, очки не соответствовали его зрению, и
Батракову казалось, что пыль и дым от разрывов коптят ему стекла. Климов
несколько раз приносил ему очки, снятые с убитых немцев. Но Батракову не
везло - оправа была хороша, а стекла не подходили.
До войны Батраков преподавал математику в техникуме, отличался большой
самоуверенностью, говорил о неучах-школьниках надменным голосом.
Он устроил Сереже экзамен по математике, и Сережа осрамился. Жильцы
дома стали смеяться, грозились оставить Шапошникова на второй год.
Однажды, во время немецкого авиационного налета, когда обезумевшие
молотобойцы били тяжелыми кувалдами по камню, земле, железу, Греков увидел
Батракова, сидящего над обрывом лестничной клетки и читающего какую-то
книжонку.
Греков сказал:
- Нет уж, ни хрена немцы не добьются. Ну что они с таким дураком
сделают?
Все, что делали немцы, вызывало у жильцов дома не чувство ужаса, а
снисходительно-насмешливое отношение. "Ох, и старается фриц", "Гляди,
гляди, что хулиганы эти надумали...", "Ну и дурак, куда он бомбы
кладет..."
Батраков приятельствовал с командиром саперного взвода Анциферовым,
сорокалетним человеком, любившим поговорить о своих хронических болезнях -
явление на фронте редкое, - под огнем сами собой вылечивались язвы и
радикулиты.
Но Анциферов продолжал в сталинградском пекле страдать от
многочисленных болезней, которые гнездились в его объемистом теле.
Немецкий лекарь не лечил его.
Фантастически неправдоподобно выглядел этот полнолицый, с лысеющей
круглой головой, с круглыми глазами человек, когда, освещенный зловещими
отблесками пожаров, благодушествуя, пил чай со своими саперами. Он сидел
обычно босиком, так как обутую ногу досаждала мозоль; без гимнастерки, -
Анциферову всегда было жарко. Он прихлебывал из чашки с синими цветочками
горячий чай, вытирал обширным платком лысину, вздыхал, улыбался и вновь
принимался дуть в чашку, куда угрюмый боец Ляхов, с головой, повязанной
бинтом, то и дело подливал из огромного закопченного чайника кипящую струю
стоялой воды. Иногда Анциферов, не натягивая сапог, недовольно кряхтя,
взбирался на кирпичный пригорок посмотреть, что происходит на белом свете.
Он стоял босой, без гимнастерки, без пилотки, похожий на крестьянина,
вышедшего в буйный грозовой ливень на порог избы оглядеть свое
приусадебное хозяйство.
До войны он работал прорабом. Теперь его опыт строителя приобрел как бы
обратный знак. В мозгу его постоянно стояли вопросы разрушения домов,
стен, подвальных перекрытий.
Главным предметом бесед Батракова с сапером были вопросы философские. В
Анциферове, перешедшем от созидания к разрушению, появилась потребность
осмыслить этот необычный переход.
Иногда их беседа с высот философских - в чем цель жизни, есть ли
советская власть в звездных мирах и каково преимущество умственного
устройства мужчины над умственным устройством женщины, - переходила к
обычным житейским отношениям.
Здесь, среди сталинградских развалин, все было по-иному, и нужная людям
мудрость часто была на стороне растяпы Батракова.
- Веришь, Ваня, - говорил Анциферов Батракову, - я через тебя стал
кое-что понимать. А раньше я считал, что всю механику понимаю до конца -
кому нужно полкило водки с закуской, кому новые покрышки для автомашины
доставить, а кому просто сотню сунуть.
Батраков, всерьез считавший, что именно он со своими туманными
рассуждениями, а не Сталинград открыл Анциферову новое отношение к людям,
снисходительно отвечал:
- Да, уважаемый, можно, в общем и целом, пожалеть, что мы до войны не
встречались.
А в подвале обитала пехота, те, кто отбивали немецкий натиск и сами
переходили по пронзительному голосу Грекова в контратаки.
Пехотой заправлял лейтенант Зубарев. Он учился до войны пению в
консерватории. Иногда ночью он подбирался к немецким домам и начинал петь:
"О не буди меня, дыхание весны", то арию Ленского.
Зубарев отмахивался, когда его спрашивали, для чего он забирается в
кирпичные груды и поет с риском быть убитым. Быть может, здесь, где
трупное зловоние день и ночь стояло в воздухе, он хотел доказать не только
себе и своим товарищам, но и врагам, что с прелестью жизни никогда не
справятся могучие истребительные силы.
Неужели можно было жить, не зная о Грекове, Коломейцеве, Полякове, о
Климове, о Батракове, о бородатом Зубареве?
Для Сережи, прожившего всю жизнь в интеллигентной среде, стала очевидна
правота бабушки, всегда твердившей, что простые рабочие люди - хорошие
люди.
Но умненький Сережа сумел заметить бабушкин грех, - она все же считала
простых людей простыми.
В доме "шесть дробь один" люди не были просты. Греков поразил как-то
Сережу словами:
- Нельзя человеком руководить, как овцой, на что уж Ленин был умный, и
тот не понял. Революцию делают для того, чтобы человеком никто не
руководил. А Ленин говорил: "Раньше вами руководили по-глупому, а я буду
по-умному".
Никогда Сережа не слышал, чтобы с такой смелостью люди осуждали
наркомвнудельцев, погубивших в 1937 году десятки тысяч невинных людей.
Никогда Сережа не слышал, чтобы с такой болью люди говорили о бедствиях
и мучениях, выпавших крестьянству в период сплошной коллективизации.
Главным оратором на эти темы был сам управдом Греков, но часто вели такие
разговоры и Коломейцев, и Батраков.
Сейчас, в штабном блиндаже, Сереже каждая минута, проведенная вне дома
"шесть дробь один", казалась томительно длинной. Немыслимым казалось
слушать разговоры о дневальстве, о вызовах к начальникам отделов.
Он стал представлять себе, что делают сейчас Поляков, Коломейцев,
Греков.
Вечером, в тихий час, все снова говорят о радистке.
Уж Грекова, если решит, ничем не остановить, хоть сам Будда или Чуйков
будут грозить ему.
Жильцы дома были замечательными, сильными, отчаянными людьми. Наверно,
Зубарев и сегодня ночью запускал арии... А она сидит беспомощная, ждет
своей судьбы.
"Убью!" - подумал он, но неясно понимал, кого он убьет.
Куда уж ему, он ни разу не поцеловал девушки, а эти дьяволы опытны,
конечно, обманут ее, задурят.
Он много слышал историй о медсестрах, телефонистках, дальномерщицах и
прибористках, девчонках-школьницах, ставших против воли "пепеже"
командиров полков, артдивизионов. Эти истории его не волновали и не
занимали.
Он поглядел на дверь блиндажа. Как раньше не приходило ему в голову, -
никого не спрашивая, встать да пойти?
Он встал, открыл дверь и пошел.
А в это время оперативному дежурному в штаб армии позвонили по указанию
начальника политотдела Васильева, попросили незамедлительно прислать к
комиссару бойца из окруженного дома.
История Дафниса и Хлои постоянно трогает сердца людей не потому, что их
любовь родилась под синим небом, среди виноградных лоз.
История Дафниса и Хлои повторяется всегда и всюду - и в душном,
пропахшем жареной треской подвале, и в бункере концентрационного лагеря, и
под щелканье счетов в учрежденческой бухгалтерии, и в пыльной мути
прядильного цеха.
И эта история вновь возникла среди развалин, под вой немецких
пикировщиков, там, где люди питали свои грязные и потные тела не медом, а
гнилой картошкой и водой из старого отопительного котла, возникла там, где
не было задумчивой тишины, а лишь битый камень, грохот и зловоние.
viperson.ru
Док. 654949
Перв. публик.: 27.10.90
Последн. ред.: 08.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
