Ночь прошла. Среди опаленного бурьяна валялись тела убитых. Безрадостно и угрюмо дышала у берегов тяжелая вода. Тоска охватывала сердца при взгляде на разрытую землю, на пустые коробки выгоревших домов.
Начинался новый день, и война готовилась щедро - по самый край - наполнить его дымом, щебенкой, железом, грязными, окровавленными бинтами. А позади были такие же дни. И ничего уже не было в мире, кроме этой вспаханной железом земли, кроме неба в огне.
Крымов сидел на ящике, прислонившись головой к каменной обшивке трубы, и дремал.
Он слушал неясные голоса сотрудников штаба, слышал позвякивание чашек -
комиссар дивизии и начальник штаба пили чай, переговаривались сонными
голосами. Говорили, что захваченный пленный оказался сапером; батальон его
был на самолетах переброшен несколько дней назад из Магдебурга. В мозгу
Крымова мелькнула картинка из детского учебника - два задастых битюга,
подгоняемых погонщиками в остроконечных колпаках, пытаются отодрать
присосавшиеся друг к другу полушария. И чувство скуки, которое вызывала в
нем в детстве эта картинка, вновь коснулось его.
- Это хорошо, - сказал Бельский, - значит, резервы подобрались.
- Да уж, конечно, хорошо, - согласился Вавилов, - штаб дивизии в
контратаку ходит.
И тут Крымов услышал негромкий голос Родимцева:
- Цветочки, цветочки, ягодки на заводах будут.
Казалось, все силы души Крымов истратил в этом ночном бою. Для того чтобы увидеть Родимцева, надо было повернуть голову, но Крымов не повернул головы. "Так пусто, вероятно, себя чувствует колодец, из которого вычерпали всю воду", - подумал он. Он снова задремал, и негромкие голоса, звуки стрельбы и разрывов слились в однотонное гудение.
Но вот новое ощущение вошло в мозг Крымова, и ему померещилось, что он лежит в комнате с закрытыми ставнями и следит за пятном утреннего света на обоях. Пятно доползло до ребра стенного зеркала и раскрылось радугой. Сердце мальчика задрожало, человек с седыми висками, с висящим у пояса тяжелым пистолетом открыл глаза и оглянулся.
Посреди трубы, в старенькой гимнастерке, в пилоточке с зеленой фронтовой звездочкой стоял, склонив голову, музыкант и играл на скрипке.
Вавилов, увидев, что Крымов проснулся, наклонился к нему и сказал:
- Это наш парикмахер, Рубинчик, ба-альшой специалист!
Иногда кто-нибудь бесцеремонно перебивал игру шутливым грубым словом,
иногда кто-нибудь, заглушая музыканта, спрашивал "разрешите обратиться?" -
рапортовал начальнику штаба, постукивала ложечка в жестяной кружке, кто-то
протяжно зевнул: "Охо-хо-хохо..." - и стал взбивать сено.
Парикмахер внимательно следил, не мешает ли его игра командирам,
готовый в любую минуту прервать ее.
Но почему Ян Кубелик, вспомнившийся Крымову в эти минуты, седой, в
черном фраке, отступил, склонившись перед штабным парикмахером? Почему
тонкий, дребезжащий голос скрипки, поющий незамысловатую, как мелкий
ручеек, песенку, казалось, выражал в эти минуты сильней, чем Бах и Моцарт,
всю просторную глубину человеческой души?
Снова, в тысячный раз Крымов ощутил боль одиночества. Женя ушла от
него...
Снова с горечью он подумал, что уход Жени выразил всю механику его
жизни: он остался, но его не стало. И она ушла.
Снова он подумал, что надо сказать самому себе много страшного,
беспощадно жестокого... полно робеть, прикрываться перчаткою...
Музыка, казалось, вызвала в нем понимание времени.
Время - прозрачная среда, в которой возникают, движутся, бесследно
исчезают люди... Во времени возникают и исчезают массивы городов. Время
приносит их и уносит.
Но в нем возникло совсем особое, другое понимание времени. То
понимание, которое говорит: "Мое время... не наше время".
Время втекает в человека и в царство-государство, гнездится в них, и
вот время уходит, исчезает, а человек, царство остаются... царство
осталось, а его время ушло... человек есть, а время его исчезло. Где оно?
Вот человек, он дышит, он мыслит, он плачет, а то единственное, особое,
только с ним связанное время ушло, уплыло, утекло. И он остается.
Самое трудное - быть пасынком времени. Нет тяжелее участи пасынка,
живущего не в свое время. Пасынков времени распознают сразу - в отделах
кадров, в райкомах партии, в армейских политотделах, редакциях, на
улице... Время любит лишь тех, кого оно породило, - своих детей, своих
героев, своих тружеников. Никогда, никогда не полюбит оно детей ушедшего
времени, и женщины не любят героев ушедшего времени, и мачехи не любят
чужих детей.
Вот таково время, - все уходит, а оно остается. Все остается, одно
время уходит. Как легко, бесшумно уходит время. Вчера еще ты был так
уверен, весел, силен: сын времени. А сегодня пришло другое время, но ты
еще не понял этого.
Время, растерзанное в бою, возникло из фанерной скрипки парикмахера
Рубинчика. Скрипка сообщала одним, что время их пришло, другим, что время
их уходит.
"Ушло, ушло", - подумал Крымов.
Он смотрел на спокойное, добродушное, большое лицо комиссара Вавилова.
Вавилов прихлебывал из кружки чай, старательно, медленно жевал хлеб с
колбаской, его непроницаемые глаза были повернуты к светлевшему в устье
трубы пятну света.
Родимцев, зябко поднявши прикрытые шинелью плечи, со спокойным и ясным
лицом, внимательно, в упор смотрел на музыканта. Рябоватый седой
полковник, начальник артиллерии дивизии, наморщив лоб, отчего лицо его
казалось недобрым, смотрел на лежащую перед ним карту, и лишь по грустным
милым глазам его видно было, что карты он не видит, слушает. Бельский
быстро писал донесение в штаб армии; он, казалось, был занят только делом,
но писал он, склонив голову и повернув ухо в сторону скрипача. А поодаль
сидели красноармейцы - связные, телефонисты, писаря, и на их изнеможенных
лицах, в их глазах было выражение серьезности, какое возникает на лице
крестьянина, жующего хлеб.
Вдруг вспомнилась Крымову летняя ночь - большие темные глаза молодой
казачки, ее жаркий шепот... Хороша все же жизнь!
Когда скрипач перестал играть, стало слышно тихое журчание, - под
деревянным настилом бежала вода, и Крымову показалось, что душа его - вот
тот самый невидимый колодец, который стал пуст, сух, а теперь потихоньку
вбирает в себя воду.
Полчаса спустя скрипач брил Крымова и со смешащей обычно посетителей
парикмахерских преувеличенной серьезностью спрашивал, не беспокоит ли
Крымова бритва, щупал ладонью - хорошо ли выбриты крымовские скулы. В
угрюмом царстве земли и железа пронзительно странно, нелепо и грустно
запахло одеколоном и пудрой.
Родимцев, прищурившись, оглядел попрысканного одеколоном и напудренного
Крымова, удовлетворенно кивнул и сказал:
- Что ж, гостя побрил на совесть. Теперь меня давай обработай.
Темные большие глаза скрипача наполнились счастьем. Разглядывая голову
Родимцева, он встряхнул беленькую салфеточку и произнес:
- Может быть, височки все-таки подправим, товарищ гвардии
генерал-майор?
http://lib.ru/PROZA/GROSSMAN/lifefate.txt
viperson.ru
Док. 654833
Перв. публик.: 04.10.90
Последн. ред.: 04.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
