В Кремле объяснили стремительное вымирание россиян
1.28 Назад
1.28
Грубо и жестоко встретил Людмилу Николаевну Саратов.
Сразу же на пристани она столкнулась с каким-то одетым в шинель пьяным
человеком; споткнувшись, он толкнул ее и выругал грязными словами.
Людмила Николаевна стала взбираться по крутому, замощенному булыжником
взвозу и остановилась, тяжело дыша, оглянулась. Пароход белел внизу между
пристанских серых амбаров и, словно поняв ее, негромко, отрывисто
протрубил: "Иди уж, иди". И она пошла.
При посадке в трамвай молодые женщины с молчаливой старательностью
отпихивали старых и слабых. Слепой в красноармейской шапке, видимо,
недавно выпущенный из госпиталя, не умея еще одиноко нести свою слепоту,
переминался суетливыми шажками, дробно постукивал палочкой перед собой. Он
по-детски жадно ухватился за рукав немолодой женщины. Она отдернула руку,
шагнула, звеня по булыжнику подкованными сапогами, и он, продолжая
цепляться за ее рукав, торопливо объяснял:
- Помогите произвести посадку, я из госпиталя.
Женщина ругнулась, пихнула слепого, он потерял равновесие, сел на
мостовую.
Людмила поглядела на лицо женщины.
Откуда это нечеловеческое выражение, что породило его, - голод в 1921
году, пережитый ею в детстве; мор 1930 года? Жизнь, полная по края нужды?
На мгновение слепой обмер, потом вскочил, закричал птичьим голосом. Он,
вероятно, с невыносимой пронзительностью увидел своими слепыми глазами
самого себя в съехавшей набок шапке, бессмысленно машущего палкой.
Слепой бил палкой по воздуху, и в этих круговых взмахах выражалась его
ненависть к безжалостному, зрячему миру. Люди, толкаясь, лезли в вагон, а
он стоял, плача и вскрикивая. А люди, которых Людмила с надеждой и любовью
объединила в семью труда, нужды, добра и горя, точно сговорились вести
себя не по-людски. Они точно сговорились опровергнуть взгляд, что добро
можно заранее уверенно определить в сердцах тех, кто носит замасленную
одежду, у кого потемнели в труде руки.
Что-то мучительное, темное коснулось Людмилы Николаевны и одним своим
прикосновением наполнило ее холодом и тьмой тысячеверстных, нищих русских
просторов, ощущением беспомощности в жизненной тундре.
Людмила переспросила кондукторшу, где нужно сходить, и та спокойно
проговорила:
- Я уже объявляла, оглохла, что ли?
Пассажиры, стоявшие в трамвайном проходе, не отвечали на вопрос, сходят
ли они, как окаменели, не желали подвинуться.
Когда-то Людмила училась в подготовительном "азбучном" классе
саратовской женской гимназии. Зимним утром она сидела за столом, болтая
ногами, и пила чай, а отец, которого она обожала, намазывал ей маслом
кусок теплого калача... Лампа отражалась в толстой щеке самовара, и не
хотелось уходить от теплой руки отца, от теплого хлеба, от тепла самовара.
И казалось, в ту пору не было в этом городе ноябрьского ветра, голода,
самоубийц, умирающих в больницах детей, а одно лишь тепло, тепло, тепло.
Здесь на кладбище была похоронена ее старшая сестра Соня, умершая от
крупа, - Александра Владимировна назвала ее Соней в честь Софьи Львовны
Перовской. На этом же кладбище, кажется, и дедушка похоронен.
Она подошла к трехэтажному школьному зданию, то был госпиталь, где
лежал Толя.
У двери не стоял часовой, и ей показалось, что это хорошая примета. Она
ощутила госпитальный воздух, такой тягучий и липкий, что даже измученные
морозом люди не радовались его теплу, а вновь хотели уйти от него на
мороз. Она прошла мимо уборных, где сохранились дощечки "для мальчиков" и
"для девочек". Она прошла по коридору, и на нее пахнули кухни, она прошла
еще дальше и через запотевшее окно разглядела сложенные во внутреннем
дворе прямоугольные ящики-гробы, и снова, как у себя в передней с
нераспечатанным письмом, она подумала: "О Боже, если б сейчас упасть
мертвой". Но она пошла большими шагами дальше, ступила на ковровую серую
дорожку и, пройдя мимо тумбочек со знакомыми ей комнатными растениями -
аспарагусами, филодендронами, - подошла к двери, на которой рядом с
дощечкой "четвертый класс" висела сделанная от руки надпись:
"регистратура".
Людмила взялась за ручку двери, и солнечный свет, прорвавшись сквозь
тучи, ударил в окна, и все вокруг засияло.
А спустя несколько минут разговорчивый писарь, перебирая карточки в
длинном сиявшем на солнце ящике, говорил ей:
- Так-так, значит, Шапошников А. Вэ... Анатолий Вэ... так... ваше
счастье, что не встретили нашего коменданта, не раздевши, в пальто, он бы
вам дал жизни... так-так... ну вот, значит, Шапошников... Да-да, он самый,
лейтенант, правильно.
Людмила смотрела на пальцы, вытаскивающие карточку из длинного
фанерного ящика, и казалось, она стоит перед Богом, и в его воле сказать
ей слово жизни либо слово смерти, и вот он на миг замешкался, не решил
еще, жить ее сыну или умереть.

viperson.ru

Док. 654857
Перв. публик.: 14.10.90
Последн. ред.: 05.10.12
Число обращений: 0

  • Василий Гроссман. Жизнь и судьба

  • Разработчик Copyright © 2004-2019, Некоммерческое партнерство `Научно-Информационное Агентство `НАСЛЕДИЕ ОТЕЧЕСТВА``