3
Мостовского, Агриппину Петровну, военного врача Левинтон и водителя
Семенова после того, как они были задержаны немцами августовской ночью на
окраине Сталинграда, доставили в штаб пехотной дивизии.
Агриппину Петровну после допроса отпустили, и по указанию сотрудника
полевой жандармерии переводчик снабдил ее буханкой горохового хлеба и
двумя красными тридцатками; Семенова присоединили к колонне пленных,
направлявшихся в шталаг в районе хутора Вертячего. Мостовского и Софью
Осиповну Левинтон отвезли в штаб армейской группы.
Там Мостовской в последний раз видел Софью Осиповну, - она стояла
посреди пыльного двора, без пилотки, с сорванными знаками различия, и
восхитила Мостовского угрюмым, злобным выражением глаз и лица.
После третьего допроса Мостовского погнали пешком к станции железной
дороги, где грузился эшелон с зерном. Десять вагонов были отведены под
направленных на работу в Германию девушек и парней - Мостовской слышал
женские крики при отправлении эшелона. Его заперли в маленькое служебное
купе жесткого вагона. Сопровождавший его солдат не был груб, но при
вопросах Мостовского на лице его появлялось какое-то глухонемое выражение.
Чувствовалось при этом, что он целиком занят одним лишь Мостовским. Так
опытный служащий зоологического сада в постоянном молчаливом напряжении
следит за ящиком, в котором шуршит, шевелится зверь, совершающий
путешествие по железной дороге. Когда поезд шел по территории польского
генерал-губернаторства, в купе появился новый пассажир - польский епископ,
седой, высокий красавец с трагическими глазами и пухлым юношеским ртом. Он
тотчас стал рассказывать Мостовскому о расправе, учиненной Гитлером над
польским духовенством. Говорил он по-русски с сильным акцентом. После того
как Михаил Сидорович обругал католичество и папу, он замолчал и на вопросы
Мостовского отвечал кратко, по-польски. Через несколько часов его высадили
в Познани.
В лагерь Мостовского привезли, минуя Берлин... Казалось, уже годы
прошли в блоке, где содержались особо интересные для гестапо заключенные.
В особом блоке жизнь шла сытнее, чем в рабочем лагере, но это была легкая
жизнь лабораторных мучеников-животных. Человека кликнет дежурный к двери -
оказывается, приятель предлагает по выгодному паритету обменять табачок на
пайку, и человек, ухмыляясь от удовольствия, возвращается на свои нары. А
второго точно так же окликнут, и он, прервав беседу, отойдет к дверям, и
уже собеседник не дождется окончания рассказа. А через денек подойдет к
нарам капо, велит дежурному собрать тряпье, и кто-нибудь искательно
спросит у штубенэльтера Кейзе, - можно ли занять освободившиеся нары?
Привычна стала дикая смесь разговоров о селекции, кремации трупов и о
лагерных футбольных командах, - лучшая: плантаж - Moorsoldaten [болотные
солдаты (нем.)], силен ревир, лихое нападение у кухни, польская команда
"працефикс" не имеет защиты. Привычны стали десятки, сотни слухов о новом оружии, о раздорах среди национал-социалистических лидеров. Слухи всегда были хороши и лживы, - опиум лагерного народа.
http://lib.ru/PROZA/GROSSMAN/lifefate.txt
viperson.ru
Док. 654824
Перв. публик.: 04.10.90
Последн. ред.: 04.10.12
Число обращений: 0
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
|
