В просторном, светлом и чистом доме в лесной уральской деревне командир
танкового корпуса Новиков и комиссар Гетманов заканчивали просмотр
донесений командиров бригад, получивших приказ о выходе из резерва.
Бессонная работа последних дней сменилась тихим часом.
Новикову и его подчиненным, как и всегда в подобных случаях, казалось,
что им не хватило времени для полного, совершенного овладения учебными
программами. Но кончилась эпоха учения, овладения режимом работы моторов и
ходовой части, артиллерийской техникой, оптикой, радиооборудованием;
кончились тренировки в управления огнем, оценке, выборе и распределении
целей, выборе способа стрельбы, определении момента открытия огня,
наблюдении разрывов, внесении поправок, смене целей.
Новый учитель - война - быстро подучит, подтянет отстающих, заполнит
пробелы.
Гетманов потянулся к шкафику, стоявшему в простенке между окнами,
постучал по нему пальцем и сказал:
- Эй, друг, выходи на передний край.
Новиков открыл дверцу шкафа, вынул бутылку коньяка и налил два
синеватых толстых стаканчика.
Комиссар корпуса, раздумывая, произнес:
- Кого же нам славить?
Новиков знал, за кого полагалось выпить, потому Гетманов и спросил: "За
кого пить?"
Мгновение поколебавшись, Новиков сказал:
- Давайте, товарищ комиссар корпуса, выпьем за тех, кого мы с вами в
бой поведем, пусть воюют малой кровью.
- Правильно, прежде всего забота о вверенных кадрах, - проговорил
Гетманов, - выпьем за наших хлопцев!
Они чокнулись, выпили.
Новиков с торопливостью, которую не мог скрыть, вновь налил рюмки и
произнес:
- За товарища Сталина! За то, чтобы оправдать его доверие!
Он видел скрытую усмешку в ласковых, внимательных глазах Гетманова и,
сердясь на себя, подумал: "Эх, заспешил".
Гетманов добродушно сказал:
- Что ж, ладно, за старичка, за батьку нашего. Доплыли до волжской воды
под его водительством.
Новиков посмотрел на комиссара, - но что прочтешь на толстом,
скуластом, улыбающемся лице умного сорокалетнего человека с прищуренными,
веселыми и недобрыми глазами.
Гетманов вдруг заговорил о начальнике штаба корпуса генерале
Неудобнове:
- Славный, хороший человек. Большевик. Сталинец настоящий. Теоретически
подкован. Большой опыт руководящей работы. Выдержка большая. Я его помню
по тридцать седьмому году. Его Ежов прислал произвести расчисточку в
военном округе, а я, знаете, в ту пору сам не яслями заведовал... Но уж он
поработал. Не дядя, а топор, по списку в расход пускал, не хуже Ульриха,
Василь Васильича, оправдал доверие Николая Ивановича. Надо, надо его
сейчас пригласить, а то еще обидится.
В тоне его как будто слышалось осуждение борьбы с врагами народа,
борьбы, в которой, как знал Новиков, Гетманов участвовал. И снова Новиков
глядел на Гетманова и не мог понять его.
- Да, - сказал медленно и неохотно Новиков, - кое-кто наломал в ту пору
дров.
Гетманов махнул рукой.
- Пришла сегодня сводка генштабовская, жуткая: немец к Эльбрусу
подходит, в Сталинграде спихивают наших в воду. И я прямо скажу, в этих
делах есть наша доля, - по своим стреляли, перемолотили кадры.
Новиков внезапно ощутил прилив доверия к Гетманову, сказал:
- Да уж, ребята эти загубили замечательных людей, товарищ комиссар,
много, много беды в армии натворили. Вот комкору Криворучко глаз на
допросе выбили, а он следователю чернильницей башку разбил.
Гетманов сочувственно кивал и проговорил:
- Неудобнова нашего Лаврентий Павлович очень ценит. А уж Лаврентий
Павлович в людях не ошибется, - умная головушка, ох, умная.
"Да-да", - протяжно подумал, не проговорил Новиков.
Они помолчали, прислушиваясь к негромким, шипящим голосам из соседней
комнаты.
- Врешь, это наши носки.
- Как ваши, товарищ лейтенант, да вы что, опупели окончательно? - и тот
же голос добавил, уже переходя на "ты": - Куда кладешь, не трогай, это
наши подворотнички.
- На-ка, товарищ младший политрук, какие же они ваши - смотри! - это
адъютант Новикова и порученец Гетманова разбирали белье своих начальников
после стирки.
Гетманов проговорил:
- Я их, чертей, все время наблюдаю. Шли мы с вами, а они сзади идут, на
стрельбах, в батальоне у Фатова. Я по камушкам перешел через ручей, а вы
перескочили и ногой дрыгнули, чтоб грязь сбить. Смотрю - мой порученец
перешел по камушкам через ручей, а ваш лейтенант скакнул и ногой дрыгнул.
- Эй, вояки, потише ругайтесь, - сказал Новиков, и голоса по соседству
сразу смолкли.
В комнату вошел генерал Неудобнов, бледный человек с большим лбом и
густыми, сильно поседевшими волосами. Он оглядел рюмки, бутылку, положил
на стол пачку бумаг и спросил Новикова:
- Как нам быть, товарищ полковник, с начальником штаба во второй
бригаде?" Михалев вернется через полтора месяца, я получил письменное
заключение из окружного госпиталя.
- Да уж какой он начальник штаба без кишки и без куска желудка, -
сказал Гетманов и налил в стакан коньяку, поднес Неудобнову. - Выпейте,
товарищ генерал, пока кишка на месте.
Неудобнов приподнял брови, вопросительно посмотрел светло-серыми
глазами на Новикова.
- Прошу, товарищ генерал, прошу, - сказал Новиков.
Его раздражала манера Гетманова чувствовать себя всегда хозяином,
убежденным в своем праве многословно высказываться на совещаниях по
техническим вопросам, в которых он ничего не смыслил. И так же уверенно,
убежденный в своем праве, Гетманов мог угощать чужим коньяком, укладывать
гостя отдыхать на чужой койке, читать на столе чужие бумаги.
- Пожалуй, майора Басангова временно назначим, - сказал Новиков, - он
командир толковый, участвовал в танковых боях еще под Новоград-Волынском.
Возражений нет у бригадного комиссара?
- Возражений, конечно, нет, - сказал Гетманов, - какие у меня могут
быть возражения... Но соображения есть, - замкомандира второй бригады,
подполковник - армянин, начальник штаба у него будет калмык, добавьте - в
третьей бригаде начальником штаба подполковник Лифшиц. Может быть, мы без
калмыка обойдемся?
Он посмотрел на Новикова, потом на Неудобнова.
Неудобной проговорил:
- По-житейски все это верно, от сердца говоря, но ведь марксизм дал нам
другой подход к данному вопросу.
- Важно, как данный товарищ немца воевать будет, - вот в чем мой
марксизм, - проговорил Новиков, - а где дед его Богу молился - в церкви, в
мечети... - он подумал и добавил: - Или в синагоге, мне все равно... Я так
считаю: самое главное на войне - стрелять.
- Вот-вот, именно, - весело проговорил Гетманов. - Зачем же нам в
танковом корпусе устраивать синагогу или какую-то там еще молельню? Все же
мы Россию защищаем, - он вдруг нахмурился и зло сказал: - Скажу вам по
правде, хватит! Тошнит прямо! Во имя дружбы народов всегда мы жертвуем
русскими людьми. Нацмен еле в азбуке разбирается, а мы его в наркомы
выдвигаем. А нашего Ивана, пусть он семи пядей во лбу, сразу по шапке,
уступай дорогу нацмену! Великий русский народ в нацменьшинство превратили.
Я за дружбу народов, но не за такую. Хватит!
Новиков подумал, посмотрел бумаги на столе, постучал по рюмке ногтем и
сказал:
- Я, что ли, зажимаю русских людей из особых симпатий к калмыцкой
нации? - и, повернувшись к Неудобнову, проговорил: - Что ж, давайте
приказ, майора Сазонова врио начальника штаба второй бригады.
Гетманов негромко произнес:
- Отличный командир Сазонов.
И снова Новиков, научившийся быть грубым, властным, жестким, ощутил
свою неуверенность перед комиссаром... "Ладно, ладно, - подумал он, утешая
самого себя. - Я в политике не понимаю. Я пролетарский военспец. Наше дело
маленькое: немцев раскокать".
Но хоть он и посмеивался в душе над неучем в военном деле Гетмановым,
неприятно было сознавать свою робость перед ним.
Этот человек с большой головой, со спутанными волосами, невысокий, но
широкоплечий, с большим животом, очень подвижный, громкоголосый,
смешливый, был неутомимо деятелен.
Хотя на фронте он никогда не был, в бригадах о нем говорили: "Ох, и
боевой у нас комиссар!"
Он любил устраивать красноармейские митинги: речи его нравились,
говорил он просто, много шутил, употреблял иногда довольно-таки крепкие,
грубые слова.
Ходил он с перевалочкой, обычно опираясь на палку, и если зазевавшийся
танкист не приветствовал его. Гетманов останавливался перед ним и,
опираясь на знаменитую палку, снимал фуражку и низко кланялся наподобие
деревенского деда.
Он был вспыльчив и не любил возражений; когда с ним спорили, он сопел и
хмурился, а однажды пришел в злость, замахнулся и в общем в некотором роде
наддал кулаком начальника штаба тяжелого полка капитана Губенкова,
человека упрямого и, как говорили о нем товарищи, "жутко принципиального".
Об упрямом капитане с осуждением говорил порученец Гетманова: "Довел,
черт, нашего комиссара".
У Гетманова не было почтения к тем, кто видел тяжелые первые дни войны.
Как-то он сказал о любимце Новикова, командире первой бригады Макарове:
- Я из него вышибу философию сорок первого года!
Новиков промолчал, хотя он любил поговорить с Макаровым о жутких,
чем-то влекущих первых днях войны.
В смелости, резкости своих суждений Гетманов, казалось, был прямо
противоположен Неудобнову.
Но оба эти человека при всей своей несхожести были объединены какой-то
прочной общностью.
Новикову становилось тоскливо и от невыразительного, но внимательного
взгляда Неудобнова, от его овальных фраз, всегда неизменно спокойных слов.
А Гетманов, похохатывая, говорил:
- Наше счастье, что немцы мужику за год опротивели больше, чем
коммунисты за двадцать пять лет.
То вдруг усмехался:
- Чего уж, папаша наш любит, когда его называют гениальным.
Эта смелость не заражала собеседника, наоборот, поселяла тревогу.
До войны Гетманов руководил областью, выступал по вопросам производства
шамотного кирпича и организации научно-исследовательской работы в филиале
угольного института, говоря и о качестве выпечки хлеба на городском
хлебозаводе, и о неверной повести "Голубые огни", напечатанной в местном
альманахе, и о ремонте тракторного парка, и о низком качестве хранения
товаров на базах облторга, и об эпидемии куриной чумы на колхозных
птицефермах.
Теперь он уверенно говорил о качестве горючего, о нормах износа моторов
и о тактике танкового боя, о взаимодействии пехоты, танков и артиллерии
при прорыве долговременной обороны противника, о танках на марше, о
медицинском обслуживании в бою, о радиошифре, о воинской психологии
танкиста, о своеобразии отношений внутри каждого экипажа и экипажей между
собой, о первоочередном и капитальном ремонте, об эвакуации с поля боя
поврежденных машин.
Как-то Новиков и Гетманов в батальоне капитана Фатова остановились
возле машины, занявшей первое место на корпусных стрельбах.
Командир танка, отвечая на вопросы начальства, незаметно проводил
ладонью по броне машины.
Гетманов спросил у танкиста, трудно ли ему было добиться первого места.
И тот, вдруг оживившись, сказал:
- Нет, чего же трудно. Уж очень я полюбил ее. Как приехал из деревни в
школу, увидел и сразу полюбил ее до невозможности.
- Любовь с первого взгляда, - сказал Гетманов и рассмеялся, и в его
снисходительном смехе было что-то осуждающее смешную любовь паренька к
машине.
Новиков почувствовал в эту минуту, что и он, Новиков, плох, и он ведь
умеет по-глупому любить. Но об этой способности любить по-глупому не
хотелось говорить с Гетмановым, и, когда тот, став серьезным, назидательно
сказал танкисту:
- Молодец, любовь к танку - великая сила. Поэтому ты и добился успеха,
что полюбил свою машину, - Новиков насмешливо проговорил:
- А за что его, собственно, любить? Цель он крупная, поразить его легче
легкого, шумит, как дурной, сам себя демаскирует, и экипаж балдеет от
шума. В движении трясет, ни наблюдать толково, ни прицелиться толково
нельзя.
Гетманов усмехнулся, посмотрел на Новикова. И вот сейчас Гетманов,
наливая рюмки, точно так же усмехнулся, посмотрел на Новикова и сказал:
- Маршрут наш через Куйбышев лежит. Кое с кем удастся нашему комкору
повидаться. Давайте за встречу.
"Вот только мне не хватало", - подумал Новиков, чувствуя, что жестоко,
по-мальчишески, краснеет.
Генерала Неудобнова война застала за границей. Лишь в начале 1942 года,
вернувшись в Москву, в Наркомат обороны, он увидел баррикады в
Замоскворечье, противотанковые ежи, услышал сигналы воздушной тревоги.
Неудобнов, как и Гетманов, никогда не спрашивал Новикова о войне, может
быть, стеснялся своего фронтового невежества.
Новиков все хотел понять, за какие качества Неудобнов вышел в генералы,
и обдумывал жизнь начальника штаба корпуса, как березка в озерце,
отраженную в листах анкет.
Неудобнов был старше Новикова и Гетманова и еще в 1916 году за участие
в большевистском кружке попал в царскую тюрьму.
После гражданской войны он по партийной мобилизации некоторое время
работал в ОГПУ, служил в пограничных войсках, был послан учиться в
Академию, во время учебы был секретарем курсовой партийной организации...
Потом он работал в военном отделе ЦК, в центральном аппарате Наркомата
обороны.
Перед войной он дважды ездил за границу. Он был номенклатурным
работником, был на особом учете, раньше Новиков не совсем ясно понимал,
что это означает, какие особенности и какие преимущества имеют
номенклатурные работники.
Удивительно быстро проходил Неудобнов обычно долгий период между
представлением к званию и получением звания, казалось, нарком только и
ждал представления Неудобнова, чтобы подписать его. Анкетные сведения
обладали странным свойством, - они объясняли все тайны человеческой жизни,
причины успехов и неуспехов, но через минуту, при новых обстоятельствах,
оказывалось, что они ничего не объясняли, а, наоборот, затемняли суть.
Война по-своему пересмотрела послужные списки, биографии,
характеристики, наградные листы... И вот номенклатурный Неудобнов оказался
в подчинении у полковника Новикова.
Неудобнову было ясно, что кончится война и кончится это ненормальное
положение...
Он привез с собой на Урал охотничье ружье, и все любители в корпусе
остолбенели, а Новиков сказал, что, наверное, царь Николка в свое время
охотился с таким ружьем.
Неудобнову оно досталось в 1938 году по какому-то ордерку так же, как
достались ему по ордеру, с каких-то особых складов - мебель, ковры,
столовый фарфор и дача.
Шла ли речь о войне, о колхозных делах, о книге генерала Драгомирова, о
китайской нации, о достоинствах генерала Рокоссовского, о климате Сибири,
о качестве русского шинельного сукна либо о превосходстве красоты
блондинок над красотой брюнеток - он никогда в своих суждениях не
преступал стандарта.
Трудно было понять, - то ли это сдержанность, то ли выражение его
истинного нутра.
Иногда, после ужина, он становился разговорчив и рассказывал истории о
разоблаченных вредителях и диверсантах, действовавших в самых неожиданных
областях: в производстве медицинских инструментов, в армейских сапожных
мастерских, в кондитерских, в областных дворцах пионеров, в конюшнях
московского ипподрома, в Третьяковской галерее.
У него была превосходная память, и он, видимо, много читал, изучал
произведения Ленина и Сталина. Во время споров он обычно говорил: "Товарищ
Сталин еще на семнадцатом съезде..." - и приводил цитату.
Однажды Гетманов сказал ему:
- Цитата цитате рознь. Мало ли что было сказано! Было сказано: "Чужой
земли не хотим, своей ни вершка не отдадим". А немец где?
Но Неудобнов пожал плечами, точно немцы, стоявшие на Волге, ничего не
значили по сравнению со словами о том, что ни вершка своей земли не
отдадим.
И вдруг все исчезало - танки, боевые уставы, стрельбы, лес, Гетманов,
Неудобнов... Женя! Неужели он увидит ее снова?
http://lib.ru/PROZA/GROSSMAN/lifefate.txt
viperson.ru
Док. 654881
Перв. публик.: 26.10.90
Последн. ред.: 05.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
