Вечером Крымов после очередного доклада оказался в блиндаже у
подполковника Батюка, командира дивизии, расположенной по склонам Мамаева
кургана и у Банного оврага.
Батюк, человек небольшого роста, с лицом замученного войной солдата,
обрадовался Крымову.
На Батюковском столе за ужином был поставлен добрый студень, горячий
домашний пирог. Наливая Крымову водки, Батюк, прищурив глаза, проговорил:
- А я слышал, что вы к нам с докладами приехали, думал, к кому раньше
пойдете - к Родимцеву или ко мне. Оказалось, все же к Родимцеву.
Он покряхтел, посмеялся.
- Мы здесь как в деревне живем. Стихнет вечером, ну и начинаем с
соседями перезваниваться: ты что обедал, да кто у тебя был, да к кому
пойдешь, да что тебе начальство сказало, у кого баня лучше, да о ком
написали в газете; пишут не о нас, все о Родимцеве, по газетам судя, он
один в Сталинграде воюет.
Батюк угощал гостя, а сам лишь выпил чаю с хлебом, - оказалось, он был
равнодушен к гастрономии.
Крымов увидел, что спокойствие движений и украинская медлительность
речи не соответствуют трудным мыслям, передумать которые взялся Батюк.
Николая Григорьевича огорчило, что Батюк не задал ему ни одного
вопроса, связанного с докладом. Доклад словно бы не коснулся того, что
действительно занимало Батюка.
Поразил Крымова рассказ Батюка о первых часах войны. Во время общего
отхода от границы Батюк повел свой полк на запад, - отбить у немцев
переправы. Отступавшее по шоссе высокое начальство вообразило, что он
собирается предаться немцам. Тут же, на шоссе, после допроса, состоявшего
из матерной брани и истерических выкриков, было приказано его расстрелять.
В последнюю минуту, он уже стоял у дерева, красноармейцы отбили своего
командира.
- Да, - сказал Крымов, - сурьезное дело, товарищ подполковник.
- Разрыва сердца не получил, - ответил Батюк, - а порок все-таки нажил,
это мне удалось.
Крымов сказал несколько театральным тоном:
- Слышите стрельбу в Рынке? Что-то Горохов делает сейчас?
Батюк скосил на него глаза.
- А что он делает, наверное, в подкидного играет.
Крымов сказал, что его предупредили о предстоящей у Батюка конференции
снайперов - ему интересно было присутствовать на ней.
- А конечно интересно, почему ж неинтересно, - сказал Батюк.
Они заговорили о положении на фронте. Батюка тревожило тихое, идущее по
ночам сосредоточение немецких сил на северном участке.
Когда снайперы собрались в блиндаже командира дивизии, Крымов
сообразил, для кого был испечен пирог.
На скамейках, поставленных у стены и вокруг стола, усаживались люди в
ватниках, полные застенчивости, неловкости и собственного достоинства.
Вновь пришедшие, стараясь не греметь, как рабочие, складывающие лопаты и
топоры, ставили в угол свои автоматы и винтовки.
Лицо знаменитого снайпера Зайцева казалось по-домашнему славным, -
милый неторопливый крестьянский парень. Но, когда Василий Зайцев повернул
голову и прищурился, стали очевидны суровые черты его лица.
Крымову вспомнилось случайное довоенное впечатление: как-то, наблюдая
на заседании своего давнего знакомого, Николай Григорьевич вдруг увидел
его, всегда казавшееся суровым, лицо совсем по-иному - заморгавший глаз,
опущенный нос, полуоткрытый рот, небольшой подбородок соединились в
рисунок безвольный, нерешительный.
Рядом с Зайцевым сидели минометчик Бездидько - узкоплечий человек с
карими, все время смеющимися глазами и молодой узбек Сулейман Халимов,
по-детски оттопырив толстые губы. Вытиравший платочком со лба пот
снайпер-артиллерист Мацегура казался многосемейным человеком, характер
которого не имеет ничего общего с грозным снайперским делом.
А остальные пришедшие в блиндаж снайперы - артиллерист лейтенант
Шуклин, Токарев, Манжуля, Солодкий - и вовсе выглядели робкими и
застенчивыми парнями.
Батюк расспрашивал пришедших, склонив голову, и казался любознательным
учеником, а не одним из самых опытных и умудренных сталинградских
командиров.
Когда он обратился к Бездидько, в глазах у всех сидевших появилось
веселое ожидание шутки.
- Ну, як воно дило, Бездидько?
- Вчора я зробыв нимцю велыкый сабантуй, товарищу подполковник, це вы
вже чулы, а з утра убыв пять фрыцив, истратил четыре мины.
- Да, то не Шуклина работа, одной пушкой четырнадцать танков подбил.
- Потому он и бив одной пушкой, шо у него в батареи тылько одна пушка и
осталась.
- Он немцам бардачок разбил, - сказал красавец Булатов и покраснел.
- Я его запысав як обыкновенный блиндаж.
- Да, блиндаж, - проговорил Батюк, - сегодня мина дверь мне вышибла, -
и, повернувшись к Бездидько, укоризненно добавил по-украински:
- А я подумав, от сукын сын Бездидько, шо робыть, хиба ж я его так учыв
стрелять.
Особо стеснявшийся наводчик пушки Манжуля, взяв кусок пирога, тихо
сказал:
- Хорошее тесто, товарищ подполковник.
Батюк постучал винтовочным патроном по стакану.
- Что ж, товарищи, давайте всерьез.
Это было производственное совещание, такое же, какое собиралось на
заводах, в полевых станах. Но не ткачи, не пекари, не портные сидели
здесь, не о хлебе и молотьбе говорили люди.
Булатов рассказал, как он, увидев немца, шедшего по дороге в обнимку с
женщиной, заставил их упасть на землю и, прежде чем убить, раза три дал им
подняться, а затем снова заставил упасть, подымая пулями облачки пыли в
двух-трех сантиметрах от ног.
- А убил я его, когда он над ней стоял, так крест-накрест и полегли на
дорогу.
Рассказывал Булатов лениво, и рассказ его был ужасен тем ужасом,
которого никогда не бывает в рассказах солдат.
- Давай, Булатов, без бреху, - прервал его Зайцев.
- Я без бреху, - сказал, не поняв, Булатов. - Мой счет семьдесят восемь
на сегодняшний день. Товарищ комиссар не даст соврать, вот его подпись.
Крымову хотелось вмешаться в разговор, сказать о том, что ведь среди
убитых Булатовым немцев могли быть рабочие, революционеры,
интернационалисты... Об этом следует помнить, иначе можно превратиться в
крайних националистов. Но Николай Григорьевич молчал. Эти мысли ведь не
были нужны для войны, - они не вооружали, а разоружали.
Шепелявый, белесый Солодкий рассказал, как убил вчера восемь немцев.
Потом он добавил:
- Я сам, значит, уманьский колхозник, фашисты натворили больших чудесов
в моем селе. Я сам маленько кровь потерял - был три раза раненный. Вот и
сменял колхозника на снайпера.
Угрюмый Токарев объяснял, как лучше выбирать место у дороги, по которой
немцы ходят за водой и к кухням, и между прочим сказал:
- Жена пишет - гибли в плену под Можаем, сына мне убили за то, что
назвал я его Владимиром Ильичом.
Халимов, волнуясь, рассказал:
- Я никогда не тороплюсь, если сердце держаем, я стреляю. Я на фронт
приехал, мой друг был сержант Гуров, я учил его узбекски, он учил меня
русски. Его немец убил, я двенадцать свалил. Снял с офицера бинок, себе на
шею одел: ваше приказание выполнил, товарищ политрук.
Все же страшноваты эти творческие отчеты снайперов. Всю жизнь Крымов
высмеивал интеллигентских слюнтяев, высмеивал Евгению Николаевну и Штрума,
охавших по поводу страданий раскулаченных в период коллективизации. Он
говорил Евгении Николаевне о событиях 1937 года: "Не то страшно, что
уничтожают врагов, черт с ними, страшно, когда по своим бьют".
И теперь ему хотелось сказать, что он всегда, не колеблясь, готов был
уничтожать белогвардейских гадов, меньшевистскую и эсеровскую сволочь,
попов, кулачье, что никогда никакой жалости не возникало у него к врагам
революции, но нельзя же радоваться, что наряду с фашистами убивают
немецких рабочих. Все же страшновато от разговоров снайперов, хоть они
знают, ради чего совершают свое дело.
Зайцев стал рассказывать о своем многодневном состязании с немецким
снайпером у подножия Мамаева кургана. Немец знал, что Зайцев следит за
ним, и сам следил за Зайцевым. Оба они казались равной примерно силы и не
могли друг с другом справиться.
- В этот день он троих наших положил, а я сижу в балочке, ни одного
выстрела не сделал. Вот он делает последний выстрел, без промаха стрельба,
упал боец, лег на бок, руку откинул. Идет с их стороны солдат с бумагой, я
сижу, смотрю... А он, я это понимаю, понимает, что сидел бы тут снайпер,
убил бы этого с бумагой, а он прошел. А я понимаю, что бойца, которого он
положил, ему не видно и ему интересно посмотреть. Тихо. И второй немец
пробежал с ведеркой - молчит балочка. Прошло еще минут шестнадцать - он
стал приподниматься. Встал. Я встал во весь рост...
Вновь переживая произошедшее, Зайцев поднялся из-за стола, - то особое
выражение силы, которое мелькнуло на его лице, теперь стало единственным и
главным выражением его, то уже не был добродушный широконосый парень, -
что-то могучее, львиное, зловещее было в этих раздувшихся ноздрях, в
широком лбе, в глазах, полных ужасного, победного вдохновения.
- Он понял - узнал меня. И я выстрелил.
На мгновение стало тихо. Так, наверное, было тихо после короткого
прозвучавшего вчера выстрела, и словно бы снова послышался шум упавшего
человеческого тела. Батюк вдруг повернулся к Крымову, спросил:
- Ну как, интересно вам?
- Здорово, - сказал Крымов и больше ничего не сказал.
Ночевал Крымов у Батюка.
Батюк, шевеля губами, отсчитывал в рюмочку капли сердечного лекарства,
наливал в стакан воду.
Позевывая, он рассказывал Крымову о делах в дивизии, не о боях, а о
всяких происшествиях жизни.
Все, что говорил Батюк, имело отношение, казалось Крымову, к той
истории, что произошла с самим Батюком в первые часы войны, от нее
тянулись его мысли.
С первых сталинградских часов не проходило у Николая Григорьевича
какое-то странное чувство.
То, казалось ему, попал он в беспартийное царство. То, наоборот,
казалось ему, он дышал воздухом первых дней революции.
Крымов вдруг спросил:
- Вы давно в партии, товарищ подполковник?
Батюк сказал:
- А что, товарищ батальонный комиссар, вам кажется, я не ту линию гну?
Крымов не сразу ответил.
Он сказал командиру дивизии:
- Знаете, я считаюсь неплохим партийным оратором, выступал на больших
рабочих митингах. А тут у меня все время чувство, что меня ведут, а не я
веду. Вот такая странная штука. Да, вот, - кто гнет линию, кого линия
гнет. Хотелось мне вмешаться в разговор ваших снайперов, внести одну
поправку. А потом подумал, - ученых учить - портить... А по правде говоря,
не только поэтому промолчал. Политуправление указывает докладчикам -
довести до сознания бойцов, что Красная Армия есть армия мстителей. А я
тут начну об интернационализме да классовом подходе. Главное ведь -
мобилизовать ярость масс против врагов! А то получилось бы как с дураком в
сказке - пришел на свадьбу, стал читать за упокой...
Он подумал, проговорил:
- Да и привычка... Партия мобилизует обычно гнев масс, ярость,
нацеливает бить врага, уничтожать. Христианский гуманизм в нашем деле не
годится. Наш советский гуманизм суровый... Церемоний мы не знаем...
Он подумал, проговорил:
- Естественно, я не имею в виду тот случай, когда вас зазря
расстреливали... И в тридцать седьмом, случалось, били по своим: в этих
делах горе наше. А немцы полезли на отечество рабочих и крестьян, что ж!
Война есть война. Поделом им.
Крымов ожидал ответа Батюка, но тот молчал, не потому что был озадачен
словами Крымова, а потому, что заснул.
viperson.ru
Док. 654943
Перв. публик.: 27.10.90
Последн. ред.: 08.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
