Студент оглянулся на красивую девушку и пошел за ней следом. Он был простой человек, он шутил, он шептал ей на ухо веселые пошлости. А у нас сжималось сердце. Мы знали, что он заигрывает с глухонемой.
Фильм под названием "Двое" получил много наград, у нас и за рубежом. Имя Михаила Богина, сценариста и режиссера, замелькало на страницах кинематографических журналов, от Японии до Латинской Америки. Бесхитростная история действовала на любого зрителя: в ней было дыхание большого фильма. Речь шла о вещах, понятных всем и для всех главных. Девятнадцатилетняя Виктория Федорова сыграла хрупкую, гордую красоту в тревожном, суровом фильме. Отметим, что к 1965 году, когда появился фильм, мода на возвышенные абстракции была в нашем кино уже на исходе. Доброе десятилетие мы раз за разом смотрели на мир глазами юноши, подростка. Инфантилизм позволял опереться на программу чистой, неискушенной человечности, не способной на зло.
Заведомо или нет, молодой режиссер, выпускник-вгиковец Богин, придал знакомой теме неожиданный поворот. До сих пор чистота, юношеская открытость миру представали на экране как норма, как что-то, что встречается на каждом шагу. Богин взял ее как исключение. Вокруг чуткой души героини он возвел, как ограду, порог боли, физический недуг. Здесь, по эту сторону, мельтешила обычная, рядовая тривиальность, представленная в фильме сдержанно, но достаточно определенно, а там, за плотно сжатыми губами, за пристальным взглядом больших, очень серьезных глаз, текла какая-то особая, не наша жизнь, открывавшаяся в долгих, медлительных, безвольных разговорах, на пальцах или с помощью карандаша. Тут аскетично жили только подлинным: если преданность - без оглядки, если обида - без жестов и поз... Влюбленный студент не решал вопроса: связать или не связать судьбу с глухонемой. Его отношение к ней было почти молитвенным. Не к ней, а к себе присматривался он: выдержу ли, достанет ли твердости жить по этим, особым правилам, без душевного ожирения, без мнимостей, без приспособленчества к собственным грехам?
Режиссеру нужна была новая, не примелькавшаяся исполнительница, и выбор его оказался чрезвычайно удачным. Вчерашняя выпускница молодежной студии при театре Станиславского, Вика Федорова уже успела сняться в двух эпизодических ролях, где старательно и довольно успешно изображала просто молодость и свежесть, просто юношеское воодушевление. Но было в ней что-то, даже в самом облике, что обещало несравненно больше и о чем, без преувеличений, тянуло изъясняться возвышенным "штилем" старого романа:
"...Была замечательно хороша собою, - высокая, удивительно стройная... Глаза почти черные, сверкающие, гордые и в то же время иногда, минутами, необыкновенно добрые... Рот у ней был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе с подбородком, - единственная неправильность в этом прекрасном лице, но придававшая ему особенную характерность и, между прочим, как будто надменность".
И вот что интересно: эта, условно говоря, нездешность, эта посланность откуда-то издалека представала не в туманно-романтической, не в сентиментально-высокопарной форме. Напротив, самым примечательным в роли глухонемой Жени стало сосуществование символа с бытом, извечного с сиюминутным, неразгаданного с каждодневным. Мелодраматический сюжет рискованно оглядывался на далекие, еще немые ленты с их модой на увечных или чуть-чуть помешанных героинь, но в эту притчеобразную конструкцию Федорова входила вполне реалистической нашей с вами современницей, очерченной мягко, но точно. Режиссерская сдержанность продолжалась в актерской скупости на жесты. До поры мы не догадывались, что обманулись, подобно герою, и только потом, заглянув ей в глаза, открывали, чего стоит ей каждая секунда на людях, каким изнуряющим, привычным усилием отметает она слабодушное желание ускользнуть, прокрасться, отсидеться где-нибудь в гостеприимном закутке такого требовательного к ней мира. Нет, не беспомощной перед обидчиком чувствует она себя, а судьей - вот откуда мнимая надменность! Закусив губку, прищурив глаза, она без промедления клеймит то, что не подпадает под ее правила. И мы вместе с влюбленным героем признаем ее право карать, потому что видим в ней "источник доброты и совершенства".
Спустя два года в двухсерийном фильме "Сильные духом" тема хрупкой чистоты решалась применительно к другим обстоятельствам и наполнялась новым смыслом.
Как ни странно, название фильма больше всего подходило именно Вале, новой героине Федоровой. За спиной Медведева, умелого партизанского командира, чувствовалась сила трезвого расчета, железной дисциплины, мужицкой хитроумной смекалки. Николай Иванович Кузнецов, в чужом мундире, при чужих документах, с чужим вальтером в кобуре, казался надежно замаскированным, неуловимым. Одна лишь Валя была сильна разве только "духом", ярой, святой, фанатической ненавистью. Близкие погибли, родная земля стонет под сапогом фашистского оккупанта - тут у самой кроткой, застенчивой души руки потянутся к пулемету. Помните стихи той далекой поры: "Сколько раз увидишь его, столько раз его и убей!" Федорова играет живую материализацию этого призыва. С первой секунды своего появления она отделена от остальных суровой, всепоглощающей мыслью о возмездии. В сцене знакомства, под мирное потрескивание партизанского костра, улыбающийся, мягкий, вольготно раскинувшийся у своих Кузнецов расспрашивает ее о самых простых вещах: как хорошо владеет немецким, какой представляет обстановку в городе, не путает ли чего в "легенде"? Для него это насущные детали завтрашней вылазки, для нее - пустые, ненужные околичности. Ну конечно, она знает "легенду" наизусть, ну конечно, бегло владеет языком врага, но разве об этом надо сейчас говорить? Нахохлившаяся, чужая, она застывает в отблесках пламени. Кажется, приглашение к гибельному подвигу было бы для нее сейчас радостным избавлением от боли, что разлита в груди.
Они антиподы - мнимый Пауль Зиберт и его мнимая невеста. Кузнецов, каким играет его Г. Цилинский, - гений двойного существования, артистичный и победительный, умный, лукавый, демонстративно радушный, он, похоже, наслаждается тем, как ловко водит за нос своих "приятелей" из вермахта. Но напрасно будет он растолковывать Вале, что с волками жить - по-волчьи выть, что мгновенный импульс отклика - не лучшее оружие в борьбе. Она не хочет этого слушать. Для нее желание выждать, чтобы ударить побольнее, уже вариант приспособленчества. Как, он, Кузнецов, был в кабинете гаулейтера и не выхватил тут же револьвер?! Плевать, что охрана, собаки и адъютанты не дали бы выстрелить, - это уже второй вопрос, реальная отдача поступка, взвешивание "за" и "против". Первый, главный - ни в чем не поддаться миру зла, вытеснить его из своей души даже в плане бухгалтерской калькуляции выгод и потерь. Не подчиниться, даже в мыслях своих, тому порядку, который тебе навязывают!
Вот он, Пауль Зиберт, только что получивший от советского командования повышение в немецком чине, приезжает прощаться перед новым заданием, из которого, как мы знаем, он не вернется. Он совсем не победительный в эту минуту, грустный, задумчивый, просветленный. И она, Валя, - куда делся весь ее юношеский ригоризм! Давно понявшая его правоту, давно влюбившаяся в своего "официального жениха", она ведет с ним тихий, "чеховский" разговор, когда большое только подразумевается. По общему мнению рецензентов, эта финальная сцена удалась актрисе больше, чем истерика на площади, перед резиденцией гаулейтера. Дело тут, мне кажется, не только в том, что резкие, сильнодействующие средства внутренне не свойственны актерской натуре Федоровой. Дело в характерной для нее взвеси чувств, когда глаза, лицо, мимика говорят больше, чем слова, такие безнадежно определенные в своем единственном смысле. Лучше всего она играет не чистую ненависть, а нежелание открыться, не чистую любовь, а надежду сдержаться, не договорить до конца, когда, строго говоря, все давным-давно уже сказано.
Отпрыск актерской семьи, она могла бы с самого детства отведать азбуки лицедейного мастерства, тем более что пятнадцати неполных лет уже записалась в студию при театре. Но есть разные актеры. Про одних говорят: он мастер. Такие чаще всего приходят в кино из театра и в каждом персонаже, перевоплощаясь до неузнаваемости, радуют глаз плотным набором неожиданных подробностей. И есть другие - они открыто приносят в кино себя как самый удачный инструмент для исполнения вариаций на одну тему, весьма интересующую общество. Эти, как правило, дебютируют в кино с большим успехом (неудачнику не получить второй попытки) и уже потом, вкусив славы, пытаются (или не пытаются) наверстать по части собственно актерского ремесла.
В "Расплате" ей довелось играть знак, иероглиф. Ее облачили в изысканные туалеты и пустили по коврам состоятельного дома. Невеста героя, завидная во всех отношениях, она должна была выступать еще одним доказательством благополучия, где-то между автомобилем и зарубежными поездками. Актриса, слава богу, еще не научилась играть чужую для себя тему - она присутствовала на экране... и все. Зато молодые режиссеры С. Дружинина и В. Попов надели на нее замызганную телогрейку и послали строить коровник. И роль получилась, была замечена, принесла исполнительнице премию на студенческом фестивале ВГИКа в 1969 году. Не в одеждах, конечно, дело- в существе: в "Зинке" перед нами был все тот же близкий актрисе мотив в новом, нешаблонном повороте. Ничего, казалось бы, нет особенного в простой деревенской молодке с ребенком на руках, при муже прощелыге и выпивохе. Ан нет, было, все было! Была любовь, утаенная от чужого глаза, был чудесный, мечтательный парень, уехавший в город, была тоска, когда вдруг открылось, что ждешь не того, кто люб сердцу. Теперь он снова бродит под окнами, неисправимый мечтатель, ловит у колодца, целует руки, зовет к озеру, умоляет все бросить, уехать с ним. Куда уж тут поедешь - дом, семья, вовсе собьется с пути этот шалопутный! Прощальный поцелуй на автобусной остановке - вот и все, что может позволить себе Зинка. Актриса снова играла чистую, беззащитную душу - уже не правоту ее, не святое ожесточение, а обреченность и в этой обреченности победительность. И снова короткометражка оказалась прелюдией к большому созданию, в котором этот мотив был трактован широко и отчетливо.
Многоопытный мастер Л. Кулиджанов несколько лет вынашивал замысел "Преступления и наказания".
Уже отмечалось в литературоведческих анализах, что роман построен по системе зеркала: Раскольников видит свое отражение и в Лужине, и в Свидригайлове, и в Сонечке, и в пародийных гримасах Порфирия Петровича, ну и, конечно, в родной своей сестре. Она ведь тоже поступает если не по букве, то по духу его злосчастной теории: для "общей пользы" (то бишь для денег на нуждающегося братца), почему же не переступить через жизнь одного-единственного человечка (в данном случае - через самое себя)? "Умна и с твердым характером", "многое может снести"- так говорят про нее другие. Но брата им не обмануть, а вот его категорическое свидетельство: "Для себя, для комфорта своего, даже для спасения себя от смерти, себя не продаст, а для другого вот и продает!.. Вот в чем вся штука-то и состоит: за брата, за мать продаст! Все продаст!"
Приглашение Виктории Федоровой на роль Авдотьи Романовны вряд ли кого-нибудь удивило: тут все написано как бы про нее и на нее. Это отсюда, из "Преступления и наказания", извлек я вышеозначенный пассаж про фигуру, глаза и надменную губку. Полистаем дальше страницу за страницей - она. Вика Федорова, встает за каждой строкой, встают прежние ее, такие знакомые работы: "...тотчас схватила и горячо пожала... посмотрела недоверчиво, с одушевлением... вскричала, теряя хладнокровие... пристально уставилась... подняла револьвер и, мертво бледная, с побелевшею, дрожащею нижнею губкой, с сверкающими, как огонь, большими черными глазами...>>
На этой сцене мы задержимся поподробнее, ибо тут самая сердцевина - и беззащитность и всесилие этой незаурядной фигуры. Раскольниковское семя. Родион Романович в юбке, вот стоит она с револьвером перед насильником, вот кричит в исступлении: "Ни с места!" А ведь не выстрелит. Наперед известно, что не выстрелит. И про то, что поддавалась в свое время на свидригайловские нежные речи, это ведь он, пожалуй, правду говорит, даром что карточный шулер и сладострастник. А уж следующие ехидные строки - вот уж точно не в бровь, а в глаз: "Она, без сомнения, была бы одна из тех, которые претерпели мученичество, и, уж конечно бы, улыбалась, когда бы ей жгли грудь раскаленными щипцами. Она бы пошла на это нарочно сама, а в четвертом и в пятом веках ушла бы в Египетскую пустыню и жила бы там тридцать лет, питаясь кореньями, восторгами и видениями. Сама она только того и жаждет и требует, чтобы за кого-нибудь какую-нибудь муку поскорее принять, а не дай ей этой муки, так она, пожалуй, и в окно выскочит". Все верно, и не станет Достоевский доверять добродетели и воспитанности, пока не подкреплены они искушенностью. Но...
"- Отпусти меня! - умоляя, сказала Дуня.
Свидригайлов вздрогнул: это ты было уже как-то не так проговорено, как давешнее.
- Так не любишь? - тихо спросил он.
Дуня отрицательно повела головой.
- И... не можешь?.. Никогда? - с отчаянием прошептал он.
- Никогда! - прошептала Дуня".
Кусочек этой сцены мне довелось поглядеть в хроникальном репортаже со съемочной площадки. В костюме, в гриме актриса была Авдотьей Романовной еще до начального "мотор!" и долго после финального "стоп!". Возникало даже странное ощущение, что текст мешает ей, заставляя натруженно выпаливать то, что и без него прекрасно отразилось в дрожании губ, в подергивании ресниц. И когда капризный револьвер дал настоящую, незапланированную осечку, она отбросила его в сердцах, ничуть не выходя из образа. Было больно смотреть на эту взбешенную тихоню, готовую продаться, но не простить, погибнуть, но не смириться.
И вот готовый экранный результат: все так, все правильно, но куда же делся заряд откровения? Почему воспринимаешь происходящее без той высокой степени сопереживания, что была на площадке? Это следствие замены зеркал. Не шулер и сладострастник слушает в фильме слова Дуни, не философ тотальной вседозволенности, замиравший при шорохе ее платья, не садист, у которого в прошлом растление малолетней и другие весьма грязные художества, не выходящий из ряда вон злодей, а просто докучный и не очень вежливый приставала. И не понять, почему неуступчивость Авдотьи Романовны толкнула этого человека на смерть, - а она бесхитростной чистотой своей разом опровергла всю его искушенность, все циничные выкладки, все едкие пассажи про вечность, которая, может быть, не более чем деревенская баня, закоптелая, а по всем углам пауки...
Демин В. Виктория Федорова // Актеры советского кино. М.: Искусство, 1968. Вып. 9. С. 226-240.
Док. 654457
Перв. публик.: 24.09.00
Последн. ред.: 24.09.12
Число обращений: 0
Федорова Виктория Яковлевна
|
