Годовщина Фукусимской трагедии вновь поставила человечество перед неразрешимой дилеммой: люди или реакторы? Именно - с новым, непримиримым как бы союзом "или", без прежнего раздумчивого и утвердительно союза "и". Мы (люди), или они (реакторы)?.. Похоже, чаша весов как раньше в Германии так и сейчас в Японии склоняется не в пользу атома. А в пользу людей, его решительно отвергающих. Как некогда у нас - после Чернобыля. Мол, атомный джин строптив и лучше не натирать без особой на то нужды "ядерную лампу Алладдина". Себе дороже обойдется...
Конечно, есть резоны и в этих доводах. Тем более, когда их выдвигают такие скрупулезные и исполнительные люди как немцы или японцы. Мол, если уж они не гарантируют безопасность, то что же говорить об остальных. Человеческий фактор, стало быть, заранее пасует перед ядерным. И капитулирует в силу его непобедимости. Хотя ранее - будучи сам побежденным человеком. Противники попеременно меняются местами: то человек навязывает атому свою волю, то атом дерзко вырывается и бросает человека в партер. Чья же, в конце концов, возьмет?..
Есть убеждение, что победит сильнейший. Единственный вопрос: как научиться быть им? И реально ли это для человека вообще? История атомного проекта убедительно подсказывает: да. Да, человек способен обуздать бешенную атомную энергию. Секрет лишь в том: какой именно человек? Какими качествами должен обладать победитель? Попытаемся ответить и на этот вопрос. Точнее - обратимся за помощью к тем, кто сам когда-то успешно укрощал атомных джинов. К опыту некоторых из советских основоположников отрасли. В разное время крупицы этого опыта собирались мной в Обнинске - первом российском наукограде. Ниже - несколько зарисовок о том, как люди бросали вызов атомной энергии и выходили из этих схваток победителями...
ДУБОВСКИЙ
В 1946 году он пускал самый первый ядерный реактор в Москве, в 1951 - реактор на обогащенном уране в Челябинске-40, а в 1954 году Курчатов задержал из-за него на шесть дней ввод в строй первой атомной электростанции в Обнинске. Борис Дубовский в это время улетел в Харьков и застрял там из-за нелетной погоды на несколько дней. Без Дубовского пускать АЭС Курчатов категорически отказывался...
Патриарх отечественного атомостроения , доктор наук, заслуженный изобретатель СССР, дважды лауреат Сталинской премии, ветеран войны Борис Дубовский тихо жил в своей маленькой квартирке на проспекте Ленина в Обнинске. В двух шагах от площади, носящей имя его бывшего коллеги по ФЭИ Игоря Бондаренко. И каждый день вспоминал своего великого учителя - Игоря Васильевича Курчатова.
- Вообще-то я чуть было однажды Игоря Васильевича под монастырь не подвел. В Челябинске-40 дело было. ТО есть нынешнем Озерске. Ноябрь 51-го. Я руковожу пуском первого реактора на обогащенном уране. Реактор капризничает. На носу ноябрьские праздники. Александрова, Фейнберга и Курчатова вызвали в Москву. Я пробую пустить - неудача. Наверх сразу же полетела информация: мол, с обогащенным ураном проблемы.
А что такое проблемы с обогащенным ураном? Это, значит, проблемы с плутонием. А они в свою очередь означают приостановку в работе по созданию нашего атомного оружия... Короче, мигом дошло до Берии. Тот поднял на дыбы графит, Электросталь. Выпустил постановление - о резкой активизации этих направлений. Курчатову, я полагаю, всыпал...
НО тогда я ничего не знал. Я был поглощен только реактором. Да и настырный к тому же... Решил пускать вновь. Выкинул лишнюю сталь. Забил щели графитовыми пробками - чтоб цепная реакция все-таки произошла. Пуск - есть! Реактор пошел. Опять телеграмма в Москву. Уже обратного содержания. Мол, работает на обогащенном уране. А там машина-то Берией уже была запущена. Приезжает Курчатов и как меня всякими крепкими словами... В общем подвел я его. Самого дорогого для меня человека подвел...
- Вы были главный на реакторе?
- Главных, если можно так выразиться, было четверо: я, Бабулевич, Жижерун и Панасюк. Нас Игорь Васильевич назначил сменными научными руководителями реактора. Запрещалось отсутствие на объекте кого-либо из этой четверки. По шесть часов в день. Без праздников и выходных. Без права выхода в столовую. Помню, носили нам каку-то кашу дрянную - время-то было тяжелое... Так вот - реактор работает из рук вон плохо. "Козлы", гальвано-коррозия. Оружйного плутония - кот наплакал. Берия в гневе. Угрожает Курчатову. Тот день и ночь на объекте. Я тоже: днем на реакторе, ночью в Курчатовском кабинете заседаем. До 3 часов - это уже закон. Сталин же, говорят, до 3 работал, ну и все остальные, соответственно - тоже. И Курчатов. Что, не дай Бог, не пропустить телефонного звонка...
- Первопроходцам, говорят, здорово пооблучаться пришлось...
- Рабочие работали действительно в ужасных условиях. Да, впрочем, всем доставалось. Ведь жесточайшие сроки были поставлены. Страна должна быть с плутонием - и точка. А у нас - "козлы". То есть все спекается. Надо экспериментировать. Мощность - на максимум. Понятно - излучение. Все тут -и Курчатов тоже. Я - с дозиметром: мол, опасно, Игорь Васильевич. А так мне зло: "Хватит тебе тут с приборами таскаться". В общем страшно переживал за эти самые "козлы".
- И как все-таки удалось решить эту проблему?
- Общими усилиями. В том числе и я предложил несколько усовершенствований - изменил конструкцию активной зоны реактора. Это касалось применения технологических труб. Все рассчитал. Сам съездил на трубный завод. Доложил на оперативке у Курчатова. Все, кроме Игоря Васильевича, против. Тот молчит. Новое все ж-таки. Риск. Решил посоветоваться с Александровым: "Анатолиус, вот Дуб настаивает на своих трубах. Мне кажется что-то в этой идее есть. Может попробуем? Вдруг получится? Ну, а нет - ему ведь дураком быть...>>
При такой вежливой постановке вопроса Александров конечно же не мог отказаться. Вот мы с этими "козлами" и сладили. На самом же деле это был серьезный прорыв в решении плутониевой проблемы. Десятки процентов экономии времени и материалов...
- Каким был Курчатов? На фотографиях он обычно такой серьезный, могучий...
- Как человек - благородный. Помню как-то остался я в Челябинске-40 без служебного транспорта. И не на чем стало до реактора ездить. Жалуюсь Игорю Васильевичу. Тот: "Да, бери мой спортивный "Хорьх" - и все". "Не могу, - говорю, - меня же тут тогда от зависти сожрут". "Ну, ладно, ладно, - ворчит он, - тоже мне - соображалка...>> Или как с тем же Лейпунским произошло... Как-то до войны Игорь Васильевич приехал в Харьков. Со всем своим коллективом - 3 лаборантами. А у Лейпунского в Харькове к тому времени уже был целый институт в подчинении. Ну, он это Курчатову, видимо, и дал понять.
Когда же все переменилось и во главе стал Курчатов, то именно он доверил Лейпунскому новое направление в Обнинске - понимал, насколько это выдающийся ученый. Да и сам Игорь Васильевич...
Его роль как физика-экспериментатора на самом деле, я считаю, сильно недооценена. Традиционно о нем говорят, как об организаторе науки. И всячески стараются принизить собственно научный вклад. На самом деле вклад этот огромен. Сравним разве сто с вкладом Дмитрия Ивановича Менделеева. Курчатов как минимум на 2-3 года ускорил время работы над нашим ядерным оружием. Вы понимаете, что это значило для страны в те годы?..
- Как вы считаете, мог ли бы при Курчатове случиться Чернобыль?
- Вы знаете - я часто думал об этом. Выступал. Один раз даже на такую, казалось бы, парадоксальную тему "Курчатов и Чернобыль". Да, да - не удивляйтесь... Нет, Игорь Васильевич никогда бы такого не допустил. Я считаю, главный виновник тут Доллежаль. Крупнейший конструкционный просчет. Полное отсутствие аварийной защиты. Плюс малограмотная документация. К тому же руководили Чернобыльской неспециалисты. А единственного серьезного физика во время рокового эксперимента вообще отправили на военный сборы.
Я тогда много выступал с критикой. И в Обнинске в том числе. Я ведь руководил лабораторией по ядерной безопасности в системе Минсредмаша. И достаточно ясно представлял себе, почему это произошло и кто в этом виноват. Была тут, кстати, ответственность и обнинской науки. Мои выступления, ясное дело, многим не понравились. И, в конце концов, я был уволен.
Зато теперь в конструкции реакторов чернобыльского типа, так называемых РБМК, внесены существенные изменения. И они стали очень надежными и стабильными. Те же литовцы, кстати, делают большую глупость, закрывая свою Игналинскую АЭС. Якобы с экологической точки зрения. Зря они это делают, зря...
- А как вы вообще попали в ядерную физику? Да еще к сразу к Курчатову?
- В 44-ом мне было двадцать пять. Пришел с фронта на костылях в тремя ранениями. За плечами Харьковский университет, аспирантура и два года на фронте. Я учился на кафедре Синельникова, который. Как я потом узнал, привел Курчатова в институт Иоффе. Ну, вот я к Курчатову и направился. Назывался тогда его институт Лабораторией N2 Академии Наук СССР. Ну, пришел. Слава Богу, догадался на одном костыле придти - не на двух. "Ну, кто вы?" - спрашивает Курчатов. Физик, говорю. Харьковский университет. Кафедра Синельникова. "Но мы ведь не собес, - глядя на мой костыль, говорит Курчатов. - Да и вакансий пока нет. Хотя, надо подумать...>>
Короче, мне крупно повезло. Дело в том, что я жил тогда на квартире у своих знакомых. На кухне. А этаж был девятый. Так что пока я доскачу сверху вниз или снизу вверх на своем костыле, нога-то и разработается. Через месяц я вновь явился к Курчатову. "У какой у тебя бравый вид, - сразу обрадовался он. - Что такое рентгеновская дозиметрия знаешь?" "Ну, в общем, так, более-менее", - начал было выкручиваться. А потом уже откровенно: "Игорь Васильевич, ведь два года на фронте... Пехота...>> "Ну, а биологическая защита?" - продолжал допрашивать Курчатов. Ну, чего-то, видимо, я там такое ответил. Вот так и стал заниматься реакторными технологиями.
- Видимо, прогресс был существенный, коль вы даже успели получить две Сталинские премии за атомный проект?
- Да, это были 49-й и 51-й годы. Мне удалось внести ряд революционных изменений в конструкцию реактора. Конечно же, они могли быть реализованы только при горячей поддержке Игоря Васильевича, который потом поставил меня в своем институте замом по науке. Правда, научная настырность меня иной раз и серьезно подводила. Однажды я прросто обнаглел. Это был 52-й год. Я проводил эксперимент. Приехали Бочвар, Зельдович и Флеров. Эксперимент касался проверки одного из предположений Курчатова. Оно подтвердилось.
Я докладываю результат. Тут открывается дверь и входит Курчатов. В пальто, в бобровой академической шапке. Я спешу его порадовать да и возьми и ляпни: "Игорь Васильевич, однажды вы оказались правы". Тот обиделся: "А до этого я что, вообще был не прав?" Представляете - и это я сказал о человеке, которого больше всех уважал! О выдающемся ученом! Ужасно...
- А еще какие эксперименты запомнились?
- Ну, например, первая лампочка, которую мы зажгли от нейтронов. Первая в мире. Когда я защищал в 65-м докторскую диссертацию и мне оппонировали Марчук и Флеров, то кто-то спросил: "А зачем вы в диссертацию включили этот факт? Это несерьезно. Просто игрушка какая-то - и все". На что Лейпунский заметил: "А между прочим, вся наука об электромагнитизме начиналась когда-то с игрушки"...
МАЛЫХ
Владимир Малых прожил ровно пятьдесят, успев к 18 годам попреподавать в своей уральской глуши физику и поработать в МТС, к 20 - нанюхаться пороху Великой Отечественной и контуженным наваляться в военных госпиталях. В 31 Малых - уже один из главных советских специалистов по ТВЭЛам. В 33, минуя кандидатскую, сразу же защищает докторскую. В 34 получает за все это дело Ленинскую премию. К 40 в компании с другими выдающимися вэишниками - Бондаренко и Пупко - делает прорыв с миниядерными реакторами в космос. Закладывает теоретический фундамент по тепловыделяющим конструкциям на десятилетия вперед. Как бы между делом успевает получить звание Героя Соцтруда.
К 45 Владимир Александрович - уже абсолютный корифей реакторостроения. К 47 - все тот же корифей, но уже опальный. Взлеты чередовались падениями. Триумфы Обнинской АЭС и первых ядерных субмарин уживались с завистью коллег (Малых так и не закончил физфак МГУ, чем сильно раздражал более "ученое" институтское общество и полным разгромом Кандренковым и Новиковым теоротдела ФЭИ.
Между тем, феномен Малыха при всей очевидной яркости этой фигуры остался по сию пору неразгаданным. Как, впрочем, и феномен самого Обнинского ФЭИ в начальный, фантастически плодотворный период своего существования - 50-60 годы. "Всю жизнь меня мучает один и тот де вопрос, - говорит соратник Владимира Малыха, обнинский ученый Александр Дерюгин. - Как умудрились эти люди - Лейпунский, Бондаренко, Ляшенко, Малых - черт знает сколько сделать за такой короткий срок? Может быть, эпоха была тогда такая? Особенная. Или люди особые? Я не знаю. Нет версии. Ведь ТВЭЛы в Союзе делали четыре фирмы. И я не нашел объяснения, почему, например, именно наша, обнинская, вырвалась вперед. Не исключаю - по счастливому стечению обстоятельств.
Если верить легенде, то вообще все в Обнинске началось опять-таки благодаря его величество случаю. В 1949 году Александр Ильич Лейпунский, делая опыты, потерял сейф с пробирками радия. Получил взыскание и был отправлен на 101-ый километр на берег Протвы. То есть как раз в Обнинск. Из Москвы он перетащил мающегося без денег Малыха, найдя именно здесь применение его неукротимому экспериментаторскому темпераменту. Боюсь, что именно случайность сказалась на том, что у нас в те годы был сделан такой мощный научный рывок. Например, если с 54-го по 69-ый годы при малыхе мы разработали 15 новых комплектов ТВЭЛов (13 из которых пошли в серию), то за все последующие после ухода Владимира Александровича годы институт осилил только три".
Образ Малыха - невероятный сгусток энергии. Плюс - эпицентр идей. Вокруг него постоянно все кипело. Чертовски сообразительный и изобретательный. Пробелы в фундаментальном образовании Малых с лихвой поерывал невероятным научным чутьем и умением поставить собственными руками любой, подсказанный этим чутьем эксперимент. "Удивительно светлая голова и золотые руки, - вспоминает бывший директор ФЭИ Олег Казачковский. - Все умел. Мы занимались как-то созданием модели кольцевого протонного ускорителя. Там была такая кольцевая камера. Довольно сложная штука. И вот однажды приходит расстроенный Малых и говорит: "Делайте со мной, что хотите, ноя камеру сломал". Ну, ладно, говорю, сломал, так сломал, а дальше-то что? "Сделаем", - говорит Малых. Так собственными руками и восстанавливал...>>
Тот же Казачковский припоминает первый день появления Малыха в Обнинске. В далеком 1949 году. В кабинете Лейпунского увидел молодого паренька. "Это наш новый сотрудник, - отрекомендовал контуженного солдата академик Лейпунский. - Я направляю его в вашу группу лаборантом". "Я никак не мог взять в толк, - вспоминает тот давний разговор Олег Дмитриевич, - чего это ради Лейпунский взял на себя разговор с рядовым лаборантом. Он никогда не занимался их трудоустройством. С его-то загруженностью. А тут вдруг сидит и беседует...>>
Собственно, это и было то кадровое чутье, благодаря которому первым руководителям ФЭИ удалось привлечь в Обнинск массу "ломоносовых". "Дьявольски талантливый самородок", - восхищенно отозвался о нем первый директор ФЭИ академик Дмитрий Блохинцев.
"Если есть герой в Обнинске, то это Малых", - вторили ему в министерстве. Между тем сам "герой" метался между Москвой, Обнинском, Электросталью и Усть-Каменогорском. В первой пробивал проекты и получал нагоняи ("Нам в Москве столько рогов понаставили, - делился как-то с подчиненными результатами своей командировки Владимир Александрович, - что за целый квартал не поспиливаешь"). В Обнинске нагромождал циклопические 14-метровые башни для экспериментов со своими ТВЭЛами. В Усть-Каменогорске и Электростали налаживал их серийное производство. Все получалось. Правда, для этого иногда приходилось ставить токарные станки "на попа" и пугать жителей Обнинска оглушительными (не путать с разрушительными - их не было) взрывами.
Был страшно серьезен. Когда дело касалось надежности его ядерных детищ. Для тех же атомных подлодок разработал три варианта ТВЭЛов. Все испытал. Добился максимальной надежности. И, тем не менее, в заключительном отчете сделал приписку от руки: "Применение является оправданным риском". Его специалисты взмолились: "Владимир Александрович, все уже миллион раз проверено-перепроверено!.."
Был страшно несерьезен, когда дело не касалось надежности его ядерных детищ. "Вы рассеяны. Как тысяча профессоров", - подтрунивал над своими не в меру собранными подчиненными Малых. "А вы, любезный, - обращался к другому, - радуетесь, будто ваша жена промахнулась утюгом. "Сейчас наше начальство повернулось к нам боком, - разъяснял своим сотрудникам суть "политики партии и правительства" маститый острослов, - а раньше было повернуто тем местом, что неудобно даже говорить". Шутил всегда, даже тогда, когда было не до шуток. "Я сейчас страшно занят, - сердился Малых, - так что попрошу вас испариться и желательно без сухого остатка".
Печально, что "испарение" самого Малыха (как, впрочем, и ряда его выдающихся соратников) по-прежнему скрыто завесой таинственности. "Его просто ушли", - говорят одни. "Отправили перед смертью в почетную ссылку в институт метрологии", - утверждают другие. "Характер был сложный, потому и...>>, - недоговаривают третьи. "Жалко, что не сумели отстоять", - раскаиваются четвертые. И, очевидно, в знак раскаяния ученый совет ФЭИ принял решение: в ознаменование заслуг Владимира Александровича установить его портрет в институтской галерее. В одном ряду с Блохинцевым, Лейпунским, Бондаренко...
БОНДАРЕНКО И ПУПКО
ОКТЯБРЬ 70-го. Газета "Правда". Маленький квадратик с сухим сообщением ТАСС: "3 октября 1970 года в Советском Союзе произведен очередной запуск искусственного спутника Земли "Космос-367". На его борту установлена научная аппаратура, предназначенная для продолжения исследований космического пространства. Спутник оснащен передатчиком. Радиотелеметрическая система шлет сигналы в координационно-вычислительный центр". И все-то у "Космоса-367" хорошо, все-то штатно.
Так мир должен был узнать о выводе советскими учеными ядерных энергетических установок в космос. Но он об этом не узнал, хотя и был соответствующим образом оповещен Телетайпным агентством Советского Союза. Не узнал он и о том, какая начинка была в советском спутнике. Не понял, что никакого штатного режима в "Космосе-367" не было. Что на орбиту 1030/932 км аппарат был выведен аварийно, после единственного полуторачасового витка на штатной орбите 266/241 км. И что причиной экстренного поднятия орбит стал перегрев жидкометаллического теплоносителя в бортовой ядерной установке. А случился этот перегрев "благодаря" косорукости сборщика, "скрутившего голову" контрольной термопаре на реакторе. К слову, он в этом так и не сознался.
Так трагикомично начиналось воплощение заветной мечты человечества - полетов за пределы Солнечной системы. Возможно, лет через сто-двести люди с благодарностью вспомнят про этот "блин комом", но в те годы первое "прощупывание" дальнего космоса казалось фантастической идеей. Именно поэтому так переживал за свое ядерно-космическое детище один из его отцов-основателей - профессор Обнинского физико-энергетического института (ФЭИ) Виктор Пупко. Именно ради этого за шесть лет до первого старта, в мае 1964 года, занимался изнурительной научной работой над реакторами на "быстрых" нейтронах и расчетами космических полетов на ядерных ракетах еще один фанатик космоса профессор ФЭИ Игорь Бондаренко.
...Игорь Ильич с юности поклонялся Циолковскому. Завороженно слушал рассказы о встречах с калужским гением-самоучкой своего университетского наставника академика Дмитрия Блохинцева. Итог: молодой ученый променял аспирантуру у будущего Нобелевского лауреата академика Николая Семенова на работу в Обнинском ФЭИ. Плодом же сотрудничества Блохинцева - тогдашнего директора института, и Бондаренко в начале 50-х стало развитие совершенно нового в ядерной физике направления - реакторов на "быстрых" нейтронах. Их главным отличием от "тепловых" была несравнимо большая мощность, а значит, более серьезная перспектива для вывода космических аппаратов к звездам. В связи с этим долгое время бытовала легенда, будто именно Бондаренко предложил Королеву создать искусственный спутник Земли...
В те годы Бондаренко "заразил" космосом еще одного талантливого фэишника - Виктора Пупко, с которым они однажды, как вспоминал Виктор Яковлевич, решили засесть за расчеты реактора для ядерного ракетного двигателя (ЯРД) просто так. На спор. Вышло, что до первой космической скорости 8 км/с можно разогнать ракету весом около 100 тонн, сообщив ей при этом тягу порядка 200 тонн. Вновь вспомнили Циолковского - рабочим телом (то есть веществом, выбрасываемым из сопла ракеты и одновременно теплоносителем) избрали предсказанный им водород. Это давало максимальный импульс.
Расчеты дошли до министерства. В Обнинск тут же прибыли Королев, Мишин и Глушко. Работа кипела. Авторов проекта уже иначе как "марсианами" не называли, К ним подключились колоссальные инженерные силы страны. А уже в 1968 году невероятная идея материализовалась в реакторе с тягой 3,6 тонны.
Испытания проводили в Семипалатинске, но ядерный ракетный двигатель так в космос и не полетел. "Роды" оказались преждевременными. Раньше срока лет на сто...
"Как бы предчувствуя, что его жизнь будет очень короткой, - писал о друге Виктор Пупко, - Игорь очень торопился жить и творить ради воплощения своей заветной мечты". И потому параллельно с работами по ЯРД "обнинские космонавты" "заболели" еще одной идеей - попытками подзапрячь космический реактор на выработку электроэнергии для межпланетных полетов. Итак, по инициативе Бондаренко и Пупко в Обнинске началась эпопея с созданием ядерных энергетических установок (ЯЭУ). Сначала пошли по традиционному пути: от реактора получали тепло, которое потом переводили в электричество. Потом нашли дорожки "попрямей" - полупроводниковые термопары и термоэмиссионный вариант.
В первом случае один полупроводниковый спай помещается в холод, а другой - в тепло. Тогда-то между ними и пробегает электрический ток. С холодом в космосе все в порядке - он повсюду. Для тепла же годился металлический теплоноситель, что омывал портативный ядерный реактор. Так начались работы по созданию ЯЭУ системы "БУК", те самые, в которые так безалаберно вмешался известный нам уже "инкогнито с отверткой" и заставил Телетайпное агентство Советского Союза изображать официальный оптимизм по поводу якобы успешно выведенного на орбиту "Космоса-367".
Последовало еще 34 пуска. Более удачных. Хотя один спутник все-таки упал в 1977 году в Канадскую тундру и вызвал не только жгучий интерес американцев к найденным возле Большого Невольничьего озера кускам полупроводников и бериллиевым остаткам, но и необычайно смелые комментарии произошедшего в советской прессе. Газеты вынуждены были объявить, что на борту "Космоса-954" действительно "имелась небольшая ядерная невзрывоопасная установка, предназначенная для энергопитания бортовой аппаратуры" и что "конструкция энергетической установки предусматривала ее полное разрушение и сгорание при входе в плотные слои атмосферы".
В общем, светлые полосы в исследованиях чередовались с темными. Дело Игоря Бондаренко и его последнее страстное увлечение - работы по термоэмиссии теперь продолжал Виктор Пупко. Это был еще один вариант прямой трансформации ядерной энергии в электрическую. По сути, тот же, что и в полупроводниковом преобразователе принцип, но вместо холодного и горячего спая были использованы горячий карбидурановый катод и холодный стальной анод, а между ними находились легко ионизирующиеся пары цезия. Эффект - электрическая разность потенциалов, то есть натуральная космическая электростанция. В 1970 году в 224-м корпусе ФЭИ была запущена первая наземная атомная термоэмиссионная установка, получившая наименование "ТОПАЗ". А 17 лет спустя этот самый "ТОПАЗ" взлетел в космос на одноименном спутнике с порядковым номером 1818.
Пришло время наград, Государственных премий, международного признания "обнинского космоса". В 1995-м Виктор Пупко и Георгий Грязнов (НПО "Красная Звезда") первыми из иностранцев удостоились американской премии Шрайбера-Спенса (Лос-Аламосская лаборатория, США) "За выдающиеся достижения в использовании ядерной энергии при космических исследованиях".
"Премия для нас стала совершенно неожиданной, - вспоминал один из "космических соратников" обнинских ядерщиков Грязнов, - но потом мы поняли, в чем дело: американцы искренне удивились тому, что в Советском Союзе летает реактор-преобразователь мощностью 7 кВт. Американцы же дальше 0,5 кВт так и не поднялись..."
Сегодня в Обнинском ФЭИ имена Игоря Бондаренко и Виктора Пупко почитаются свято. Главная площадь города, от которой берет свое начало государственный научный центр "Физико-энергетический институт", носит фамилию Игоря Ильича (для большинства коренных фэишников он, впрочем, так и остался Игорем).
- Слишком много вокруг этих людей - Игоря Бондаренко и Виктора Пупко - было закручено идей, - говорит нынешний директор ГНЦ "ФЭИ", один из их учеников профессор Анатолий Зродников. - Но дело, которым они занимались, опережало время. Это сегодня очевидно, что ключ к мировому могуществу - познание космоса. И потому американцы создают свою ПРО - космос плюс информация. Но основоположниками этого были наши специалисты - Пупко и Бондаренко.
В последние годы жизни профессор Пупко был одержим абсолютно фантастической, даже бредовой, как считали многие его соратники, идеей - фотонными двигателями. Дело в том, что у космических ядерных энергетических установок, начатых Бондаренко, обнаружилась перспектива - возможность использовать в качестве ракетного толкача испускаемые двигателями тепловые фотоны. Получался максимальный импульс рабочего тела - ведь фотоны отталкиваются от летательного аппарата со скоростью света. Что может быть заманчивей? Поэтому эта идея и завладела "обнинскими космистами". Пусть не ко времени. Но кто-то должен был начать...
МАРЧУК
Академик Марчук - лично в отечественной науке хорошо известная. Во времена Горбачева - заместитель председателя Совмина, Президент академии наук СССР. До этого - глава ее Сибирского отделения. А еще раньше - создатель и руководитель математического отдела обнинского Физико-Энергетического института. Именно Марчук стоял когда-то у истоков вычислительных методов большинства атомных проектов страны, за что и был удостоен Ленинской премии. О том, как люди попадали в этот самый атомный проект, как становились большими учеными в империи всесильного Берии, как потом двигали отечественную науку и много ли на этом заработали - обо всем этом мы когда-то говорили с Героем Социалистического Труда, академиком Гурием Ивановичем Марчуком.
- Гурий Иванович, самый первый вопрос: как вы, собственно, попали в Обнинск?
- Я, Субботин, и Давыдов с Украины были сюда командированы приказом Совета Министров, подписанным лично Сталиным.
- Прямо самим генералиссимусом?
- Ну, да. Вот такое придавалось значение атомному проекту. Это был 1953 год. Именно тогда я пришел в обнинский ФЭИ. Приказ Сталиным был. Правда, подписан в 1952-ом. Я думаю, что это было одно из последних его постановлений.
- Почему именно вас? Вам, что предлагали какой-нибудь выбор?
- Никакого выбора - что вы! Приехал человек на черном таком лимузине. ЗИМ, кажется назывался. Правительственная машина. Так вот, подъехала она к институту, где я только что закончил аспирантуру. Это был Геофизический институт Академии Наук. Я, правда, заканчивал Ленинградский университет, но нас, аспирантов, человек сто взяли из Ленинграда в Москву. Для поддержки Академии наук, которая во время войны потеряла много своих сотрудников. Ну, вот работаю спокойно, и вдруг приезжает машина. Приходит человек и говорит: "Где здесь Марчук?" Говорят: вот в такой-то комнате. Заходит: "Товарищ Марчук, вы?" Я говорю: "Ну, я". А он: "Пройдемте". "Куда?" "Сейчас увидите". Выходим. Он говорит: "Садитесь в машину". Я спрашиваю: "Куда ж мы едем?" Он невозмутимо: "Узнаете".
- Вот так ничего и не говоря?..
- Вот именно! Год-то какой был вспомните!.. Едем, значит. Сначала - до Подольска. Дорог-то хороших не было. Где-то крутились. Мимо дачи Морозовой. Тут встали - 105-й километр, значит. Проволока. Одну проехали. Вторую. Перед третьей остановились. Мой провожатый и говорит: "Пойдемте в административный корпус". Заходим. А том такой небольшой человечек. Протягивает руку: "Захаров". Ну, Захаров так Захаров. Форма не военная, обычная. "Вот, товарищ Марчук, будете работать здесь". Прям вот так - с места и в карьер. "А если не буду?" - пробую сопротивляться. "А все равно отсюда не выйдете".
- Оказывается все просто...
- Даже слишком... В общем вижу: дело трудное. Спрашиваю: "НО хотя бы наука тут у вас имеется?" "Да, - говорит, - целый институт научный". "Ну а фамилии хоть какие-нибудь назовете? Я почти всех ученых знаю". Он говорит: "Блохинцева знаете? Это директор института". А-а-а, ну все понятно, куда я попал. Я сдавал квантовую механику по книжке Блохинцева. И понял, что попал в атомный проект.
- То есть вы серьезно не знали, куда едете?
- Нет же, говорю. Абсолютно не знал. Да куда бы меня тогда ни привезли - все было бы тоже самое. Институт курировался Захаровым. Кстати, очень приличный человек был. Хотя и от Берии. Вот он и надзирал над нами. Постепенно выяснилось, что я в общем-то в хорошем коллективе оказался. Сам Блохинцев - очень интеллигентный человек, большой ученый. С ним работало человек двадцать, которых он выбрал сам. Потом подобрал и нас - молодежь. Как он нас вычислил, я. Честно говоря, не знаю...
- Лично по указанию Блохинцева отбирали?
- Конечно, при его участии. Короче за 9 лет я сделал хороший отдел. Людей выбирал поштучно. У нас было такое право приезжать в любой университет и брать кого хочешь. Мы отобрали самых лучших людей с физического факультета МГУ, из МИФИ, из энергетического института. Так создали прекрасную математическую школу. К сожалению сейчас ее уже не стало. ПО разным причинам. И директора часто менялись. И интерес к тематике как-то поугас. Но тем не менее мы дело свое сделали. Часто бывал здесь Курчатов. А Славский - наш будущий министр - так здесь прям в Обнинске и жил.
Когда мы заканчивали первую атомную. Потом, когда его повысили, у меня появился первый друг министр. Он же потом, кстати, и Новосибирский Академгородок возводил. Если бы не Славский, скажу я вам, строительство затянулось бы лет на десять. А этот постоянно на ногах: Обнинск, Новосибирск, Шевченко, Глазов, Белоярск...
- И чем тогда занимались математики в ФЭИ?
- По большому счету, одним важным делом - создавали математический аппарат для реализации тех идей, что выдвинул наш научный руководитель Александр Ильич Лейпунский. Это - быстрые реакторы, которые были реализованы от самых маленьких, 5 кВт, до больших - в Белоярке. Затем - промежуточные реакторы. Те пошли на подводные лодки. Ими я тоже вплотную занимался. Лейпунский был настоящий научный талант. Мы его чрезвычайно чтили. Он давал свободу. Главным образом - свободе мысли.
Александр Ильич всегда с интересом слушал другие мнения. Сам прекрасно знал английский - недаром ведь у Резерфорда работал в Кембридже. Получал все американские и английские журналы. Был в курсе всего, что делается там по ядерной тематике. Поэтому ФЭИ по многим научным вопросам всегда шел чуть-чуть впереди остальных. В итоге я написал книгу "Методы расчетов ядерных реакторов". Потом - вторую. Она немедленно была переведена в США и Китае. Через полмесяца после издания - это удивительно...
- Математика ядерных реакторов, стало быть, в Обнинске вас захватила полностью?
- Нет, потом произошел небольшой зигзаг. Вызывает Курчатов - меня вызывает, Дубовского, Харитона, Бочвара. Едем в его институт, где он нам и говорит: "Друзья, бросайте вы свою ядерную науку. Более важно сейчас - ядерная безопасность". Нужны были расчеты по безопасности всех реакторов: такой-то вид реакции, такой-то замедлитель и т.д. И мы засели за это дело. В ноябре 1961 года на коллегии министерства Курчатов докладывает: задание по ядерной безопасности выполнено. Мы этим очень гордились. По-моему, это было последнее задание, в котором он принимал участие. Через неделю Игорь Васильевич умер...
- Великие имена: Курчатов, Славский, Лейпунский...
- Я много проработал с Александром Ильичом. Он был моим оппонентом по докторской диссертации. Создал два мощнейших научных направления: энергетические реакторы на быстрых нейтронах и промежуточные для подводных лодок. Конечно, большой вклад внес и в космическую тематику, и в физику твердого тела. Однако главная заслуга Лейпунского в том, что сумел сколотить в ФЭИ научный коллектив, выполнивший все эти задачи.
- Что это был за человек?
- Уникальный. Ведь вы знаете, что его жена - директор математического института на Украине - не захотела с ним ехать в Обнинск. И он жил тут один. Жил и работал. И много, скажу я вам, работал. Москва - Обнинск, Обнинск - Москва. Министерства, смежники, КБ, институты. И, конечно, наука. Короче, заработал первый инфаркт. Слег. Вновь учился ходить. Сначала по 5 шажочков в день, потом - по 10, после уже - по 100. До Белкино стал постепенно прохаживаться - в общем, вернулся в строй. Но через два года - второй инфаркт. И то же самое: постель, первые шаги после болезни, рабочий кабинет. После третьего инфаркта мы уже Александра Ильича потеряли.
- Гурий Иванович, давайте из Обнинска сразу же перенесемся в Москву, В Академию наук. Как вы стали ее президентом?
- Меня пригласил Горбачев. Говорит: "Будешь президентом Академии?" А я так, довольно смело отвечаю: "А что - буду". У меня ведь уже был за плечами опыт руководства Сибирским отделением. 100 академиков как-никак и член-коров. Так. С 1986 по 1992-й я у руля и стоял.
- Что сложней оказалось: заниматься наукой или ею руководить?
- Честно скажу, что более мучительного периода, чем тот, когда я был зампредседателя Совмина - а я в 80-ые справлял еще и эту должность - в моей жизни не было. Ни сна, ни покоя. Ни выходных, ни праздников. В руках у меня были сконцентрированы тогда колоссальные средства - до 6% всего советского ВВП. Именно столько государство выделяло на науку. Один президентский фонд, из которого я мог лично выделять средства на те или иные научно-технические направления, доходил до 200 млн. долларов.
- Спору нет, у советской науки тогда был хороший финансовый задел. А вот у главы этой науки? Вам лично в те времена удалось разбогатеть или нет?
- Безусловно. Значит так: три сына, и все трое - доктора наук. Семья 18 человек - каково, а?.. Конечно, богатый. Деньги? А что деньги - они приходят и уходят. Тут мне, честно говоря, похвастаться нечем. Да и не из-за них, в конце концов, мы работали...
