12
Боец пятой стрелковой дивизии Алексей Луготинцев возвращался домой. Дивизия его, стоявшая некогда на Немане, встретила врага там же, где когда-то наши встречали армию Наполеона. С боями дивизия отступала и уже на латышской территории была окончательно разгромлена. Чудом уцелевшие и не попавшие в плен бойцы пробирались на восток по оккупированной территории, прячась в лесах, утопая в болотах, умирая от голода и ранений. Лёшка Луготинцев тоже прятался, утопал, умирал, но всё ещё был жив. Звериным чутьём пробирался он на родную Псковщину, падая без сил на августовскую землю, шептал: "Я приду к тебе, Маша!", терял сознание, а потом вновь воскресал и шёл, шёл, шёл...
13
Над селом Закаты стоял упоительный августовский закат. Дети Торопцева - Маша, Надя, Катя и Костик - на берегу одевались, недавно искупавшись.
- Погода-то какая! - сладко потягивалась Маша. - И не верится, что где-то война... Люди убивают друг друга...
- Ух ты! Немцы! - воскликнул Костик.
На берег выкатили на мотоцикле два немца. Сидящий в люльке стволом карабина задрал край платья Маши. Водитель загоготал что-то по-немецки.
Оскорблённая Маша схватила горсть мокрого песку и влепила в морду сидящего с люльке. Тот взревел. Водитель с хохотом газанул, мотоцикл помчался дальше, но сидящий в люльке, не глядя, выстрелил из карабина себе за спину абы куда.
Маша упала как подкошенная. На груди сквозь светлое платье выступила кровь. Надя, Катя и Костик в ужасе склонились над ней. Стали трясти:
- Маша! Маша!
14
Вечером в канун одного из главнейших православных праздников в древний Псков въезжал трясущийся автобус, в котором ехали девять священников, пять псаломщиков, Фрайгаузен и отец Александр с матушкой Алевтиной, которая держала на руках кота с сердитой мордой. Отец Александр был при своём точильном камне и всю дорогу затачивался, потому что матушку Алевтину одолел зуд недовольства батюшкой. Она была твёрдо убеждена, что не следовало соглашаться никуда ехать:
- Храм нам вернули, католиков выгнали, чего ещё?.. Нет, едем теперь в земли незнаемые!
- Отчего же незнаемые! - жалобно стонал отец Александр. - Россия! Глянь в окошко, Псков! Древний град государства Русского.
- Я бы сказал, русский Нюрнберг, - заметил их попутчик, немецкий лейтенант, как и Фрайгаузен, выходец из остзейских немцев, но не так хорошо владеющий русским языком и потому говорящий с сильным акцентом.
Зрелища за окном автобуса распахивались неутешительные: многие здания повреждены, иные полностью разрушены, храмы стоят безглазые и ободранные. Лишь две-три водонапорные башни представляли собой ухоженные образцы советской архитектуры, всё остальное - старое, трескающееся и расползающееся.
- Страшно смотреть! - сердито сказала матушка Алевтина.
- Что поделать, - вздохнул отец Александр. - Едем возрождать пустыню. Благородное дело! Развеселись, матушка Алевтина! Канун праздника-то какого! Преображение Господне! Не знак ли это свыше? Разве не прекрасно приступать к великому начинанию, связанному с преображением жизни, и именно в праздник Преображения?
- Красивые словеса! - не могла угомониться матушка. - С немцами! Преображение!.. Ладно, молчу, молчу.
Не менее запущенным, чем весь город, предстал взору приехавших и некогда великолепный Псковский кремль. Он и теперь сохранял свою царственную осанку, подобно королю Лиру, который и в рубище остается величественным.
Троицкий собор, возле которого остановился автобус, был такой же безглазый и обшарпанный, как все остальные. Ещё недавно он служил антирелигиозным музеем, и в нём чувствовалось что-то виноватое: простите, не все следы осквернения успел прибрать!
Темнело, в храме заканчивалась служба.
- Служит протоиерей Сергий, - сообщил молоденький священник Георгий Бенигсен, рукоположенный за два дня до начала войны. - Он временно будет возглавлять Псковскую миссию. Пойдёмте.
В храме стояла темень. Порывами ветра, бешено вторгающегося в разбитые окна собора, гасились светильники, и сколько ни зажигай свечи, пламя хрипело, как умирающий больной, с трудом держалось на свечных фитильках, будто взывая о помощи, и погибало. В темноте отец Сергий Ефимов, тоже из Латвии прибывший во Псков за неделю до Преображения, заканчивал обряд помазания освящённым елеем. Гости подошли к амвону.
- Рад приветствовать вас в наших катакомбах! - приободрил всех отец Сергий. Он был всего шестидесяти трёх лет, но выглядел древним, и это ему явно нравилось. И манера говорить у него отличалась этакой старческой хлипкостью. Мол, да, я стар, но и мудр. По происхождению нижегородец, служил в разное время в Петербургской и Псковской епархиях, потом в Латвии. В русском селе Пыталове, которое латыши переделали на свой лад в Абрене, возвёл красивый храм. На второй день войны батюшку Сергия арестовали и, сильно избитого, отвезли в город Остров, расположенный к югу от Пскова, там он и просидел в тюрьме до самого того дня, когда в Остров вошли немцы. Убегающие энкавэдэшники в спешке забыли расстрелять попа.
И вот теперь как человек, хорошо знающий Псковскую епархию, отец Сергий был назначен немцами начальником Псковской Православной миссии.
- Истинно, что катакомбы, - засмеялся отец Александр, приближаясь к чаше с освящённым елеем. Отца Сергия он знал хорошо и радовался, что тот возглавит миссию. Наполненная елеем кисточка нарисовала на лбу у батюшки крест, и сердце отца Александра наполнилось предвкушением больших, трудных, но богоугодных дел.
Выйдя из храма, радовались тому, сколько людей подходило под благословение:
- Батюшка, благослови!
- Благослови, отец!
- Благослови... радость!..
И народ все бедный, в жалких одежонках, в рваной обуви, лица измученные... Поодаль стояли немцы, взирали снисходительно и с презрением.
- Гляньте на наших освободителей, - кивнул в сторону немцев отец Георгий. - Какое высокомерие в лицах! От таких добра не жди. Говорят, Гитлер недавно произнёс приговор: "Любой немецкий офицер в интеллектуальном развитии недосягаемо выше самого лучшего русского попа". Особенно вон тот, гляньте, какая тупая и самодовольная рожа!
- Роток на замок, - одёрнул молодого смельчака отец Александр. - К чему зазря нарываться? Несвоевременные подвиги бессмысленны. Молодeнек же ты, Георгий!
- Когда ты молодeнек, имеешь мало денег, а станешь стар, богат, болезнен и рогат, - откуда-то процитировал отец Сергий или сам только что придумал. - Идёмте, ужинать и спать будем в доме городского головы.
После весьма неплохого ужина спали кто где - матушки и старые священники на кроватях, остальные прямо на полу, в тесноте, да не в обиде. Отец Александр тоже устроился на полу, рядом с Бенигсеном.
- Ты бы, Георгий, и впрямь поменьше язык распускал. Нам ещё ох какая работа предстоит.
- Немца перехитрить? Тяжело будет, - вздыхал отец Георгий.
- Э, братец! Большевиков обламывали, а колбасников не перехитрим, что ли? Ты же, кстати, сам из немцев, тебе ли не знать, как своего единоплеменника вокруг пальца обвести!
- Я русский немец, - возражал молодой священник. - Это высокое звание. Мои предки за Россию сражались. А единоплеменники мои - те, кто называет себя православными христианами. Католик, лютеранин, или, как Гитлер, безбожник, будь они хоть сто раз немцы, не моего племени люди.
А один из священников встал, навис над Бенигсеном и прорычал:
- Мы что тут, все только и радуемся немцу служить? Всем противно! Но зубы сожмём и будем восстанавливать приходы! И ты, отец Георгий, тоже, сжав зубы, будешь!
- Куда же я денусь? Разумеется, буду, - согласился Бенигсен.
Утром третьего дня, когда миссионеры ещё спали тем же образом - кто на кроватях, а кто на полу, в дом городского главы ворвались немецкие солдаты. Тыкая стволами винтовок, пиная носками сапог, принялись поднимать мужчин. Матушек не трогали. Проверяя документы, наспех одетых выводили на улицу, подталкивая и бранясь, вели к толпе, сплошь состоящей из мужчин. Эту толпу человек в триста оцепляли эсэсовцы с собаками, на груди - автоматы. Священников тоже втолкнули внутрь оцепления.
- Быстро же заканчивается наша миссия! - щерил зубы Бенигсен. - Интересно, на расстрел или куда?
- Скорее всего, на какие-то срочные трудовые повинности, - предположил отец Александр.
Молодцеватый немецкий лейтенант торжественно и красиво произнёс длинную фразу на своём языке. Рядом стоящий переводчик, стараясь говорить столь же торжественно, перевёл:
- В окрестностях города появились бандиты, называющие себя народными мстителями. Ночью они обстреляли немецкие посты. Германская армия понесла потери. В этой связи комендант города Плескау генерал Балангаро-Гравена в порядке репрессии постановил интернировать всё мужское население города Плескау в концентрационный лагерь. Это в шестидесяти километрах от Плескау, неподалёку от монастыря. Просьба проявлять спокойствие ради вашей же собственной безопасности.
- Вот и возродили Православие! - безрадостно улыбался отец Георгий. - "Вкушая вкусих мало мёду, и се аз умираю".
- А почему Плескау? Что за Плескау такое? - удивлялся отец Александр.
- Так Псков по-немецки называется, - пояснил Бенигсен. - А Чудское озеро будет Пейпус. А Новгород - Наугард.
- Не понимаю. А Берлин как?
- Берлин.
- А Кёнигсберг?
- Кёнигсберг.
- Отчего же мы немецкие города точно называем, а они наши переделывают на свой лад?
- Так уж повелось. Впрочем, мы говорим "Германия", а по-немецки "Дойчланд".
- Всё равно мне это Плескау никак не нравится!
Толпа, окружённая оцеплением, продолжала расти. Ещё пару раз объявили, что происходит, куда всех интернируют и по какой причине. Но вот пришёл полковник Фрайгаузен и сердито что-то долго объяснял молодцеватому лейтенанту. Потом обратился к толпе арестованных:
- К сожалению, произошло недоразумение. Под общий приказ генерала Балангаро-Гравена не подпадают священники Псковской Православной миссии. Просьба господ священников выйти из оцепления и принять от нас извинения.
- Хороша же после этого будет к нам любовь жителей! - на сей раз не выдержал и возмутился отец Александр.
И он был прав. Среди арестованных многие были недовольны:
- Тьфу, попы проклятые! И на небе им рай, и здесь выкрутятся!
- Погодите же, отольются вам наши слёзы!
За оцеплением радостно встречала матушка Алевтина:
- Родненький! Хоть вас-то отпустили, и то спасибо!
- Стыдись, матушка, - тихо ответил ей священник. - Нас наглядно от народа отделяют. Что же это, господин полковник! - обратился он к подошедшему Фрайгаузену. - Как же нам после этого людям в глаза смотреть?
- Не волнуйтесь, - отвечал Фрайгаузен. - Через несколько дней их отпустят, а мы объявим, что это благодаря вашим ходатайствам. Всё будет хорошо.
- Хотите сказать, это всё нарочно так подстроено?!
- Ни в коем случае!
- Вы обещаете, что их отпустят?
- Слово немецкого офицера!
15
Спустя несколько дней Фрайгаузен гостил в Риге у митрополита и рассказывал о том, как начала работу миссия:
- После всех недоразумений, вопреки ожиданиям, в народе против священников обозление не разгорелось. Через несколько дней из лагеря под Псковским монастырём небольшими группами стали возвращаться депортированные псковичи. Мы сообщали, что это благодаря заступничеству Псковской Православной миссии. Немного слукавили, но, в общем-то, здесь была доля правды, потому что все священники возмущались приказом коменданта Балангаро-Гравена.
- Это хорошо, что вы так слукавили, - кивал митрополит Сергий. - Такое лукавство не во вред, а только к пользе. Как же они разъехались?
- Всех распределили по приходам, ранее закрытым большевиками. Люди окрестных сёл приходили в Псков с просьбами прислать к ним батюшек. Весьма трогательно. Половина священников осталась во Пскове, половина разъехались по разным сёлам, включая и отдалённые.
- Отцу Александру Ионину нашли храм Александра Невского? - первым делом вспомнил любимого батюшку митрополит.
- Так точно, - улыбнулся Фрайгаузен. - В селе Закаты. Недалеко от места битвы Александра Невского с войском Андреаса Вельвена на Пейпусе... Прошу прощения, на Чудском озере. Храм во имя святого благоверного князя Александра Невского. Известно, что под его фундаментом покоится прах нескольких воинов, которых после битвы на Чудском озере везли ранеными, но они скончались в дороге.
- Прекрасно! Батюшка Александр должен быть счастлив. О таком он мог только мечтать. Закаты большое село?
- Вполне большое. Хороший приход. Озёра Чёрное и Белое. Не так много болот. Места роскошные по своей красоте. Множество грибов, ягод. Неподалёку строится лагерь военнопленных.
Появился новый секретарь митрополита:
- Ваше высокопреосвященство, какой-то человек настаивает на визите к вам. Говорит, что он священник, пострадавший от советской власти, и принёс вам что-то, что вы потеряли.
- Хорошо, сейчас я закончу беседу с господином полковником и приму его.
- Собственно говоря, я должен откланяться и поспешить, - вставая, произнёс Фрайгаузен. - А вечером с удовольствием приму ваше приглашение и приду на ужин.
Как только он удалился, в кабинет митрополита вошёл средних лет мужчина в цивильной одежде, но обликом и впрямь напоминающий священника.
- Благословите, владыко, - подошёл он под благословение.
- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Кто вы?
- Я принёс вам ваши чётки, которые вы потеряли, когда в Ригу входили немецкие войска.
- Благодарю вас, очень рад, добро пожаловать.
16
Глубокой ночью Лёшка Луготинцев постучался, наконец, в заветное окошко.
- Маша! Это я, Машенька! Я дошёл! Я в плен не попал, прорвался! Открой, Маша!
Вместо ожидаемого любимого лица в окне возникло другое - лицо Машиной матери.
- Лёшка?
- Я, Васса Петровна! Машу позовите!
- Погоди. Ступай к двери.
У дверей Алексея встречал уже отец Маши, Николай Николаевич. Увидев его, Лёшка сразу понял: не будет радости. Прошли в сени. Торопцев поставил на стол керосиновую лампу.
- Садись, солдат. Васюша, дай человеку поесть.
Появилась сонная, но светящаяся любопытством мордашка младшего, шестилетнего Костика.
- Привет, Костик!
- Привет! А у нас Машу убили! - простодушно объявил Машин брат.
- Костя! Иди спать! - сурово прошипела на него Васса Петровна и вытолкала вон.
Табуретка поплыла из-под Алексея. Усталый, голодный, он почувствовал, как проваливается куда-то... Но, к своему удивлению, скоро обнаружил, что продолжает сидеть за столом, что горит керосиновая лампа, а в тарелке светится голубовато-белым гречневая каша, залитая молоком.
- Вчера девять дней было, - промолвил Николай Николаевич.
Васса Петровна тихо зарыдала в салфетку и ушла.
- Не понимаю, - сказал Луготинцев.
Торопцев долго не мог произнести ни слова. Видно было, что стоит ему заговорить, и он тоже разрыдается. Наконец, мужик собрался с силами и заговорил, стараясь рассказывать, будто о чём-то постороннем и не имеющем к нему никакого личного отношения.
- Они купались на Чёрном озере. Много ребятишек, наши все там были. И дочери, и Костя. Подъехали два немца на мотоцикле. Один из озорства стрельнул... Никого не задело, только Машу. Наповал. Ты только... Если заплачешь, у меня может сердце лопнуть. Сам откуда?
- Отвоевался. Даже не знаю, как не зацапали меня немцы. Одной мыслью спасался: "Иду к ней". Однополчан всех поубивало, а большинство - в плену. Далеко фронт?
- Говорят, уже за Новгородом, а там - кто его знает. Дальше тебе идти нет смысла.
- Немцев много в Закатах?
- Совсем мало.
- Понятно. Пойду к своим.
- Ты что же? Дома ещё не обозначился? Сразу к нам?
- Ага.
17
Через неделю после праздника Преображения, солнечным и пригожим августовским днём отец Александр, матушка Алевтина и отец Сергий Ефимов ехали на коляске, запряжённой полудохлой лошадкой, из города Пскова в село Закаты. Имущество при отце Александре было никакое - нехитрый багаж в одном чемодане и пакет с медикаментами, несущими в основном дезинфицирующие свойства. При себе он также имел хлебные карточки и пропуск на гильзовой бумаге. Матушка бережно прижимала к себе любимого полосатого котика. Морда у него была крайне недовольная.
Бедному отцу Сергию по делам, связанным с миссией, предстояло ехать вдвое дальше, аж до самого Гдова. Он рассказывал о том, что ему довелось претерпеть в июне, когда по всей Прибалтике шли неслыханные по своему размаху аресты:
- Меня схватили за девять дней до начала войны. Сразу повели на допрос и, не говоря ни слова, без каких-либо обвинений, хватают за волосы и хрясь рылом об стол! Кровища из носу так и хлестанула. Никогда бы не подумал, что во мне, старом, столько ещё крови осталось. Но меня ещё не сильно истязали, а вот вашего друга протоиерея Иоанна... У него ещё фамилия такая хорошая...
- Лёгкий, - подсказала матушка.
- Да-да, Лёгкий. Ох, как они его мучили! На моих глазах. И говорят мне: "Признавайся, старый поп, как вредил советской власти и на какую разведку работал. А не признаешься, мы этого молодого до смерти замурыжим!" А мне-то в чём признаваться, если я ни ухом, ни рылом этой их поганой власти не вредил! А уж разведчик из меня и подавно! Но что делать! Вижу, не шуточно они взялись отца Ивана уничтожать. Аж кости захрустели. Я и говорю: "Призывал паству убить Сталина. Работал на немецкую и английскую разведку". Они мне: "Мало! Называй, кто входил в вашу преступную организацию, как вы разрабатывали план покушения на Сталина?" Я пытался и так, и сяк изворачиваться, называл имена уже умерших людей... Ох, страшно вспоминать!..
- Отчасти меня гложут угрызения совести, - сказал отец Александр. - Отчего стольких хороших священников арестовали, а меня не тронули? Отчего на сей раз я не пострадал от гонений? Разве Господь разлюбил меня, что не дал пострадать за Него?
- Напрасно переживаете, отче, - улыбнулся отец Сергий. - Ваша фамилия тоже плескалась в их чёрных списках. Я своими ушами слышал, как кто-то из них говорил: "А вот есть ещё такой поп Александр Ионин, надо бы за ним направить людей в село Тихое. Уж вражина так вражина!"
- Ну слава Богу! - утешился отец Александр. - А то уж я взялся подумывать: "Может, что не так делаю, плохо стал служить?"
- Гляньте на него! - возмутилась матушка. - Радуется, что его тоже хотели прижучить!
- Конечно, матушка, - терпеливо отозвался отец Александр на реплику своего точильного камня. - Что может быть слаще, чем пострадать за веру православную! А вот если бы меня спросили, на какую я работаю разведку, - размечтался он далее, - я бы охотно назвал французскую и японскую.
- Зачем же японскую? - сердито удивилась матушка. - Ты и японского языка совсем не знаешь.
- Кое-что знаю, - возразил отец Александр. - Например, японцы совсем не произносят букву "эль". Мы говорим "ландыш", а они скажут "рандыш"; "Латвия", а они "Ратвия"; "лиловый", а они "рировый". Но смешнее всего, как мне рассказывали, они произносят имя главного прохвоста - Рэнин. И вместо "Ленинград" говорят "Рэнинагарада".
- Это ты, отец Александр, вероятнее всего, сам сейчас придумал, только непонятно, зачем, - продолжала сердиться матушка. Её до сих пор угнетала мысль, что они бросили насиженный тёплый уголок в Тихом и теперь едут в пустыню мира, где всё надо будет начинать заново.
- Не серчай, Алюня, - обнял её отец Александр. - Помнишь, как Марковна спрашивала Аввакума: "Долго ли нам ещё страдать?", а он ей?
- "До самой смерти, Марковна, до самой смерти, инда еще побредем", - немного смягчаясь, ответила матушка. Ей нравилось, когда она могла блеснуть своим образованием, и батюшка этим умело пользовался, нарочно задавая вопросы, на которые она, не моргнув глазом, могла дать ответ.
- А мы, однако, ничуть не страдаем, а едем в этом роскошном кабриолете, или как ещё можно назвать сей полумузейный экипаж? Солнышко светит, птички поют. Мы сытые, одетые, обутые, едем совершать миссионерские подвиги, что может быть радостнее!
- Обидно только, что всё сие приходится совершать под немцем, - тихонько проворчал отец Сергий.
- И немец не вечен, и большевики не вечны, - возразил отец Александр, - а токмо один Иисус Христос.
- Ну хорошо, японскую разведку вы нам объяснили, а почему французская? - спросил отец Сергий.
- А это у отца Александра новая блажь завелась, - ответила матушка.
- И не блажь, - топнул ногой отец Александр. - А в каком-то смысле я и впрямь являюсь французским агентом. А завербовала меня Жанна д`Арк. Она явилась мне во сне и сказала: "Во Франции обо мне забыли. Перестали почитать меня как святую мученицу. Оттого мои французы немцу сдались кверху лапками. Русские не сдадутся. Хочу теперь в Россию. Пусть меня русские почитают".
- Ишь ты! - усмехнулся отец Сергий. - Она же католичка!
- И ничего, - возразил отец Александр. - Приняла мученическую кончину за христианскую веру. Пострадала честно за свой народ и была до конца предана Спасителю.
Выехав из леса, путешественники вдруг нарвались на немецкий военный патруль. Их остановили и приказали вылезать из коляски.
- Ну вот, - огорчился отец Александр, - сейчас у нас отберут наш экипаж, и придётся нам двигаться дальше per pedes apostolorum.
Но с ними обошлись вежливо, матушка, слегка кумекавшая в немецком, выступила переводчицей, молодой офицерик допросил их, кто такие, и даже извинился, пояснив причину задержания.
- Здесь военный аэродром, - перевела Алевтина Андреевна. - А в лесах завелись партизаны, недавно была заварушка.
Двинулись дальше. Вот, наконец, и пункт назначения.
Взгляду открылось большое село, у въезда в которое красовалась табличка: "Село Закаты. Колхоз имени Воровского". Богатых домов почти не попадалось. Иные крыши и соломкой-то прикрыты не были от нищеты...
- Видно, как наворовал тут товарищ Воровской, - пригорюнился отец Сергий, нарочно делая ударение на последний слог.
Подъехали к первой попавшейся избе, подле которой средних лет крестьянин цепом молотил ржаной сноп. Поздоровались.
- Чудно, однако, - засмеялся колхозник. - Сто лет уж тута попов не видано.
- А у самого-то, гляжу, крест, - кивнул отец Сергий на самодельный крестик, вырубленный из советской серебряной монеты, который мелькал в прорези рубахи на груди у колхозника.
- Это чтоб немцы меня за краснопузого не приняли.
- Приходи в храм, я тебе сей крест освятить должен, - сказал отец Александр.
- Оно конечно, - задумчиво почесал в затылке колхозник.
- Ну как немчура? Одолевает?
- Жить можно. Половину всего забирают, а половина всё ж тебе остаётся, не то что при прежних, живодёрах. Краснопузые-то всё отбирали. Понимаешь?
- А прикупить чего-то можно у вас? - спросила матушка. - Хлебушка, молочка, яичек?
- Отчего же не можно? Сейчас охормим.
Покуда он ходил в избу, подошли две женщины в чёрных платочках.
- Здравствуйте! Благословите, батюшки.
- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.
- А куда же вы путь держите?
- Я к вам, - ответил отец Александр.
- Будет у вас теперь в храме священник, - встряла матушка.
- Господи! Чудо какое!
- Воистину чудо! - всплеснули руками женщины.
- А мы-то прослышали, что во Псков батюшков много навезли, и как раз шли туда просить, чтоб и нам какого-нибудь прислали отслужить Успенов день.
- А я тут как тут! - засмеялся отец Александр. - Так что ведите меня к вашему главному хозяину.
- Какому?
- Как к какому! К самому Александру Невскому.
- Ой, а ведь у нас там, срам сказать, всё ещё как был клуб, так и остаётся!
- А теперь опять будет храм, - сказала матушка Алевтина.
Тем временем сзади подошла и прислушалась к разговору женщина довольно ехидного вида:
- Война идёт, а им - храм! Тьфу, бесстыжие! Таиська - понятное дело - безмужняя с двумя отпоросками. Замуж никто не берёт. Деваться-то и некуда. А ты-то, Любань! Тоже в это мокробесие?
- А вы, простите, стало быть, не православная? - спросил отец Александр.
- Ещё чего! Какая я тебе православная!
- Может быть, мусульманка?
- Скажешь тоже! Мусульманка! Я вообще - никто!
- Всё ясно...
- Всём им ясно! - зло сказала женщина и пошла дальше своей дорогой.
- Овсянникова, - сказала Таисия. - Самая злющая дура у нас в селе.
Простившись с отцом Сергием, который двинулся далее, в Гдов, отец Александр и матушка в сопровождении своих первых прихожанок, Любови и Таисии, отправились к храму. Впрочем, храмом его назвать было трудно. К паперти были пристроены нелепые сени, а над крыльцом висела табличка "Клуб имени тов. Кирова". У храма было два купола, большой и малый. Большой был раскрашен каким-то умельцем и превращён в глобус с политической картой мира. А малый окрашен в серый цвет и на нем надпись: "Луна". Впрочем, какой-то сурового вида человек уже залез туда и только что начал закрашивать глобус тёмно-зелёной краской.
- О! Коля уже при деле! - сказала Любовь.
- Это Николай Торопцев, - сказала Таисия и тихо добавила: - У него из трёх дочек одну убило недавно. Немец застрелил.
- За что же? - спросила матушка.
- А с озорства, проклятый. А вон сын его - Костик.
Затарахтело, и к храму подкатили немецкие мотоциклисты. Дети с удивлением их разглядывали. Костик Торопцев стрельнул из рогатки, попал в колесо мотоцикла и крикнул:
- Немец-перец-колбаса!
- O! Du bist ja wacker Soldat![3] - великодушно смеясь, крикнул ему один из немцев.
18
Алексей Луготинцев с огромным горем каждый день наблюдал за тем, как в его родном селе происходит кощунственное надругательство над домом, который он почитал как свою святыню.
Клуб имени товарища Кирова, где когда-то произошло его знаменательное объяснение в любви к Маше Торопцевой, стараниями невесть откуда взявшегося попа день ото дня всё более превращался в церковь. Обиднее всего было то, что в этом злодеянии самое деятельное участие принимала семья Торопцевых - Николай Николаевич, Васса Петровна, Машины сёстры Надя и Катя и даже младший - шестилетний Костик. И многие другие закатовцы с жаром взялись переделывать клуб в церковь, словно и не было двадцати четырёх лет советской власти, освободившей народ от религиозного мракобесия. Не укладывалось в голове: как это люди, вполне здравомыслящие и трезвые, которые, казалось бы, должны понимать всю дурь поповского учения, ни с того ни с сего охотно лезли в церковную кабалу!
На третий день после того, как в Закатах объявился этот худой поп со своей толстой попадьёю, в село прикатили немцы и привезли целый грузовик с досками, жестью и гвоздями. Поп весело выпрыгнул из кузова грузовика и помогал немцам разгружать это добро. Кроме стройматериалов из кузова вынули штук десять разного размера икон. Их бережно понесли в клуб, и Лёшке стало до тошноты отвратительно и обидно, что теперь там вместо парадных портретов Ленина, Сталина, Кирова, Будённого, Ворошилова будут красоваться всякие умильные Богородицы и Николы Угодники...
Ещё страшнее было то, что отец убитой немцами Маши принимал из рук ее убийц, немцев, стройматериалы, чтобы пустить их в ход на переделку клуба в церковь. С этим Алексей Луготинцев, с недавних пор - боец партизанского отряда товарища Климова, никак не мог примириться!
Он замыслил при первом же удобном случае казнить попа. Мешало лишь то, что Николай Николаевич, которого Лёшка до сих пор сильно уважал, постоянно околачивался рядом с этим предателем, служителем культа.
- Стыдно смотреть, товарищ командир, - докладывал Лёшка товарищу Климову, вернувшись из села в лес. - Клуб! В нём когда-то показывали полезные патриотические и идейно-воспитательные фильмы. В нём мы танцевали с нашими девушками. Устраивали торжественные проводы в армию. И теперь вместо этого - религиозный балаган. Портреты вождей, картины, включая "Ленина в Смольном", выброшены в неизвестном направлении. Не ровен час и колокола зазвонят! И в лесу их тут услышим...
- Ничего, боец, - успокаивал товарищ Климов, положив Лёшке на плечо большую и горячую ладонь. - Придёт время, рассчитаемся с попами, устроим им кровавую Пасху. Но теперь не до них. Главный враг у нас всё же не попы, а фашисты.
- Так попы эти с фашистами заодно. Вы бы послушали, что он говорит на своих так называемых проповедях!
19
- Дорогие братья и сестры, - сказал отец Александр на проповеди в день Успения Богородицы. - Вот и окончился Успенский пост. Сегодня мы с вами радуемся наступившему празднику. Казалось бы, чему радоваться? Что такое Успение? Ведь это кончина нашей заступницы, Божьей Матери и Приснодевы Марии. Кончина - это смерть. Но потому мы и говорим: не смерть, не кончина, а именно Успение. Уснув на земле, она проснулась на небесах, где её душу встретил Сын, Спаситель Христос. Именно этому мы и радуемся! Это празднуем! И каково же наше счастье, что после долгих лет мерзости и запустения снова воскрес в селе Закаты храм святого благоверного князя Александра Невского! Под его поприщем похоронены останки воинов, погибших во время Ледового побоища. Долгие годы безбожники устраивали здесь танцы. Плясали на костях предков своих, за веру христианскую и за Родину павших! Вместо икон - изображения антихристов. На месте иконостаса натягивали полотнище и на нём показывали кино. Зачастую - кино богомерзкого содержания. Бывший протоиерей храма сего, отец Владимир, имел смелость предать анафеме большевиков в грозном восемнадцатом году. Его привязали за ноги к телеге и волокли по всем улицам села Закаты, голова и тело бедного священника бились о камни... Все улицы села обагрены его кровью. А когда сей мученик испустил дух, его тело закопали неизвестно где. Но он сегодня незримо присутствует среди нас и радуется. Слава Богу, безбожная эпоха закончилась. И нам надобно мириться с тем, что безбожники изгнаны силою германской армии. Ибо сами мы оказались бессильны. Того ради и послал Господь на нашу землю грозное германское нашествие, дабы смести лиходеев, превращавших храмы в блудилища. Так что, не ропщите, дорогие братья и сестры, а подходите ко кресту, прикладывайтесь, и поздравляю вас всех с хорошим праздником!
Лёшка затаился в глубине храма, с ненавистью взирая на попа и скрипя зубами. Кулаки его сжимались, и он готов был хоть сейчас броситься на отца Александра, чтобы задушить его. Но облачённый в стихарь Николай Николаевич Торопцев стоял рядом с попом и прислуживал ему.
Лёшка ушёл прочь, подальше от осквернённого клуба, где когда-то он танцевал с милой своей Машей.
Он шёл по улице, на которой однажды дрался с Петькой Виноградовым, позволившим себе как-то сальность в адрес Маши.
- Если бы такая Маруська на меня налезла, я бы не стал сопротивляться, - сказал тогда Петька.
Ни слова не говоря, Лёшка влепил ему кулаком в челюсть, и потом они крепко метелили друг друга, пока не устали от драки.
- Ещё раз услышу такое, убью! - сказал Лёшка, сидя на земле рядом с таким же, как он, битым до крови, соперником.
- Баран же ты, Лёха, - отвечал Петька.
Теперь они с Петькой были вместе в одном отряде. Время от времени приходили в родное село как ни в чём не бывало, а потом снова уходили в леса. Главное - не нарваться на немцев, чтобы те не обнюхали: немцы время от времени останавливали мужиков и парней и натурально тщательно обнюхивали - ведь у партизан от долгого сидения у костра вся одежда пропитывалась запахом дыма. И никакие оправдания относительно того, что, мол, ходил на охоту или на рыбалку, не имели действия.
В соседней Знаменке недавно двоих унюхали и без лишних разговоров расстреляли.
- Товарищи! - сказал, узнав об этом, командир Климов. - Двух наших товарищей вчера расстреляли на окраине села Знаменка. Утратив бдительность, товарищи Петров и Сергеев дали себя обнюхать. Немцы учуяли запах костров и обвинили товарищей Петрова и Сергеева в том, что они являлись бойцами партизанского формирования. Светлая память товарищам Петрову и Сергееву! А нам всем горький урок: нельзя терять бдительность! Запах костра является для гитлеровцев неопровержимым доказательством. Избегайте встреч с немецкими патрулями! Август, сентябрь, октябрь - вот уже три месяца существует наш отряд, насчитывающий более трёх десятков бойцов. За отчётный период совершено двадцать пять вылазок. Нам удалось нанести ощутимый ущерб вражеским гадам, понеся при этом минимальные потери. Погибли товарищи Горобцов, Гнетюха, Викторчук и Патрикеев. Вчера не стало Петрова и Сергеева. Но ряды наши пополнятся, и мы будем продолжать борьбу!
На другой день Лёшка вместе с другими пятью бойцами отряда совершил нападение на немецкий патруль в пяти километрах от родного села. И случилось ему нечаянно убить свою односельчанку. Таисью Медведеву. Вот как это было. Немцы ехали на двух мотоциклах. Партизаны из засады видели, как Таисья шла по дороге с корзиной грибов, и немцы подсадили её к себе в пустующую коляску одного из мотоциклов. А когда подъехали ближе к партизанам, те открыли огонь. Завязалась перестрелка. Лёшке хотелось проучить Таисью, чтоб неповадно было с немчурой на мотоциклах кататься, он стрельнул поверх её головы, а попал прямо в лоб.
Патронов не хватало, и Петька Виноградов пополз к убитому немцу, чтобы поживиться, но пуля поразила его прямо в темя. Когда бой окончился, вокруг дороги остались лежать четверо убитых фашистов и двое наших - Виноградов и Скворцов.
- Петька! Друг! - рыдал Лёшка над трупом товарища, с которым когда-то и дрался, и мирился, а в последнее время воевал в одном строю против общего врага. - Хочешь, дай мне в рыло, только не умирай.
- Да чо не умирай, если его наповал вона, - сказал Лёшке другой боец, Игорь Горелов.
После этого Лёшка уже без жалости подошёл к Таисье, но когда приблизился и посмотрел на убитую им женщину, в душе его зашевелилось, он нагнулся, закрыл Медведевой глаза и испуганно пробормотал:
- За Петьку, за Серёгу... За Машу...
20
- Ох, Таечка, Таечка! Кто ж тебя так, сердце ты моё! - причитал отец Александр, когда убитую привезли в Закаты.
Глеб Медведев стал вдовцом, сам о том не ведая - ещё в прошлом году арестовали его за антисоветскую агитацию и отправили в далёкие края, где он и по сей день обретался. Двое ребятишек, Миша и Саша, остались сиротами. В церкви они недоумённо смотрели на маму, лежащую в гробу, воск капал с их свечек, которые они держали криво в своих жалких пальчиках.
- Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоея Таисии, - задыхаясь от горя, отпевал покойницу отец Александр.
После похорон он привёл Сашу и Мишу к себе и сказал матушке Алевтине:
- Дом у нас, слава Богу, большой. Прихожане еду приносят. А у детишек этих не осталось. Обоих дедов в тридцатые годы покосило советской властью, одна бабка умерла, а другая на ладан дышит. Пусть у нас живут. Главное дело, ведь - Миша и Саша, у нас сыновей с такими именами ещё не было, а я давно хотел Михаила Александровича и Сан Саныча.
Матушка Алевтина приняла решение мужа как должное. Мальчики-то какие хорошенькие, лопоухие и жалобные!
- Деточки мои! - вздыхала она, прижимая к себе сирот.
21
Но когда появилась Ева, это Алевтине Андреевне не понравилось.
Крещённая отцом Александром дочь Моисея пришла в Закаты к первых числах ноября, бледная, голодная.
- Батюшки, муха! - всплеснул руками отец Александр. - Откуда ты, небесное созданье?
Войдя в дом, он оставил Еву в прихожей, а сам отправился объясняться с матушкой:
- Аля, там это... - молвил отец Александр матушке, вернувшейся из хлева с крынкой свеженадоенного козьего молока. - Еврейчушка моя притекла к нам.
- Какая ещё еврейчушка? - сразу насторожилась матушка.
- Ева. Бывшая Хава. Дочь Моисея Сускина. Которую я в Тихом ещё окрестил, помнишь?
- И что же?
- Дрожит вся, голодная, холодная. Всех её близких загребли фашисты, она одна чудом спаслась. Недаром приняла святое крещение! Господь её спас.
- Та-ак... - сердито промолвила матушка. - И что ты хочешь сказать? Что дом у нас, слава Богу, большой?
Но увидев Еву, сидящую между Сашей и Мишей, она сразу с тоской поняла, что выгнать еврейку у неё не хватит духу. Ева смотрела на неё огромными глазами, в которых сквозила скорбь.
- Ну, здравствуй, дщерь иерусалимская, - сказала матушка.
- Здравствуйте.
- И что же ты? Какими судьбами?
- Не гоните меня. Там... Всех угнали. Всех. Отца, мать, братьев, сестёр... Говорили, что увозят евреев, где им будет лучше, но мы ж знаем, что увозят на погибель. Я одна убежала. Мне люди показывали, как идти. Вот я и добралась...
- Откуда ж ты проведала, где мы?
- Не гневи Бога, матушка, в Тихом же все знали, куда мы уехали, - вмешался отец Александр.
- Я понимаю, куда ты клонишь, - сердито произнесла Алевтина Андреевна.
- А ты предлагаешь выгнать её? Или, того проще - выдать?! - грозно воскликнул отец Александр.
- Конечно, я такая! - Матушка ещё раз недовольно оглядела Еву и сказала ей: - Ну что глазищами лупаешь? Садись, кормить тебя буду. Нам эта змеиная тонинa ни к чему.
22
Храм в Закатах стремительно восстанавливался. Вот уже и купола перекрасили. Среди вещей, брошенных в бывшем клубе, отец Александр нашёл глобус мира, принёс его в дом, поставил на видное место, Россией к зрителю. На куполах воздвигли настоящие кресты. Церковь обрела достойный вид, и теперь даже трудно было представить себе, что совсем недавно она являла собой неказистый "красный" сельский клуб.
Когда-то на колокольне храма висел огромный колокол. Нынче отцу Александру удалось раздобыть лишь два маленьких. Но эти маленькие оказались столь удаленькими: звонили резво, голосисто, так что далеко слыхать!
Осмелев, отец Александр начал наведываться в соседние места, где тоже имелись небольшие запущенные храмы. Потихоньку и там восстанавливал жизнь. После гибели Таисии он в одиночку ездить опасался и чаще старался попасть куда-либо в сопровождении немцев, если они туда направлялись.
Но порой, бывало, и один шастал. В таких случаях утешал себя следующим разговором с Богом:
- Пошли, Господи, либо благополучного исхода, либо счастливой мученической кончины во имя Твое!
Радостной неожиданностью для него стало, что число прихожан, желавших посещать храм, оказалось велико - это указывало на стремление людей вернуться к естественному совместному существованию с Творцом. Только за первые два месяца крестилось человек тридцать и пять пар обвенчались. Однажды пришлось в один день аж три пары венчать! Помнится, тогда, выйдя из храма усталый и счастливый, отец Александр упрекнул стоящих поодаль смешливых девушек:
- Эй вы, птички-синички! Прилетаете в храм Божий только поглазеть да почирикать! Грязи нанесёте, а убирать - так вас нету!
- Зря вы так, батюшка, - вдруг ответила одна из них. - Мы тоже не без дела приходим. И нам, глядишь, придётся у вас венчаться. А мы и не знаем, как повернуться в церкви! Надо же посмотреть, что да как.
- А полы мыть, если хотите, назначим дежурство, - добавила другая девушка.
23
Под утро праздника Покрова Богородицы отцу Александру снилась та сбитая корова, лежащая на обочине дороги. По дороге шли войска. И не наши, а немцы в обтрёпанных рваных обмундированиях, жалкие, опалённые и обмороженные, галдя и толкаясь, лезли, чтобы успеть выцедить из вымени струйку себе на ладонь, и лизали грязные свои ладони, обрызганные молоком.
Проснувшись, отец Александр подошёл к окну, увидел лёгкий снежок и сказал:
- Покров... Царица Небесная! Покрой землю русскую своим омофором! Изгони врага ненавистного!
В храме в тот день произошло всеобщее рыдание.
Уж очень как-то складно в тот день пели все бывшие советские люди, особенно хорошо получилось воспеть вместе с паствой "Величит душа моя Господа" и "Честнейшую". А когда началось елеопомазание, люди потекли прикладываться к иконе, а затем под кисточку батюшки, и вдруг кто-то от души зарыдал. Заплакали и стоящие рядом.
Отец Александр продолжал помазaть, догадываясь, о чём все плачут. Плакали люди о своих родных и близких, воюющих сейчас где-то против немцев, о погибших и попавших в плен, о тех, кого давно уж сгноили в холодных лагерях "борцы за народное счастье", плакали о какой-никакой, а все же мирной былой жизни...
24
В конце октября в Закаты нагрянула большая комиссия. Господин Лейббрандт, высокопоставленный германский чин, заведующий общим отделом Восточного министерства, инспектировал Псковский район с медицинской точки зрения.
Закаты - село большое и в сравнении со многими другими благополучное, здесь предполагалось расквартировать какое-то количество военнослужащих. Следовало лишь проверить: не придется ли служащим вермахта жить в антисанитарных условиях?
Лейббрандт прибыл в сопровождении Фрайгаузена и двух секретарей. Фрайгаузен привёз отцу Александру велосипед марки "Мерседес-Бенц".
- А вот вам, отец Александр, подарок - новейший фаррад![4]
- Ой! Как уместно! - обрадовался батюшка. - А то ведь я хожу по округе per pedes apostolorum. По-русски говоря, на своих двоих.
Лейббрандт намеревался разместиться в здании бывшего сельсовета, а живших там офицеров определить к отцу Александру в его просторный дом. Но Фрайгаузен уговорил его сделать наоборот: самому поселиться у русского священника. Отцу Александру в Закатах и впрямь выделили просто роскошное жильё - здесь некогда жили три семьи колхозного начальства: с двух сторон от дома спускались два крыльца, а внутри насчитывалось целых семь комнат, не считая сеней и кладовок. Сейчас в нем жили отец Александр, матушка Алевтина, Миша, Саша и Ева. Больная и недвижная бабка Медведева не пожелала оставить родную хату, и матушка ежедневно навещала её и обихаживала, да и внуки не забывали.
Еву же от греха подальше пришлось срочно отселить.
- Ты, муха, давай-ка временно поживи у старушки Медведевой, заодно приглянешь за ней, - сказал Еве отец Александр. - А то, не ровён час, распознают тебя. Я бы, к примеру, ни в жизнь не угадал в тебе твоё происхождение, а Гитлер, как говорят, приказал обучить всех своих фашистов с точностью определять, кто еврей, кто не еврей, так сказать, физиономически...
Вместе с комиссией в Закаты приехала кинопередвижка. Когда стемнело, жителей собрали смотреть кинохронику. Её показывали прямо на стене храма: парадные кадры победоносного наступления немцев на Москву. Много кадров о Гитлере, как его любят немцы. Много - о военнопленных.
Фрайгаузен, стоя рядом с отцом Александром, сопровождал показ своими замечаниями:
- Как видите, отче, победа не за горами.
- Да... Да... - вздыхал отец Александр. - И теперь меня сильно обжигает судьба попавших в плен. Я видел их неисчислимые потоки! Страшно смотреть! Кто о них позаботится?
- Да, их уже больше двух миллионов! Даже здесь неподалёку, в Сырой низине, где бывшие торфоразработки, создан концлагерь. Руководство стонет от нехватки всего необходимого. Мне жаль узников, они так страдают... Почти без еды, места на всех в бараках не хватает...
- Я как ваш православный пастырь даю вам благословение помочь мне. Мы должны организовать доставку продуктов и одежды.
- Яволь! - улыбнулся Фрайгаузен.
С тоской ещё немного посмотрев хронику, отец Александр спросил:
- А зачем вы это всё показываете? Желаете нас окончательно растоптать?
- Это часть моей работы.
- Пропагандирен?.. Понимайт, - съязвил отец Александр.
25
Утром матушке Алевтине пришлось подавать жильцам завтрак.
- Не обессудьте, кофею у нас не водится, - сказала она, на что один из адъютантов Лейббрандта тотчас выдал ей пачку драгоценного молотого зерна.
На обед немцы пригласили и отца Александра, который только что закончил богослужение. Лейббрандт, как выяснилось, родился в немецком селе под Одессой, детство и юность провёл в России, хорошо изъяснялся по-русски, но предпочитал говорить на немецком, и Фрайгаузену приходилось переводить его рассуждения:
- Господин Лейббрандт не только инспектирует общее санитарно-гигиеническое состояние Псковского края, но и попутно производит наблюдения за нравственной чистотой его жителей. Господин Лейббрандт восхищается крепостью русской семьи и высокой моралью русской женщины. Он, однако, считает своим долгом отметить, что своей недоступностью русские красавицы ставят немецких солдат и офицеров в крайне трудное положение. Политическое руководство Третьего рейха дало направление на облагораживание народов, попавших под защиту германской армии. Каждый истинный ариец считает своим долгом дать русским женщинам семя ради улучшения породы. Господин Лейббрандт считает, что вы, как проповедник и пастырь, могли бы внушить своим прихожанкам мысль о том, что забеременеть от немецкого воина не является грехом.
- Внушать подобное? - вздохнул отец Александр. - Я всю жизнь проповедовал людям, что необходимо рожать детей, находясь в законном браке. И если я вдруг начну расхваливать подобное "улучшение породы", люди меня не поймут. Противореча сам себе, я в дальнейшем, увы, неизбежно утрачу доверие прихожан. И они не станут верить мне и тогда, когда намерюсь внушить им лояльность и покорность по отношению к оккупационным властям. А немецкое руководство ждёт от меня, насколько я понимаю, прежде всего этого.
- Рихтихь, - согласился Лейббрандт и дальше заговорил по-русски с заметным одесским акцентом. - А вы не босяк. Вам пальца в рот не клади. Скажу вам, одно время в нашем руководстве была идея отбирать среди русских военнопленных наилучшие экземпляры и скрещивать их с наилучшими немецкими женскими особями. Таки я выступал против, ибо предполагалось, шо как только ребёнок будет зачат, русского отца следует капут махен.
viperson.ru
Док. 648454
Перв. публик.: 22.03.10
Последн. ред.: 23.03.12
Число обращений: 0
Александр Сегень: Поп
|
