РЫЖИЙ ФРОИМ
Жена портного - брючника провожает мужа на ярмарку:
"Дай Бог, чтобы ты вернулся без штанов".
Еврейский юмор
Мой дедушка по материнской линии, Иосиф, перепробовал за свою долгую жизнь много профессий, но постоянно кормило его только портновское дело. А точнее был он специалистом по пошиву брюк, или просто брючником. Охотно шил дедушка также жилетки, которые считал изделием не таким серьёзным как брюки, но тем не менее для евреев необходимым. Свою профессиональную индивидуальность он выражал в особом фасоне хлястиков, который был как бы его фирменным знаком и по которому жилетки "от Шрагина" можно было безошибочно отличить от изделий других мастеров Могилёвской губернии. В местечке треть мужского населения ходила в брюках и жилетках, пошитых дедушкой. Когда не было заказов, шил он для ежегодной ярмарки, которая устраивалась в мае в уездном городке Мстиславль (евреи называли его "а - Мстислав"), расположенном на реке Сож, у границы Могилёвской и Смоленской губерний.
На ярмарку съезжалось множество торгового, ремесленного и крестьянского люда из окрестных еврейско - белорусских местечек Молятичи, Хиславичи, Дрибин, Веремейки и других. Ставились торговые ряды, открывались временные харчевни, постоялые дворы, приезжали бродячие актёры и цирк с дрессированными животными. Готовиться к ярмарке начинали месяца за два. В Мстиславль отправлялись группами по два - три человека, которые становились на это время компаньонами, что, впрочем, означало лишь совместное проживание и питание. Бизнесы у всех были разные, но такое товарищество было удобно в дороге и в городе. Группы были непостоянные, каждый раз договаривались заново.
Однажды условился дедушка ехать с шорником Фроимом Глезером, по прозвищу Рыжий Фроим. Оба они были бизнесменами одного ранга - каждый имел твёрдое ремесло и небольшое подсобное хозяйство, состоявшее из коровы и домашней птицы. Но у Фроима была ещё и лошадь с добротной вместительной подводой, а у дедушки гужевого транспорта не было. Превосходил Фроим дедушку и по количеству детей, которых у него было пятеро, а у дедушки в то время только двое.
Ранним майским утром нагрузили подводу товаром и отправились в путь. Фроим вёз седла, сбруи, уздечки, седельные сумки, а дедушка - больше сотни пар брюк и примерно столько же жилеток. Сидели они рядом на длинном ящике у переднего края подводы и выглядели весьма колоритной парой. Обоим было по тридцать с небольшим, но на этом сходство между ними заканчивалось. Фроим был человеком высокого роста, не по возрасту тучным, с большими мясистыми руками. На круглом рыхлом лице выделялись слегка насмешливые голубые навыкате глаза. Когда он волновался или был чем-то озабочен, широкий приплюснутый нос его обретал подвижность и как бы перемещался вдоль верхней губы. Украшали Фроима густые рыжие волосы и такого же цвета пышная окладистая борода. Дедушка был полной противоположностью своему компаньону. Среднего роста, худощавый, с крепкими жилистыми руками и лысой головой, обрамлённой нешироким венчиком чёрных волос. Дополняли портрет короткий орлиный нос, тонкие плотно сжатые губы, небольшие аккуратные усики и бородка клинышком. Главной особенностью его характера была молчаливость и поразительное умение не проявлять свои чувства и переживания. Такой характер хорошо гармонировал с его внешностью. Фроим, наоборот, был говорлив и подвержен быстрой смене настроений, что тоже удивительным образом отвечало его внешнему облику. Знал Фроим множество смешных историй и анекдотов, в основном про раввинов. И сыпал ими непрестанно, изображая персонажей в лицах и
смеясь при этом раньше слушателей. Дедушка смеялся редко. Но, когда это происходило, на лице его появлялась почти детская улыбка и смех был чистым и радостным. А смеялся он только над добрыми шутками со счастливым концом, никогда - над злыми или обидными. Таковы были два компаньона, прибывшие в тот солнечный майский день на мстиславскую ярмарку.
Торговали они в разных рядах, как того требовал привезенный товар. Встречались только вечером за ужином, потом отправлялись в синагогу, а после шли на постоялый двор, где арендовали койки в шестиместной комнате. Койка представляла собой топчан, состоявший из соломенного матраца, положенного на деревянный ящик, служивший для хранения ночью одежды, обуви и другого имущества. Доступ в ящик был только через верхнюю крышку под матрацем, а боковые стороны и торцы его были наглухо обшиты досками.
Торговля шла успешно, и через две недели компаньоны продали всё, что привезли. Оставалось только закупить на часть вырученных денег товар для работы до следующей ярмарки - одному ткани, другому кожи - и отправляться домой. Товар уже присмотрели, о цене договорились и намечали завершить сделки в последний день. Дедушка хранил все свои деньги в голенищах сапог, а Фроим держал их в специально пошитой кожаной сумке, которую носил на ремне через плечо под рубахой. Ночью и сапоги и сумка с деньгами находились в ящиках под матрацем. По мере того, как торговля шла к концу, денег становилось всё больше и ходить в набитых ими сапогах было не очень удобно. Поэтому накануне последнего дня дедушка попросил компаньона взять его деньги и положить в сумку вместе со своими.
Дедушка и Фроим были самыми долговременными постояльцами в комнате. Остальные её обитатели часто менялись - одни уезжали, другие занимали их место. В последнюю ночь половина постояльцев уже уехала, оставался только один бородатый мужик цыганского вида, спавший у двери. В день отъезда компаньоны поднялись задолго до рассвета, чтобы успеть забрать товар и выехать домой засветло. Но топчан у двери уже пустовал, "цыган" уехал раньше. Как обычно, стали вынимать вещи из ящиков и складывать их на полу. Вдруг дедушка, стоявший спиной к Фроиму, услышал его сдавленный крик: "Деньги! Где деньги?". Он обернулся и увидел, как Фроим с перекошенным от потрясения лицом шарит в денежной сумке и выкрикивает какие-то бессвязные слова: "Где они... где... пусто... ничего нет... украли... не может быть... ". Дедушка взял у него сумку и убедился, что в ней действительно ничего нет.
- Выходил ли ты ночью? - спросил дедушка.
- Нет. Всю ночь спал. Ничего не понимаю, Где они? - растерянно бормотал Фроим. Голос его дрожал, он запинался и с трудом выговаривал слова. Не мог даже застегнуть брюки трясущимися руками.
Дедушка тщательно обследовал его топчан и обнаружил, что нижняя торцовая доска у изголовья держится только на двух гвоздях с одной стороны, а с другой - гвозди вынуты, и она свободно отодвигается, открывая доступ в ящик. Всё стало ясно. Видимо, "цыган" ещё днём выдернул гвозди, а ночью отодвинул доску, вытащил деньги из сумки и положил её обратно. Дедушка показал торцовый лаз Фроиму и сказал о своих подозрениях. Но тот был не в состоянии осознать, что ему говорили. Он сидел на топчане, обхватив голову руками, раскачивался из стороны в сторону и завывал: "Украли... зарезали... куска хлеба лишили... бандиты... убийцы...>>. Пошли к хозяину постоялого двора. Тот подтвердил, что бородатый мужик из их комнаты действительно уехал среди ночи. Но кто он и откуда - не знал. Искать его было бесполезно.
Это был полный крах. Не на что было даже купить товар, который бы обеспечил их работой на весь год. Как теперь сводить концы с концами? На что кормить семью? Дедушка переживал потерю молча, и лишь выражение лица показывало, что творилось у него на душе. Фроим, наоборот, не умолкал, заламывал руки, проклинал вора. Он то успокаивался, то снова впадал в ярость. Наконец, дедушка не выдержал, схватил его за плечи, тряхнул крепко и сказал: "Перестань. Этим не поможешь. Что случилось, то случилось. Не пропадём. Бог не оставит".
- О чём ты говоришь, Йоси? Бог далеко. Ему не до нас, - ответил Фроим и нос его стал перемещаться вдоль верхней губы.
По дороге домой Фроим опять начал было причитать, но дедушка цыкнул на него и предупредил: "Не замолчишь, поедешь один, а я пойду пешком". Это подействовало. Въехали в местечко. Хотя время было позднее, но первым делом, не заезжая домой, отправились к ребе Залману Кричевскому. Таков был незыблемый закон, освящённый столетиями. Ребе уже готовился ко сну, но, узнав в чём дело, попросил подождать. Через несколько минут он вышел - тщательно одетый, с аккуратно уложенной белой окладистой бородой. Выслушав рассказы Фроима и дедушки и не найдя в них расхождений и противоречий, реб Залман сказал, что суть дела ему ясна и что случай этот рассмотрен в книге "Шемот", раздел "Мишпатим", (1)с соответствующим отрывком из которого он обязан их ознакомить. Вынув из шкафа Тору, ребе прочитал, выразительно жестикулируя: "Если отдаст кто ближнему своему деньги или вещи на хранение, и это украдено будет из дома того человека, то, если найдётся вор, пусть он заплатит вдвое. Если же не найдётся вор, то хозяин сего дома предаётся суду: не простёр ли он руки своей на собственность ближнего. Кого обвинят судьи, тот заплатит ближнему своему вдвое. Но прежде клятва перед Богом да будет между обоими, что не простер руки своей на собственность ближнего своего. Если владелец денег или вещей её примет, то тот не будет платить".
- Амен, - сказали Фроим и дедушка, когда ребе закончил.
- А теперь, Фроим Глезер, дай клятву перед Богом, что рассказанное тобою истинная правда, - обратился ребе к Фроиму.
- Клянусь перед Богом, что говорил истинную правду, - сказал Фроим.
- Иосиф Шрагин, скажи, принимаешь ли ты клятву Фроима Глезера перед Богом, данную в присутствии рава Залмана-Гирша Кричевского, или требуешь рассмотрения дела в суде, или назови другое решение, которое считаешь справедливым.
- Клятву Фроима принимаю. От взыскания денег отказываюсь, - сказал дедушка.
- Дело о пропаже денег закрыто. Стороны взаимных претензий не имеют, - торжественно объявил реб Залман.
Все трое обменялись рукопожатиями.
Правильно в народе говорят - беда не приходит одна. Не прошло и недели после пропажи денег, как у Рыжего Фроима сдохла корова во время отёла. Ещё через несколько дней лошадь с телегой свалилась в глубокую канаву и сломала передние ноги. Пришлось её умертвить. А когда спустя короткое время тяжело заболела Циля, жена Фроима, в общине начался сбор пожертвований для несчастной семьи, на которую обрушились такие беды. Циле становилось всё хуже, и Фроим места себе не находил, думая о том, что он будет делать с пятью малыми детьми, если, не дай Бог, случится непоправимое.
...Дедушка проснулся среди ночи от громкого стука в дверь.
- Кто там? - спросил он, выйдя в прихожую.
- Йоси, открой ради Бога. Это я, Фроим.
Фроим вбежал в дом так, будто за ним гнались. Волосы и борода его были всклокочены. Руки выделывали какие-то странные лихорадочные движения - он то обхватывал ими голову, то воздевал кверху, то начинал заламывать.
- Йоси, большой грех на мне. Страшный грех. Бог карает меня. Но дети не виноваты. Что делать, Йоси, что делать? Помоги!
- Успокойся, Фроим, и скажи толком, что случилось?
- Я взял твои деньги, Йоси. Я их взял. Я их украл. Я вытащил гвозди из доски. Горе мне!
Дедушка остолбенел, ушам своим не поверил.
- Как украл? Ты же дал клятву перед Богом! Что ты говоришь? Ты сумасшедший.
- Нет, не сумасшедший. Негодяй я, мамзер (2)
вор. Вот возьми - здесь твои и мои. Возьми всё. Только прости. - Фроим вытащил из-за пазухи две пачки денег, положил их на стол и простёр руки к дедушке.
Дедушка узнал свою пачку, завернутую в знакомую тряпицу.
- Да, грех большой, - сказал он, придя, наконец, в себя и убедившись, что это правда. - Но дело не во мне. Я готов простить тебя ради детей. А клятва была перед Богом. И снять её может только реб Залман. Дождёмся утра и пойдём к нему. Сейчас успокойся. Я дам тебе водки.
Дедушка принёс бутылку и солёные огурцы. Фроим залпом выпил полный стакан. Вскоре он стал успокаиваться, прилёг на лавку и заснул. Видно было, что не спал он много ночей. Утром дедушка разбудил его и они отправились к ребе.
Узнав правду, реб Залман долго молчал. Потом собрался с мыслями и сказал: "Мне очень тяжело. Я отвечаю перед Богом за всё, что делают евреи в этом местечке. Такого здесь ещё не было. Закон сурово карает за ложную клятву. Но ты, Фроим Глезер, покарал себя сам. От имени Бога прощаю тебя только ради детей и больной жены, за выздоровление которой буду молиться. А ты, Йоси, скажи своё решение насчёт денег.
- Беру только свои деньги, - сказал дедушка.
Циля Глезер болела долго и тяжело, но всё-таки, с Божьей помощью, а возможно благодаря молитвам ребе Залмана, выздоровела. Рыжий Фроим после всего случившегося уже не мог жить в местечке, как прежде. Люди не хотели иметь с ним дело, не было заказов на шорные изделия. Долго так продолжаться не могло. Через полгода он продал дом и уехал. Никто не знал, куда он перебрался. Да никто и не интересовался.
...А перебрался Фроим за двести вёрст, в местечко Витебской губернии, в котором жила семья моего дедушки по отцовской линии, Лейзера, купца третьей гильдии. И этот, казалось бы, незначительный географический факт, вернее даже просто случайное совпадение, имеет самое непосредственное отношение к судьбе моего отца, а значит и к моей.
Минуло десять лет. Всё изменилось в России. Свергли царя, пришли большевики. Фроим Глезер стал активным сторонником новой власти, членом комитета бедноты... В конце двадцатых годов мой отец уехал из местечка в Москву и поступил в строительный институт. Для этого ему пришлось скрыть социальное происхождение дедушки Лейзера. Учился он блестяще и уже был на последнем курсе, когда пришёл донос от односельчанина, уличавший его в обмане советской власти и в сокрытии своего купеческого происхождения. Социально чуждый элемент был исключён из института без права поступления в любое другое учебное заведение. "Советская власть обойдётся без тебя" - сказал ему заведующий учебной частью, бывший революционный балтийский матрос. Больше отец нигде не смог учиться, что определило условия жизни его будущей семьи - жены и троих детей. Написал донос Рыжий Фроим. Произошло это через двадцать лет после случая на ярмарке.
А ещё через два года Герц, сын купца Лейзера, и Елена, дочь портного Иосифа, встретились и поженились. И родился у них сын Хаим, дочери Рахель и Лея. Хаим узнал от родителей много интересных историй о своих дедушках, бабушках, о жизни в белорусских местечках, в том числе и историю о Рыжем Фроиме. С тех пор слова "рыжий фроим" стали для него олицетворением человеческой мерзости, независимо от её формы и обличья. И теперь, когда Хаим сам стал дедушкой, решил он рассказать эту историю для своих внуков и для всех, кому это интересно...
МИШУГЕНЕР
(сумасшедший - идиш)
Во время войны мы жили в эвакуации в маленькой деревушке на Урале. Семья наша состояла из дедушки, бабушки, мамы, тёти и троих детей. Мне, старшему, было десять лет, сестрёнкам пять и два года. Отец работал на строительстве военного завода в другом районе Урала, а братья мамы были на фронте.
Время было голодное, скудного пайка не хватало. Выручали вещи, которые удалось привезти с собой и которые мама и тётя Эстер обменивали на продукты в соседних деревнях. Это было постельное бельё, скатерти, одежда. Обычно мама и тётя грузили поклажу на санки и отправлялись на рассвете в далёкий путь. В нашей деревне спрос на эти товары с приездом эвакуированных сильно снизился. Поздно вечером они возвращались, привозя картошку, лук, яйца, иногда сметану и топлёное масло. Но запасы вещей быстро таяли, а то немногое, что осталось, можно было более выгодно обменять лишь в очень далёких деревнях, куда не докатилась волна эвакуации. Поэтому мама и тётя стали уходить на два или даже три дня, ночуя по пути в крестьянских домах. Мы, дети, конечно, не понимали, насколько это опасно, но дедушка с бабушкой места себе не находили, пока вдали не показывались две женские фигурки, впряжённые в санки.
Когда крестьяне обзавелись достаточным количеством белья и одежды, они стали интересоваться изделиями из золота и драгоценными украшениями. Поэтому вскоре исчезли и те немногие кольца и цепочки, которые были на бабушке, маме и тёте. Это сразу же сказалось на нашем рационе.
Однажды ночью я проснулся от громкого разговора между бабушкой и дедушкой (я спал с ними в одной комнате, а мама, тётя и сестрёнки - в другой). Разговор шёл на идиш, который я тогда хорошо понимал.
- Ну, мишугенер, - говорила бабушка, - долго ты ещё будешь морить детей голодом?
Дедушка молчал. Он вообще был молчалив и без необходимости рта не раскрывал. Поэтому первые несколько минут было слышно только бабушку.
- Посмотрите на этого мишугенера. Детям есть нечего, а он сидит на своей проклятой коробке, на этом фаркактом золоте. Он хочет взять его в гроб. Скажи, мишугенер, ты хочешь взять его в гроб, в гроб ты его хочешь взять? Так ты сначала положишь в гроб детей. Слышишь, что я тебе говорю, - детей ты сначала положишь!
Бабушка говорила долго, часто повторялась. Видимо, она уже не раз прибегала к тем же доводам. Она то просила, то угрожала.
- Что ты скажешь бурлянтам, когда они вернутся? Боже, чтобы они только вернулись! Ты подумал, что ты им скажешь?
"Бурлянтами" бабушка называла двух своих сыновей. Детьми они были "бурлянчики" - так она произносила слово бриллиантик. Я в то время тоже был у неё "бурлянчик".
- Бурлянт, - бывало спрашивала бабушка моего дядю, командира звена истребителей, - ты сегодня ужинаешь дома или на ведром? (На её языке это был аэродром).
Дяди не были женаты, и мы трое считались как бы общими детьми в нашей большой дружной семье. Поэтому бабушка и призывала их сейчас в помощь, чтобы в чём-то убедить дедушку. Если на дочерей бабушка нередко покрикивала, то на сыновей никогда не повышала голоса. Дедушка, наоборот, был строг с ними, особенно в школьные годы. Сам он нигде, кроме хедера, не учился, но от сыновей требовал только высших оценок, других не признавал. В учёбу дедушка верил почти мистически. Старший, Матвей, спокойный и молчаливый юноша, учился хорошо, Но младший, Яков, без которого не обходилась ни одна драка во дворе, огорчал отца.
- Босяк, - говорил ему дедушка, - ты не желаешь быть а менч, ты желаешь быть а шейгец (3).
В восемнадцать лет, поступив в школу военных лётчиков, Яков сразу повзрослел. Дедушка больше не донимал его разносами, но за учёбой стал следить ещё более придирчиво.
- Летать ув араплан - не футбол гонять, - говорил значительно дедушка, пытаясь твёрдостью голоса скрыть слабость познаний.
Яков посмеивался, но не возражал. Сам дедушка, конечно, ни разу не ударил по мячу, а самолёт видел только в небе. Однако отказаться совсем от наставлений не мог. На вопросы знакомых в синагоге о Якове дедушка отвечал односложно:
- Учится.
- Где учится?
- Ув школе.
В какой школе - не уточнял. Для него это не имело значения, главным был сам факт учёбы. Дедушка никогда не задавал праздных вопросов. Но и узнать у него о чём-либо, что он считал другому знать не обязательно, было невозможно. Объяснялось это не скрытностью, а какой-то врождённой скупостью на слова. Ответ на любой вопрос дедушка всегда обдумывал. Даже на самый простой. Например, если кто-то говорит: "Хорошая погода сегодня, не так ли?", дедушка посмотрит на небо, помолчит, подумает и скажет: "Да", или "Не так, чтобы очень".
В местечке прозвище дедушки было "Йоселе - два слова". Тот, кто хотел услышать больше, должен был хорошо подождать. На свадьбе дедушки и бабушки ребе сказал: "Когда человек, у которого есть только два слова, берёт невесту, у которой их тысяча, он не становится беднее. Мазал тов! (4)".
В конце 1941 года дядя Яков прислал в письме заметку из фронтовой газеты, где говорилось, что старший лейтенант Шрагин сбил третий немецкий самолёт. Дедушка долго читал её, шевеля губами, потом помолчал, обдумывая, и сказал: "Три - это не так, чтобы много, Но тоже хорошо. Халовай (5)".
Помолчал опять и добавил не без гордости: "Когда босяк желает учиться, он таки становится а менч". Для него это была целая речь. В тот вечер дедушка молился особенно долго.
Я лежал в кровати, слушал, что говорила бабушка, и ничего не понимал. Наконец, прозвучал твёрдый голос дедушки:
- Нит майне унд нит дайне. Ещё можно жить. Сам Мендл-Гирш сказал за меня. Швайг, ну. (6)
При лунном свете я видел бабушку, бегавшую по комнате, и дедушку, сидевшего на кровати. Вдруг бабушка рванулась к чемодану, стоявшему под кроватью, выдернула его на середину комнаты, откинула крышку и вынула круглую коробку. Но дедушка был начеку. Он вскочил, выхватил коробку, сунул её под матрац и снова сел на кровать.
- Когда я умру, - сказал он.
Я закрыл глаза и почувствовал, как какая-то страшная тайна обволакивает
меня. Сокровища, разбойники, пираты... Может быть, дедушка - бывший пират? Я тогда зачитывался Стивенсоном и нередко перед сном сцены из "Острова сокровищ" будоражили моё воображение.
Весь следующий день я ждал, когда останусь в комнате один. Заходил лучший друг Владик, звал гулять. Я отказался. Мама просила что-то сделать - сослался на домашние уроки. Наконец, в комнате никого нет. Я закрыл дверь на засов, задёрнул занавеску и стал шарить под матрацем. Там ничего не было. Не было коробки и в чемодане, Озадаченный, я стал проверять все уголки, где её можно было спрятать. И, наконец, удача - в бархатном мешочке с талесом и филактериями я нашёл то, что искал. Это была круглая жестяная коробка из-под чёрной икры с изображением осетра на крышке. Там, где крышка покрывает основание, коробка была перетянута широкой красной резинкой. Просунув кухонный нож под крышку и сняв её, я обомлел. Коробка была доверху наполнена золотыми кольцами, браслетами, цепочками. Сверху лежала какая-то бумажка с непонятными знаками, среди которых можно было разобрать только цифру 98. Не знаю, сколько времени стоял я в оцепенении перед этими сокровищами. Потом вдруг спохватился, быстро закрыл коробку, натянул резинку и положил всё на место.
Весь день истории одна невероятнее другой проносились в моей голове. Больше всего тяготило, что тайной нельзя было ни с кем поделиться. Подумал было о Владике, но тут же отбросил эту мысль. Вечером, когда мама вышла во двор снимать бельё, я вызвался помогать и спросил как можно более равнодушным голосом:
- Мама, о какой коробке говорят дедушка и бабушка?
Мама не сразу поняла.
- Ну, бабушку просит отдать коробку, а дедушка не отдаёт.
Мама вдруг замерла с простынёй в руках.
- Откуда ты это взял?
- Я ночью слышал, как они ругались.
Мама пристально посмотрела на меня и отчеканила:
- Запомни раз и навсегда: то, что было ночью, тебе приснилось. Нет
Тон, которым это было сказано, исключал дальнейшие вопросы. В тот же вечер мою кровать перенесли в другую комнату.
Историю драгоценностей я узнал лишь в 1962 году, после смерти дедушки. В конце 50-х годов тётя Эстер стала иногда надевать витую многослойную золотую цепь очень красивой работы и, видимо, очень дорогую. Раньше я эту цепь не видел. Однажды я поинтересовался - откуда она у неё? Вот что она рассказала.
До войны дедушка, бабушка и тётя жили в маленьком деревянном доме в Марьиной роще - преимущественно еврейском районе Москвы. Дождливым осенним вечером 1937 года к ним пришёл незнакомый человек лет сорока и спросил на идиш, можно ли видеть Иосифа Юдовича Шрагина?
- Это я, - ответил дедушка.
- Мне нужно поговорить с вами наедине, - сказал незнакомец.
Бабушка и тётя вышли на кухню.
Человек (назовём его Коган) сказал, что приехал из другого города, где идут повальные аресты. Многих его родных и знакомых уже забрали. Сейчас он ждёт своей очереди. Коган вынул из портфеля круглую коробку из-под икры и показал содержимое. Он попросил дедушку взять ценности на хранение и вернуть их, если он когда-нибудь выйдет на свободу.
Дедушка спросил, почему Коган обратился именно к нему. Коган ответил, что с вокзала он поехал в синагогу и попросил трёх разных стариков порекомендовать ему человека, которому можно довериться. Все трое назвали дедушку.
- Можно узнать, как люди выглядывают? - спросил дедушка.
Коган описал стариков. Дедушка внимательно слушал.
- Тот, ис бородой, что он имеет особенного ув лице? - спросил он.
- У него один глаз, - ответил Коган.
- Глаз, - удовлетворённо подтвердил дедушка. - Мендл-Гирш имеет один глаз.
Затем он попросил у Когана паспорт и переписал из него на клочок бумаги на идиш имя, отчество, фамилию, место и год рождения. Потом попросил, чтобы Коган написал под этим какое-нибудь слово, которое он может легко запомнить. Тот написал что-то на идиш. Бумажку дедушка положил под крышку коробки.
- Не беспокойтесь, - сказал дедушка.
- Спасибо, - ответил Коган и ушёл.
Прошло девятнадцать лет. После войны старый дом снесли, и дедушке с бабушкой дали однокомнатную квартиру в новом многоэтажном доме в другом районе Москвы.
Однажды, в 1956 году, в дверь позвонил седой сгорбленный старик, одетый в ватную телогрейку и кирзовые сапоги. На спине у него висел полупустой вещевой мешок.
- Здесь живёт Иосиф Юдович Шрагин? - прошамкал человек беззубым впавшим ртом.
- Это я, - ответил дедушка.
Незнакомец долго смотрел на дедушку. Попросил разрешения сесть. Сидел и молчал, видимо не решаясь заговорить. Молчал и дедушка.
- Меня зовут Коган, - наконец сказал он. - Тот Коган.
- Можно видеть ваш паспорт? - попросил дедушка.
- У меня ещё нет паспорта. Я прямо оттуда, - сказал Коган. - Есть справка, там всё указано.
- Дайте справку.
Дедушка взял справку, внимательно прочитал её и ушёл за ширму, отделявшую столовую от спальни, где хранилась коробка. Там он вынул из неё бумажку и сравнил со справкой. Потом вышел в столовую, пододвинул гостю лежавшую на столе газету и дал карандаш.
- Имеете написать что-то? - спросил дедушка.
Коган написал на полях какое-то слово. Дедушка с газетой снова ушёл за ширму. Через минуту он вынес оттуда открытую коробку и поставил её на стол перед Коганом. Молча, не трогаясь с места, смотрел Коган на драгоценности. Плечи его начали вздрагивать и он заплакал. Ничего не говорил, только беззвучно плакал.
- Хотите покушать что-то? - спросил дедушка.
- Спасибо, Мне надо идти. У вас, я помню, есть дочь? - вдруг спросил Коган.
- Да, - сказал дедушка.
- Я хочу подарить для неё что-нибудь.
Он вынул из коробки тяжёлую золотую цепь и положил на стол.
- Спасибо, - сказал дедушка.
- Вам спасибо, - ответил Коган.
Он закрыл коробку, положил её в вещевой мешок и попрощался. Дедушка проводил его до лифта. Больше они не виделись.
1990 г.
_________________________________________________________________________________
1. "Шемот" ("Имена") - вторая книга Торы. "Мишпатим" - судопроизводство.
2. Мамзер - незаконнорожденный, оскорбительное слово(идиш)
3. А менч - человек, а шейгец - шалопай (идиш)
4. Мазал тов! - пожелание счастья (идиш)
5. Халовай - да будет так (идиш)
6. Ни мое и ни твое... Молчи, ну (идиш)
viperson.ru
Док. 654696
Опублик.: 02.10.12
Число обращений: 0
Соколин Хаим Герцович
|
