16
Александра Владимировна, Людмила и Надя сидели на кухне. Время от
времени Надя подкладывала в печь смятые листы ученической тетрадки, и
угасавший красный свет осветлялся, печь заполнялась ворохом недолговечного
пламени. Александра Владимировна, искоса поглядывая на дочь, сказала:
- Я вчера заходила к одной лаборантке на дом, господи, какая теснота,
нищета, голодуха, мы тут, как цари; собрались соседки, зашел разговор, кто
что больше любил до войны: одна говорит - телятину, вторая - рассольник. А
девочка этой лаборантки говорит: "А я больше всего любила отбой".
Людмила Николаевна молчала, а Надя проговорила:
- Бабушка, у вас здесь уже образовалось больше миллиона знакомых.
- А у тебя никого.
- Ну и очень хорошо, - сказала Людмила Николаевна. - Витя стал часто
ходить к Соколову. Там собирается всякий сброд, и я не понимаю, как Витя и
Соколов могут целыми часами болтать с этими людьми... Как им не надоедает
- толочь языками табачок. И как не жалеют Марью Ивановну, ей нужен покой,
а при них ни прилечь, ни посидеть, да еще дымят вовсю.
- Каримов, татарин, мне нравится, - сказала Александра Владимировна.
- Противный тип.
- Мама в меня, ей никто не нравится, сказала Надя, - вот только Марья
Ивановна.
- Удивительный вы народ, - сказала Александра Владимировна, - у вас
есть какая-то своя московская среда, которую вы с собой привезли. В
поездах, в клубе, в театре, - все это не ваш круг, а ваши - это те, что с
вами в одном месте дачи построили, это и у Жени я наблюдала... Есть
ничтожные признаки, по которым вы определяете людей своего круга: "Ах, она
ничтожество, не любит Блока, а он примитив, не понимает Пикассо... Ах, она
ему подарила хрустальную вазу. Это безвкусно..." Вот Виктор демократ, ему
плевать на все это декадентство.
- Чепуха, - сказала Людмила. - При чем тут дачи! Есть мещане с дачами и
без дач, и не надо с ними встречаться, противно.
Александра Владимировна замечала, что дочь все чаще раздражается против
нее.
Людмила Николаевна давала мужу советы, делала замечания Наде,
выговаривала ей за проступки и прощала ей проступки, баловала ее и
отказывала в баловстве и ощущала, что у матери свое отношение к ее
действиям. Александра Владимировна не высказывала этого своего отношения,
но оно существовало. Случалось, что Штрум переглядывался с тещей и в
глазах его появлялось выражение насмешливого понимания, словно он
предварительно обсуждал странности Людмилиного характера с Александрой
Владимировной. И тут не имело значения, обсуждали они или не обсуждали, а
дело было в том, что появилась в семье новая сила, изменившая одним своим
присутствием привычные отношения.
Виктор Павлович однажды сказал Людмиле, что на ее месте уступил бы
матери главенство, пусть чувствует себя хозяйкой, а не гостьей.
Людмиле Николаевне слова мужа показались неискренними, ей даже
подумалось, что он хочет подчеркнуть свое особенное, сердечное отношение к
ее матери и этим невольно напоминает о холодном отношении Людмилы к Анне
Семеновне.
Смешно и стыдно было бы признаться ему в этом, она иногда к детям
ревновала его, особенно к Наде. Но сейчас это не была ревность. Как
признаться даже самой себе в том, что мать, потерявшая кров, нашедшая
приют в ее доме, раздражает ее и тяготит. Да и странным было это
раздражение, оно ведь существовало рядом с любовью, ряд ом с готовностью
отдать Александре Владимировне, если понадобится, свое последнее платье,
поделиться последним куском хлеба.
А Александра Владимировна вдруг чувствовала, что ей хочется то
беспричинно заплакать, то умереть, то не прийти вечером домой и остаться
ночевать на полу у сослуживицы, то вдруг собраться и уехать в сторону
Сталинграда, разыскать Сережу, Веру, Степана Федоровича.
Александра Владимировна большей частью одобряла поступки и высказывания
зятя, а Людмила почти всегда не одобряла его. Надя заметила это и говорила
отцу:
- Пойди пожалуйся бабушке, что мама тебя обижает.
Вот и теперь Александра Владимировна сказала:
- Вы живете, как совы. А Виктор нормальный человек.
- Все это слова, - сказала, морщась, Людмила. - А придет день Отъезда в
Москву, и вы с Виктором будете счастливы.
Александра Владимировна вдруг сказала:
- Знаешь что, милая моя, когда придет день возвращения в Москву, я не
поеду с вами, а останусь здесь, мне в Москве в твоем доме места нет.
Понятно тебе? Уговорю Женю сюда перебраться либо к ней соберусь в
Куйбышев.
То был трудный миг в отношениях матери и дочери. Все, что лежало
тяжелого на душе у Александры Владимировны, было высказано в ее отказе
ехать в Москву. Все, что собралось тяжелого на душе у Людмилы Николаевны,
стало от этого явным, как будто бы произнесенным. Но Людмила Николаевна
обиделась, словно она ни в чем не была виновата перед матерью.
А Александра Владимировна глядела на страдающее лицо Людмилы и
чувствовала себя виноватой. По ночам Александра Владимировна чаще всего
думала о Сереже, - то вспоминала его вспышки, споры, то представляла себе
его в военной форме, его глаза, вероятно, стали еще больше, он ведь
похудел, щеки ввалились. Особое чувство вызывал в ней Сережа - сын ее
несчастного сына, которого она любила, казалось, больше всех на свете...
Она говорила Людмиле:
- Не мучься ты так о Толе, поверь, что я беспокоюсь о нем не меньше
тебя.
Что-то было фальшивое, оскорблявшее ее любовь к дочери в этих словах, -
не так уж она беспокоилась о Толе. Вот и сейчас обе, прямые до жестокости,
испугались своей прямоты и отказывались от нее.
- Правда хорошо, а любовь лучше, новая пьеса Островского, - протяжно
произнесла Надя, и Александра Владимировна неприязненно, даже с каким-то
испугом посмотрела на девочку-десятиклассницу, сумевшую разобраться в том,
в чем она сама еще не разобралась.
Вскоре пришел Виктор Павлович. Он открыл дверь своим ключом и внезапно
появился на кухне.
- Приятная неожиданность, - сказала Надя. - Мы считали, что ты
застрянешь допоздна у Соколовых.
- А-а, все уже дома, все у печки, очень рад, чудесно, чудесно, -
произнес он, протянул руки к печному огню.
- Вытри нос, - сказала Людмила. - Что же чудесного, я не пойму?
Надя прыснула и сказала, подражая материнской интонации:
- Ну, вытри нос, тебе ведь русским языком говорят.
- Надя, Надя, - предостерегающе сказала Людмила Николаевна: она ни с
кем не делила свое право воспитывать мужа.
Виктор Павлович произнес:
- Да-да, очень холодный ветер.
Он пошел в комнату, и через открытую дверь было видно, как он сел за
стол.
- Папа опять пишет на переплете книги, - проговорила Надя.
- Не твое дело, - сказала Людмила Николаевна и стала объяснять матери:
- Почему он так обрадовался, - все дома? У него псих, беспокоится, если
кого-нибудь нет дома. А сейчас он чего-то там недодумал и обрадовался, не
надо будет отвлекаться беспокойствами.
- Тише, ведь действительно ему мешаем, - сказала Александра
Владимировна.
- Наоборот, - сказала Надя, - говоришь громко, он не обращает внимания,
а если говорить шепотом, он явится и спросит: "Что это вы там шепчетесь?"
- Надя, ты говоришь об отце, как экскурсовод, который рассказывает об
инстинктах животных.
Они одновременно рассмеялись, переглянулись.
- Мама, как вы могли так обидеть меня? - сказала Людмила Николаевна.
Мать молча погладила ее по голове.
Потом они ужинали на кухне. Виктору Павловичу казалось - какой-то
особой прелестью обладало в этот вечер кухонное тепло.
То, что составляло основу его жизни, продолжалось. Мысль о неожиданном
объяснении противоречивых опытов, накопленных лабораторией, неотступно
занимала его последнее время.
Сидя за кухонным столом, он испытывал странное счастливое нетерпение, -
пальцы рук сводило от сдерживаемого желания взяться за карандаш.
- Изумительная сегодня гречневая каша, - сказал он, стуча ложкой в
пустой тарелке.
- Это намек? - спросила Людмила Николаевна.
Пододвигая жене тарелку, он спросил:
- Люда, ты помнишь, конечно, гипотезу Проута?
Людмила Николаевна, недоумевая, подняла ложку.
- Это о происхождении элементов, - сказала Александра Владимировна.
- Ах, ну помню, - проговорила Людмила, - все элементы из водорода. Но
при чем тут каша?
- Каша? - переспросил Виктор Павлович. - А вот с Проутом произошла
такая история: он высказал правильную гипотезу в большой мере потому, что
в его время существовали грубые ошибки в определении атомных весов. Если
бы при нем определили атомные веса с точностью, какой достигли Дюма и
Стас, он бы не решился предположить, что атомные веса элементов кратны
водороду. Оказался прав потому, что ошибался.
- А при чем тут все же каша? - спросила Надя.
- Каша? - переспросил удивленно Штрум и, вспомнив, сказал: - Каша ни
при чем... В этой каше трудно разобраться, понадобилось сто лет, чтобы
разобраться.
- Это тема вашей лекции сегодняшней? - спросила Александра
Владимировна.
- Нет, пустое, я ведь и лекций не читаю, ни к селу ни к городу.
Он поймал взгляд жены и почувствовал, - она понимала: интерес к работе
вновь будоражил его.
- Как жизнь? - спросил Штрум. - Приходила к тебе Марья Ивановна? Читала
тебе небось "Мадам Бовари", сочинение Бальзака?
- А ну тебя, - сказала Людмила Николаевна.
Ночью Людмила Николаевна ждала, что муж заговорит с ней о своей работе.
Но он молчал, и она ни о чем не спросила его.
http://lib.ru/PROZA/GROSSMAN/lifefate.txt
viperson.ru
Док. 654837
Перв. публик.: 04.10.90
Последн. ред.: 04.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
