Октябрьским утром майор Березкин проснулся, подумал о жене и дочери, о
крупнокалиберных пулеметах, прислушался к ставшему за месяц его
сталинградской жизни привычным грохоту, позвал автоматчика Глушкова и
велел принести себе помыться.
- Холодная, как вы приказывали, - сказал Глушков, улыбаясь и переживая
удовольствие, которое испытывал Березкин от утреннего умывания.
- А на Урале, где жена и дочка, уже снежок, наверное, выпал, - сказал
Березкин, - не пишут они мне, вот, понимаешь...
- Напишут, товарищ майор, - сказал Глушков.
Пока Березкин вытирался, надевал гимнастерку, Глушков рассказывал ему о
событиях, произошедших в утренние часы.
- По пищеблоку ударил "ванюшей", кладовщика убило, во втором батальоне
помначштаба вышел оправиться, его в плечо осколком подранило; в саперном
батальоне бойцы судака, глушенного бомбой, выловили, кило на пять, я ходил
смотреть, комбату, товарищу капитану Мовшовичу, в подарок снесли. Заходил
товарищ комиссар, велел, когда проснетесь, позвонить.
- Понятно, - сказал Березкин. Он выпил чашку чаю, поел студня из
телячьих ножек, позвонил комиссару и начальнику штаба, сказал, что
отправляется в батальоны, надел ватник и пошел к двери.
Глушков встряхнул полотенце, повесил его на гвоздик, пощупал гранату на
боку, похлопал себя по карману - на месте ли кисет - и, взяв в углу
автомат, пошел за командиром полка.
Березкин вышел из полутемного блиндажа и зажмурился от белого света.
Ставшая за месяц знакомой картина лежала перед ним, - глинистая осыпь,
бурый откос весь в пятнах засаленных плащ-палаток, прикрывавших солдатские
землянки, дымящие трубы самодельных печей. Наверху темнели заводские
корпуса со снесенными крышами.
Левее, ближе к Волге, возвышались заводские трубы "Красного Октября",
громоздились товарные вагоны, как ошалевшее стадо, сбившееся вокруг тела
убитого вожака, лежащего на боку паровоза. А еще дальше виднелось широкое
кружево мертвых городских развалин, и осеннее небо просвечивало сквозь
бреши окон тысячами голубых пятен.
Меж заводских цехов поднимался дым, мелькало пламя, и ясный воздух был
полон то тягучим шелестом, то сухим, дробным тарахтением. Казалось, что
заводы работают полным ходом.
Березкин внимательно оглядел свои триста метров земли, - оборону полка,
- она проходила среди домиков рабочего поселка. Внутреннее чувство
помогало в путанице развалин, улочек ощутить, в каком доме варят кашу
красноармейцы, в каком едят шпик и пьют шнапс немецкие автоматчики.
Березкин пригнул голову и ругнулся, прошелестела в воздухе мина.
На противоположном склоне оврага дым закрыл вход в один из блиндажей, и
тотчас же звонко треснул разрыв. Из блиндажа выглянул начальник связи
соседней дивизии, - он был без кителя, в подтяжках. Едва он сделал шаг,
как снова засвистело, и начальник связи поспешно отступил и прихлопнул
дверь, - мина разорвалась метрах в десяти. В дверях блиндажа,
расположенного на углу оврага и волжского откоса, стоял Батюк и наблюдал
происходившее.
Когда начальник связи пытался шагнуть вперед, Батюк, гакая, кричал:
"Огонь!" - и немец, как по заказу, пускал мину.
Батюк заметил Березкина и крикнул ему:
- Здорово, сосед!
Эта проходка по пустынной тропинке по существу своему была ужасным,
смертным делом, - немцы, выспавшись и покушав фрюштик, наблюдали за
тропинкой с особым интересом, садили, не жалея припасов, по всякому. На
одном из поворотов Березкин постоял у груды скрапа и, промерив глазом
лукаво задумавшееся пространство, проговорил:
- Давай, Глушков, беги первый.
- Что вы, разве можно, тут снайпер у них, - сказал Глушков.
Перебегать первым опасное место считалось привилегией начальников,
немцы обычно не успевали открыть огонь по первому бегущему.
Березкин оглянулся на немецкие дома, подмигнул Глушкову и побежал.
Когда он подбежал к насыпи, закрывавшей обзор из немецких домов, за
спиной его четко чокнуло, щелкнуло - немец стрельнул разрывной пулей.
Березкин, стоя под насыпью, стал закуривать. Глушков побежал длинным,
быстрым шагом. Очередь резанула ему под ноги, казалось, с земли взлетела
стайка воробьев. Глушков метнулся в сторону, споткнулся, упал, вновь
вскочил и подбежал к Березкину.
- Чуть не срезал, - сказал он и, отдышавшись, объяснил: - Я думал
подгадать, он вас пропустил и с досады сигарету закуривать станет, а он,
холера, видно, некурящий.
Глушков пощупал обкромсанную полу ватника и обматерил немца.
Когда они подошли к командному пункту батальона, Березкин спросил:
- Подранило, товарищ Глушков?
- Он мне каблук отгрыз, совсем раздел, подлец, - сказал Глушков.
Командный пункт батальона находился в подвале заводского магазина
"Гастроном", и в сыром воздухе стоял запах квашеной капусты и яблок.
На столе горели два высоких светильника из снарядных гильз. Над дверью
был прибит плакат: "Продавец и покупатель, будьте взаимно вежливы".
В подвале размещались штабы двух батальонов - стрелкового и саперного.
Оба комбата, Подчуфаров и Мовшович, сидели за столом и завтракали.
Открывая дверь, Березкин услышал оживленный голос Подчуфарова:
- Я разбавленный спиридон не люблю, по мне бы его вовсе не было.
Оба комбата поднялись, вытянулись. Начальник штаба спрятал под груду
ручных гранат четвертинку водки, а повар заслонил своим телом судака, о
котором минуту назад беседовал с ним Мовшович. Вестовой Подчуфарова,
сидевший на корточках и собиравшийся поставить по указанию своего
начальника на патефонный диск пластинку "Китайская серенада", вскочил так
быстро, что успел лишь скинуть пластинку, а патефонный моторчик продолжал
жужжать вхолостую: вестовой, глядя прямым и открытым взором, как и
следовало боевому солдату, ловил уголком глаза злой взгляд Подчуфарова,
когда проклятый патефон особенно трудолюбиво подвывал и курлыкал.
Оба комбата и остальные, причастные к завтраку, хорошо знали
предрассудок начальников: старшие полагали - батальонные люди должны либо
вести бои, либо глядеть в бинокль на противника, либо размышлять,
склонившись над картой. Но ведь люди не могут двадцать четыре часа
стрелять, говорить по телефону с ниже- и вышестоящими, - надо и покушать.
Березкин покосился в сторону журчащего патефона и усмехнулся.
- Так, - сказал он и добавил: - Садитесь, товарищи, продолжайте.
Слова эти имели, возможно, обратный, а не прямой смысл, и на лице
Подчуфарова появилось выражение грусти и раскаяния, а на лице Мовшовича,
командовавшего отдельным саперным батальоном и потому непосредственно не
подчиненного командиру полка, выражение одной лишь грусти, без раскаяния.
Примерно так же разделились выражения лиц, подчиненных им.
Березкин продолжал особо неприятным тоном:
- А где судак ваш на пять килограмм, товарищ Мовшович, о нем уж в
дивизии все знают.
Мовшович с тем же выражением грусти сказал:
- Повар, покажите, пожалуйста, рыбу.
Повар, единственный находившийся при исполнении своих прямых
обязанностей, прямодушно сказал:
- Товарищ капитан велел пофаршировать его по-еврейски; перец, лавровый
лист есть, а вот хлеба белого нет, и хрену не будет...
- Так, понятно, - сказал Березкин, - фаршированную рыбу я в Бобруйске
ел у одной Фиры Ароновны, по правде говоря, не совсем понравилась.
И вдруг люди в подвале поняли, что командиру полка даже не приходило в
голову сердиться.
Словно Березкин знал о том, что Подчуфаров отбивал ночных немцев, что
под утро его присыпало землей и вестовой, наладчик "Китайской серенады",
откапывал его и кричал: "Не сомневайтесь, товарищ капитан, выручу"...
Словно он знал, что Мовшович ползал с саперами по танкоопасной улочке и
присыпал землей и битым кирпичом шахматный узор против танковых мин...
Их молодость радовалась еще одному утру, можно еще раз поднять жестяную
кружечку и сказать: "Эх, будь здоров, и тому подобное", и можно жевать
капусту, дымить папироской...
Собственно, ничего не произошло - минутку хозяева подвала постояли
перед старшим командиром, потом предложили ему покушать с ними, с
удовольствием глядели, как командир полка ел капусту.
Березкин часто сравнивал сталинградское сражение с прошедшим годом
войны, - видел он ее немало. Он понял, что выдерживает такое напряжение
лишь потому, что в нем самом живут тишина и покой. И красноармейцы могли
есть суп, чинить обувь, вести разговор о женах, о плохих и хороших
начальниках, мастерить ложки в такие дни и часы, когда, казалось, люди
способны испытывать лишь бешенство, ужас либо изнеможение. Он видел, что
не имевшие в себе покойной душевной глубины долго не выдерживали, как бы
отчаянны и безрассудны в бою они ни были. Робость, трусость казались
Березкину временным состоянием, чем-то вроде простуды, которую можно
вылечить.
Что такое храбрость и трусость, он твердо не знал. Однажды в начале
войны начальство распекало Березкина за робость, - он самочинно отвел полк
из-под немецкого огня. А незадолго до Сталинграда Березкин приказал
командиру батальона отвести людей на обратный скат высоты, чтобы их зря не
обстреливали немецкие хулиганы минометчики. Командир дивизии с упреком
сказал:
- Что ж это, товарищ Березкин, а мне про вас говорили как о человеке
храбром, спокойном.
Березкин молчал, вздохнул, - должно быть, говорившие ошиблись в нем.
Подчуфаров, ярко-рыжий, с яркими голубыми глазами, с трудом сдерживал
свою привычку быстро, неожиданно смеяться и неожиданно сердиться.
Мовшович, худой, с длинным веснушчатым лицом, с пятнами седых волос на
темной голове, сипло отвечал на вопросы Березкина. Он вытащил блокнот и
стал рисовать предложенную им новую схему минирования танкоопасных
участков.
- Вырвите мне этот чертежик на память, - сказал Березкин, наклонился к
столу и вполголоса произнес: - Меня вызывал командир дивизии. По данным
армейской разведки, немцы уводят силы из городского района,
сосредоточивают их против нас. Танков много. Понятно?
Березкин прислушался к близкому разрыву, потрясшему стены подвала, и
улыбнулся.
- А у вас тут спокойно. В моем овраге за это время уже обязательно
человека три побывали бы из штаба армии, разные комиссии все ходят.
В это-время новый удар потряс здание, с потолка посыпались куски
штукатурки.
- А ведь верно, спокойно, никто особенно не беспокоит, - сказал
Подчуфаров.
- Вот в том-то и дело, что не беспокоят, - сказал Березкин.
Он заговорил доверительно, вполголоса, искренне забывая, что он и есть
начальство, забыв об этом от привычки быть подчиненным и непривычки быть
начальством.
- Знаете, как начальство? Почему не наступаешь? Почему не занял высоту?
Почему потери? Почему без потерь? Почему не доносишь? Почему спишь?
Почему...
Березкин поднялся.
- Пойдемте, товарищ Подчуфаров, хочу вашу оборону посмотреть.
Пронзительная печаль была в этой улочке рабочего поселка, в
обнажившихся внутренних стенах, обклеенных пестренькими обоями, во
вспаханных танками садиках и огородах, в одиноких, кое-где уцелевших
осенних георгинах, цветущих Бог весть зачем.
Неожиданно Березкин сказал Подчуфарову:
- Вот, товарищ Подчуфаров, писем от жены нет. Нашел я ее в дороге, а
теперь опять нет писем, знаю только, что на Урал с дочкой поехали.
- Напишут, товарищ майор, - сказал Подчуфаров.
В полуподвале двухэтажного дома, под заложенными кирпичом окнами,
лежали раненые, ожидавшие ночной эвакуации. На полу стояло ведро с водой,
кружка, меж окон напротив двери была прибита к стене картинка-открытка
"Сватовство майора".
- Это тылы, - сказал Подчуфаров, - передний край дальше.
- Дойдем и до переднего края, - сказал Березкин.
- Они прошли через переднюю в комнату с проваленным потолком, и
чувство, которое испытывают люди, пришедшие из заводской конторы в двери
цеха, охватило их. В воздухе стоял тревожный и перченый дух пороховых
газов, под ногами скрипели пегие, выстрелянные патроны. В детской кремовой
коляске были сложены противотанковые мины.
- Вот развалюшку у меня ночью немец забрал, - сказал Подчуфаров,
подходя к окну. - До чего жалко, дом замечательный, окна на юго-запад.
Весь мой левый край под огнем держит.
У заложенных кирпичом окон с узкими прорезями стоял станковый пулемет,
пулеметчик без пилотки, с обвязанной пропыленным и задымленным бинтом
головой заправлял новую ленту, а первый номер, обнажив белые зубы,
сжевывал кусок колбасы, готовясь через полминуты снова стрелять.
Подошел командир роты, лейтенант. В кармашек его гимнастерки была
вставлена белая астра.
- Орел, - улыбаясь, сказал Березкин.
- Вот хорошо, что вас вижу, товарищ капитан, - сказал лейтенант, - как
я вам ночью сказал, так и есть, опять они пошли на дом номер шесть дробь
один. Ровно в девять начали, - и он посмотрел на часы.
- Здесь стоит командир полка, ему докладывайте.
- Виноват, не признал, - быстро козырнул лейтенант.
Шесть дней назад противник отрезал в районе полка несколько домов и
начал по-немецки обстоятельно сжевывать их. Советская оборона гасла под
развалинами, гасла вместе с жизнью оборонявшихся красноармейцев. Но в
одном заводском доме с глубокими подвалами советская оборона продолжала
держаться. Крепкие стены выдерживали удары, хотя и были во многих местах
прошиблены снарядами и изгрызены минами. Немцы пытались сокрушить это
здание с воздуха, и трижды самолеты-торпедоносцы пускали на него
разрушительные торпеды. Вся угловая часть дома обрушилась. Но подвал под
развалинами оказался цел, и оборонявшиеся, расчистив обломки, установили
пулеметы, легкую пушку, минометы и не подпускали немцев. Дом этот был
счастливо расположен - немцы не могли к нему найти скрытых подходов.
Командир роты, докладывавший Березкину, сказал:
- Пробовали ночью пробраться к ним - не вышло дело у нас. Одного убили,
а двое раненные вернулись.
- Ложись! - жутким голосом закричал в это время
красноармеец-наблюдатель, и несколько человек повалились плашмя на землю,
а командир роты не договорил, взмахнул руками, как будто собираясь
нырнуть, плюхнулся на пол.
Вой пронзительно вырос и вдруг обратился потрясающим землю и душу
грохотом вонючих и душных разрывов. Толстый черный чурбак грохнулся на
пол, подскочил, подкатился под ноги Березкину, и тот подумал, что полено,
подброшенное силой взрыва, едва не ударило его по ноге.
И вдруг он увидел - то был невзорвавшийся снаряд. Напряжение этой
секунды было невыносимо.
Но снаряд не взорвался, и его черная тень, поглотившая небо и землю,
заслонившая прошлое, обрубившая будущее, исчезла.
Командир роты поднялся на ноги.
- Вот это козюлька, - сказал чей-то расстроенный голос, а другой
рассмеялся:
- Ну, я думал - все, накрылся.
Березкин утер пот, вдруг выступивший на лбу, поднял с полу белую
астрочку, стряхнул с нее кирпичную пыль и, прикрепив ее к карману
лейтенантской гимнастерки, сказал:
- Наверное, подарок... - и стал объяснять Подчуфарову: - Почему у вас
все-таки спокойно? Начальство не ходит. Ведь начальство всегда чего-нибудь
от тебя хочет: у тебя повар хороший, заберу у тебя повара. У тебя классный
парикмахер или, там, портной - дай его мне. Калымщики! Ты хороший блиндаж
себе отрыл - вылезай из него. У тебя хорошая квашеная капуста - пришли ее
мне, - он неожиданно спросил у лейтенанта: - А почему же двое вернулись,
не дошли до окруженных?
- Подранило их, товарищ командир полка.
- Понятно.
- Вы счастливый, - сказал Подчуфаров, когда они, выйдя из дома,
проходили по огородам, где среди желтой картофельной ботвы были вырыты
окопы и землянки второй роты.
- Кто знает, счастливый ли я, - сказал Березкин и прыгнул на дно окопа.
- Как в полевых условиях, - проговорил он таким тоном, каким говорят: "Как
в курортных условиях".
- Земля лучше всего к войне приспособлена, - подтвердил Подчуфаров. -
Привыкла, - возвращаясь к разговору, начатому командиром полка, он
добавил: - Не то что повара, случалось, и бабу начальство отбирало.
Весь окоп шумел возбужденной перекличкой, трещал винтовочными
выстрелами, короткими очередями автоматов и пулеметов.
- Командир роты убит, политрук Сошкин командует, - сказал Подчуфаров. -
Вот его блиндажик.
- Ясно, ясно, - сказал Березкин, заглянув в полуоткрытую дверь
блиндажа.
Возле пулеметов их нагнал краснолицый, с черными бровями политрук
Сошкин и, непомерно громко выкрикивая отдельные слова, доложил, что рота
ведет огонь по немцам с целью помешать их сосредоточению для атаки на дом
шесть дробь один.
Березкин взял у него бинокль, вглядывался в короткие огоньки выстрелов,
языкастое пламя из минометных жерл.
- Вон, второе окно на третьем этаже, там, мне кажется, снайпер засел.
И только он успел сказать эти слова, в окне, на которое указывал он,
блеснул огонек, и пуля щебетнула, ударила в стенку окопа как раз между
головой Березкина и головой Сошкина.
- Счастливый вы, - сказал Подчуфаров.
- Кто знает, счастливый ли я, - ответил Березкин.
Они прошли по окопу к местному ротному изобретению: противотанковое
ружье было закреплено сошниками на тележном колесе.
- Своя ротная зенитка, - сказал сержант с пыльной щетиной и
беспокойными глазами.
- Танк в ста метрах, у домика с зеленой крышей! - закричал учебным
голосом Березкин.
Сержант быстро повернул колесо, и длинное дуло противотанкового ружья
склонилось к земле.
- А у Дыркина один боец, - сказал Березкин, - к противотанковому ружью
снайперский прицел приспособил и за день три пулемета сшиб.
Сержант пожал плечами.
- Дыркину хорошо, в цехах сидит.
Они пошли дальше по окопу, и Березкин, продолжая разговор, возникший в
самом начале обхода, сказал:
- Посылочку я им собрал, очень хорошую. И вот, понимаете, не пишет
жена. Нет ответа и нет. Я даже не знаю - дошла ли посылка до них. А может
быть, заболели? Долго ли в эвакуации до беды.
Подчуфаров неожиданно вспомнил, как в давнее прошлое время в деревню
возвращались плотники, ходившие на работу в Москву, приносили женам,
старикам, детям подарки. Вот для них строй и тепло деревенской домашней
жизни всегда значили больше, чем московский многолюдный грохот и ночные
огни.
Через полчаса они вернулись на командный пункт батальона, но Березкин
не стал заходить в подвал, а простился с Подчуфаровым на дворе.
- Оказывайте дому "шесть дробь один" всю возможную поддержку, - сказал
он. - Попыток пройти к ним не делайте, это мы сделаем ночью силами полка,
- после этого он сказал: - Теперь так... Не нравится мне ваше отношение к
раненым. У вас на КП диваны, а раненые на полу. Теперь так. За свежим
хлебом не прислали, люди едят сухари. Это два. Теперь так. Ваш политрук
Сошкин в дымину пьяный был. Это три. Теперь так...
И Подчуфаров слушал, удивляясь, как это командир полка прошелся по
обороне и все заметил... На помкомвзвода немецкие брюки... У командира
первой роты две пары часов на руке.
Березкин сказал назидательно:
- Наступать немец будет. Ясно?
Он пошел к заводу, и Глушков, успевший набить каблук и зашить прореху
на ватнике, спросил:
- Домой пошли?
Березкин, не ответив ему, сказал Подчуфарову:
- Позвоните комиссару полка, скажите ему, что я пошел к Дыркину, в
третий цех, на завод, - и, подмигнув, прибавил: - Капустки мне пришлите,
хороша. Как-никак и я начальство.
viperson.ru
Док. 654835
Перв. публик.: 04.10.90
Последн. ред.: 04.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
