После пожара нефтехранилищ генерал-полковник Еременко собрался к
Чуйкову в Сталинград.
Эта опасная поездка не имела никакого практического смысла.
Однако душевная, человеческая необходимость в ней была велика, и
Еременко потерял три дня, ожидая переправы.
Спокойно выглядели светлые стены блиндажа в Красном Саду, приятна была
тень яблонь во время утренних прогулок командующего.
Далекий грохот и огонь Сталинграда сливались с шумом листвы и с жалобой
камыша, и в этом соединении было что-то непередаваемо тяжелое, командующий
во время утренних прогулок кряхтел и матерился.
Утром Еременко сообщил Захарову о своем решении отправиться в
Сталинград и велел ему принять на себя командование.
Он пошутил с официанткой, расстилавшей скатерть для завтрака, разрешил
заместителю начальника штаба слетать на два дня в Саратов, он внял просьбе
генерала Труфанова, командовавшего одной из степных армий, и обещал ему
побомбить мощный артиллерийский узел румын. "Ладно, ладно, дам тебе
дальнобойных самолетов", - сказал он.
Адъютанты гадали, чем вызвано хорошее настроение командующего. Добрые
вести от Чуйкова? Благоприятный разговор по телефону ВЧ? Письмо из дому?
Но все такие и подобные известия обычно не проходили мимо адъютантов -
Москва не вызывала командующего, а вести от Чуйкова не были веселыми.
После завтрака генерал-полковник надел ватник и отправился на прогулку.
Шагах в десяти от него шел адъютант Пархоменко. Командующий шел
по-обычному неторопливо, несколько раз он почесывал ляжку и поглядывал в
сторону Волги.
Еременко подошел к бойцам трудового батальона, рывшим котлован. Это были пожилые люди с темно-коричневыми от загара затылками. Лица их были угрюмы и невеселы. Работали они молча и сердито поглядывали на полнотелого человека в зеленой фуражке, в бездействии стоявшего на краю котлована.
Еременко спросил:
- Скажите-ка, ребята, кто из вас хуже всех работает?
Бойцам трудового батальона вопрос показался подходящим, им надоело
махать лопатами. Бойцы все вместе покосились на мужика, вывернувшего
карман и ссыпавшего на ладонь махорочную труху и хлебные крошки.
- Да пожалуй, он, - сказали двое и оглянулись на остальных.
- Так, - серьезно произнес Еременко, - значит, этот. Вот самый лядачий.
Боец с достоинством вздохнул, глянул снизу на Еременко серьезными
кроткими глазами и, видимо, решив, что вопрошавший интересуется всем этим
не для дела, а просто так, для истории либо для пополнения образования, не
стал вмешиваться в разговор.
Еременко спросил:
- А кто же из вас лучше всех работает?
И все показали на седого человека; поредевшие волосы не предохраняли
его голову от загара, как не предохраняет землю от солнечных лучей чахлая
трава.
- Трошников, вот он, - сказал один, - старается очень.
- Привык работать, ничего с собой поделать не может, - подтвердили
остальные, как бы извиняясь за Трошникова.
Еременко полез в карман брюк, извлек сверкнувшие на солнце золотые часы
и, с трудом нагнувшись, протянул их Трошникову.
Тот, не поняв, глядел на Еременко.
- Бери, это тебе награда, - сказал Еременко.
Продолжая глядеть на Трошникова, он сказал:
- Пархоменко, оформи награждение грамотой.
Он пошел дальше, слыша, как за спиной его загудело от возбужденных
голосов, землекопы охали, смеялись невиданной удаче привычного к работе
Трошникова.
Два дня ожидал командующий фронтом переправы. Связь с правым берегом в
эти дни была почти порвана. Катера, которым удавалось прорваться к
Чуйкову, за считанные минуты пути получали по пятьдесят - семьдесят
пробоин, подходили к берегу залитые кровью.
Еременко сердился, раздражался.
Начальство на шестьдесят второй переправе, слыша немецкую пальбу,
страшилось не бомб и снарядов, а гнева командующего. Еременко казалось,
что нерадивые майоры и нерасторопные капитаны виноваты в бесчинствах
немецких минометов, пушек и авиации.
Ночью Еременко вышел из землянки и стоял на песчаном холмике близ воды.
Карта войны, лежавшая перед командующим фронтом в блиндаже в Красном
Саду, здесь гремела, дымилась, дышала жизнью и смертью.
Казалось, он узнавал огненный пунктир прочерченного его рукой переднего
края, узнавал толстые клинья паулюсовских прорывов к Волге, отмеченные его
цветными карандашами узлы обороны и места скопления огневых средств. Но,
глядя на карту, раскрытую на столе, он чувствовал себя в силе гнуть,
двигать линию фронта, он мог заставить взреветь тяжелую артиллерию
левобережья. Там чувствовал он себя хозяином, механиком.
Здесь совсем другое чувство охватило его... Зарево над Сталинградом,
медленный гром в небе, - все это потрясало своей огромной, не зависящей от
командующего страстью и силой.
Среди грохота пальбы и разрывов со стороны заводов доносился чуть
слышный протяжный звук: а-а-а-а-а...
В этом протяжном крике поднявшейся в контратаку сталинградской пехоты
было нечто не только грозное, но и печальное, тоскливое.
- А-а-а-а-а, - разносилось над Волгой... Боевое "ура", пройдя над
холодной ночной водой под звездами осеннего неба, словно теряло горячность
страсти, менялось, и в нем вдруг открывалось совсем другое существо, - не
задор, не лихость, а печаль души, словно прощающейся со всем дорогим,
словно зовущей близких своих проснуться, поднять голову от подушки,
послушать в последний раз голос отца, мужа, сына, брата...
Солдатская тоска сжала сердце генерал-полковника.
Война, которую командующий привык толкать, вдруг втянула его в себя, он
стоял тут, на сыпучем песке, одинокий солдат, потрясенный огромностью огня
и грома, стоял, как стояли тут, на берегу, тысячи и десятки тысяч солдат,
чувствовал, что народная война больше, чем его умение, его власть и воля.
Может быть, в этом ощущении и было то самое высшее, до чего суждено было
подняться генералу Еременко в понимании войны.
Под утро Еременко переправился на правый берег. Предупрежденный по
телефону Чуйков подошел к воде, следил за стремительным ходом бронекатера.
Еременко медленно сошел, прогибая своей тяжестью выброшенный на берег
трап, неловко ступая по каменистому берегу, подошел к Чуйкову.
- Здравствуй, товарищ Чуйков, - сказал Еременко.
- Здравствуйте, товарищ генерал-полковник, - ответил Чуйков.
- Приехал посмотреть, как вы тут живете. Вроде ты не обгорел при
нефтяном пожаре. Такой же лохматый. И не похудел даже. Кормим мы тебя все
же неплохо.
- Где ж худеть, сижу день и ночь в блиндаже, - ответил Чуйков, и, так
как ему показались обидными слова командующего, что кормят его неплохо, он
сказал: - Что же это я гостя принимаю на берегу!
И, действительно, Еременко рассердился, что Чуйков назвал его
сталинградским гостем. И когда Чуйков сказал: "Пожалуйте ко мне в хату",
Еременко ответил: "Мне и тут хорошо, на свежем воздухе".
В это время заговорила из Заволжья громкоговорительная установка.
Берег был освещен пожарами и ракетами, вспышками взрывов и казался
пустынным. Свет то мерк, то разгорался, секундами он вспыхивал с
ослепительной белой силой. Еременко всматривался в береговой откос,
изрытый ходами сообщения, блиндажами, в громоздившиеся вдоль воды груды
камня, они выступали из тьмы и легко и быстро вновь уходили во тьму.
Огромный голос медленно, веско пел:
Пусть ярость благородная вскипает, как волна,
Идет война народная, священная война...
И так как людей на берегу и на откосе не было видно, и так как все
кругом - и земля, и Волга, и небо - было освещено пламенем, казалось, что
эту медленную песню поет сама война, поет без людей, помимо них катит
пудовые слова.
Еременко чувствовал неловкость за свой интерес к открывшейся ему
картине: в самом деле, он словно в гости приехал к сталинградскому
хозяину. Он сердился, что Чуйков, видимо, понял душевную тревогу,
заставившую его переправиться через Волгу, знал, как томился командующий
фронтом, гуляя под шелест сухого камыша в Красном Саду.
Еременко стал спрашивать хозяина всей этой огненной беды о
маневрировании резервами, о взаимодействии пехоты и артиллерии и о
сосредоточении немцев в районе заводов. Он задавал вопросы, и Чуйков
отвечал, как и полагается отвечать на вопросы старшего начальника.
Они помолчали. Чуйкову хотелось спросить: "Величайшая в истории
оборона, но как же с наступлением все-таки?"
Но он не решился спрашивать, - Еременко подумает, что не хватает у
защитников Сталинграда терпения, просят снять тяжесть с плеч.
Вдруг Еременко спросил:
- Твой отец с матерью, кажется, в Тульской области, в деревне живут?
- В Тульской, товарищ командующий.
- Пишет старик тебе?
- Пишет, товарищ командующий. Работает еще.
Они поглядели друг на друга, стекла очков Еременко розовели от огня
пожара.
Казалось, вот-вот начнется единственно нужный им обоим разговор о
простой сути Сталинграда. Но Еременко сказал:
- Ты, верно, интересуешься вопросом, который всегда командующему
фронтом задают, - насчет пополнений живой силой и боеприпасами?
Разговор, единственно имевший смысл в этот час, так и не состоялся.
Стоявший на гребне откоса часовой поглядывал вниз, и Чуйков, следя за
свистом снаряда, поднял глаза и проговорил:
- Красноармеец, вероятно, думает: что за два чудака стоят там у воды?
Еременко посопел, ковырнул в носу.
Подошел момент, когда надо было прощаться. По неписаной морали
начальник, стоящий под огнем, обычно уходит, лишь когда подчиненные
начинают просить его об этом. Но безразличие Еременко к опасности было так
полно и естественно, что эти правила не касались его.
Он рассеянно и одновременно зорко повернул голову следом за свистящим
звуком пролетевшей мины.
- Ну что ж, Чуйков, пора мне ехать.
Чуйков стоял несколько мгновений на берегу, следя за уходившим катером,
- пенный след за кормой напоминал ему белый платок, словно женщина,
прощаясь, махала им.
Еременко, стоя на палубе, глядел на заволжский берег, - он волнообразно
колыхался в неясном свете, идущем от Сталинграда, а река, по которой
прыгал катер, застыла, как каменная плита.
Еременко с досадой прошел от борта к борту. Десятки привычных мыслей
возникли в его голове. Новые задачи стояли перед фронтом. Главным теперь
было накапливание бронетанковых сил, порученная ему Ставкой подготовка
удара на левом фланге. Ни слова он не сказал об этом Чуйкову.
А Чуйков вернулся в свой блиндаж, и автоматчик, стоявший у входа, и
порученец в сенцах, и явившийся по вызову начальник штаба гурьевской
дивизии, - все, кто вскочили, заслышав тяжелую походку Чуйкова, увидели,
что командарм расстроен. Да и было отчего.
Ведь тают, тают дивизии, ведь в смешении атак и контратак немецкие
клинья неуклонно срезают драгоценные метры сталинградской земли. Ведь две
свежие пехотные дивизии полного состава прибыли из германского тыла и
сосредоточены в районе Тракторного завода, зловеще бездействуют.
Нет, не высказал Чуйков перед командующим фронтом всех своих опасений,
тревог, мрачных мыслей.
Но ни тот, ни другой не знали, в чем была причина их
неудовлетворенности этой встречей. Главным в их встрече было надделовое,
то, что оба они не сумели вслух высказать.
viperson.ru
Док. 654834
Перв. публик.: 04.10.90
Последн. ред.: 04.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
