Вряд ли бы я осмелился предложить рецензию на книжку искусствоведа и писательницы Нины Молевой в "ЭС" -- еженедельник, который в основном занимается проблемами кино и театра. И потом, кому в наше время нужны книжки? Но "Манеж. Год 1962. Хроника-размышление" описывает события драматические, касающиеся всех без исключения искусств.
Партийно-правительственный разгром выставки, посвященной 30-летию МОСХа, в первую очередь свидетельствовал о конце оттепели, о новом самовластии Одного-Единственного Партийного Мнения в искусстве. Прощай, недолгая коллегиальность!
Самым трагическим в этой ситуации оказалось, что взрывная волна от высочайшего посещения и некомпетентных оценок Н. С. Хрущева (тем не менее старательным аппаратом превращенных в формулы общественного действия) -- взрывная волна эта достигла наших дней и, как родовая травма, прошла через судьбы, психику и психологию целого поколения и ху-дожников, и зрителей, и писателей, и читателей. Но влияние "манежного синдрома" было еще обширнее. Через пропаганду, газеты яд недоверия к искусству и творцам, мещанско-плоское, плебейско-самодовольное восприятие его, которое, потрафляя самым низменным вкусам, продемонстрировал народный премьер, -- все это растеклось по стране.
Разбору этих горьких событий, его подготовке, режиссуре, анализу дальнейшего "отыгрыша" в средствах массовой информации и посвящена книжка Н. Молевой.
Натюрморт Фалька...
"Вот видите натюрморт? Нет-нет, тут наверху". -- "Да там ничего толком не разглядишь". -- "Вот именно ничего. И за это художнику заплачено пятьдесят тысяч рублей". -- "Что-о?!" Глаза Хрущева превращаются в щелочки. Щеки начинают прыгать. Короткая рука судорожно рубит воздух: "Пятьдесят?! За эту мазню? Да вы что!" Лица членов Политбюро сохраняют равнодушие. По-видимому, истерические выкрики им привычны и, быть может, даже не влекут за собой серьезных последствий. "Да мой внук, если захочет, нарисует лучше. Тоже мне картина! Мазня!"
Нина Молева специально не подчеркивает, что вот эти публичные и некомпетентные оценки стали, по сути, некой вехой на пути потерь партией авторитета у творческой интеллигенции. А впрочем, разве врачи, студенты, инженеры, научные работники да и просто все, у кого есть святое любопытство и стремление, минуя внешнее иллюзорное правдолюбие, заглянуть в глубь вещей, не интеллигенция? Но главное, этот авторитет терялся у более молодого, пытливого поколения, которое соотносило свой самостоятельный художественный опыт с высказыванием премьера, олицетворявшего собой непогрешимость светской и духовной власти.
Любой человек, привыкший с уважением относиться к "многоумному художественному делу", мог в этом деле что-то и не понимать, но даже из газетного отчета с его грубым прессингом однозначности оценок этому среднесатистическому человеку становилось ясно, что в нравственном, в человеческом плане имеет место некоторое шельмование: как-то не совсем по-божески, не совсем по-товарищески разговаривают вожди с творцами-художниками. Вообще для вероятных будущих вождей, амбициозно пожелающих в гипотетическом будущем руководить искусством, стоит заметить, что мы всегда недооцениваем тот внутренний, часто внешне никак не проявляемый отзвук, который возникает в душах "простых" и "бесхитростных" людей на самые, казалось бы, профессионально убедительные газетные и телевизионные сообщения.
Материалы, приводимые Н. Молевой по "синдрому Манежа", говорят, что попытки партии на конкретном, волевом уровне руководить искусством несостоятельны. В общем плане можно, конечно, вспомнить серию ныне уже отмененных постановлений ЦК, касающихся журналов, Зощенко, Ахматовой, Шостаковича. Здесь был даже какой-то незаурядный поиск в отстреле лучших. Но, может быть, забыв обиды, методологически задуматься, почему решение этих деликатнейших, требующих особой подготовки вопросов мы доверяем духовно неполноценным и культурно невежественным людям?
"Кругом стояли люди, которых я привык видеть на размокших от дождя и снега портретах. -- Это цитата из дневника очевидца, приводимая в книжке. -- Их лица, равнодушные и скучающие, смотрели на меня.
-- Где вы работаете? -- спросил Хрущев.
-- Он преподает в Полиграфическом институте, -- раздался за спиной услужливый женский голос.
Я обернулся. Это говорила Фурцева. Ночью, когда мы развешивали картины, она приехала в Манеж и, протянув мне руку, сказала: "Какой вы славный, Белютин". Ведь еще не было известно, как все обернется.
-- Ваша информация неверна, -- сказал я. -- Я давно там не работаю.
Кругом по-прежнему было тихо..."
Здесь, конечно, можно было бы потоптаться на парадоксальной ситуации, когда министр культуры не вступается за культуру; или спуститься на другой, бытовой уровень: все стоят и заинтересованно смотрят, когда сильный избивает слабого. Но разве все это только дела отгремевшие? Разве в бедственное наше время самая бедная не культура? Разве по-прежнему первые лица в государстве не оперируют, подыгрывая невежественным и низменным вкусам, суммами "сверхдоходов" художников, отчетливо понимая, что этих "сверх" в обществе казарменного социализма нет и никогда не было у искусства истинного?
Увы, увы, все в наше время создается и трансформируется людьми. Прекрасный миф о прекрасных идеях рассеялся, ибо опыт показал, что под любые самые светлые идеи подверстываются концентрационные лагеря и лесоповал. Были бы люди, придумщики и исполнители.
Нина Молева в своей книге не обошла стороной "человеческий фактор". С моей точки зрения, мимолетные портреты вечных и сиятельных оппонентов искусства -- Поликарпова, Суслова, Лебедева, Керженцева у их современницы и полужертвы Нины Молевой получились необыкновенно живо, так же как, впрочем, и портреты некоторых бывших руководителей творческих союзов, легитимированных этими же самыми людьми и этой властью.
"...недостаточное знание предмета? Пожалуй, в нем П. М. Керженцева можно запоздорить меньше, чем других. Историко-филологический факультет, многолетнее сотрудничество в подпольной печати, работа в "Правде" и "Известиях ЦИК", редактирование журналов "Книга и революция", "Литература и искусство". И еще -- дипломатическое поприще. И еще управляющий делами Совнаркома. Должности сменяли одна другую в таком непостижимом калейдоскопе, что практически ни одной он не мог посвятить по-настоящему времени".
Просвещенный и влиятельный человек этот знал, что делал, когда в 1937 году написал для "Правды" печально знаменитую статью, с которой началась закончившаяся гибелью облава на Мейерхольда. Это министр культуры -- тогда (1936 -- 1938 гг.) председатель Комитета по делам искусств при СНК СССР -- бьет по своим!
Но хватит о грустном, поговорим о смешном. Но разве это смешное в жизни не перемешано с трагическим? А может быть, художник должен обладать мстительным и бестрепетным сердцем? Может быть, именно он сторож справедливости и, затаившись, ждет, чтобы нанести праведный удар?
Идеологическая комиссия, 24 декабря 1962 года, победный осмотр партаппаратом поверженной художественной интеллигенции. Творцы после битвы.
"От перестройки будущих ее лидеров, -- цитирую писательницу, -- отделяло целых четверть века. Кто бы стал думать, что со временем кто-то поднимет списки выступающих, пересмотрит ставшие доступными стенограммы, сравнит появившиеся в те дни оценки идеологов: "Все мы радуемся гражданским патриотическим стихам Е. Евтушенко. Он весьма чуток к современности. Но были у него и другие стихи -- поверхностно декларативные, подыгрывавшие обывательским настроениям". Пусть ничего опасного в подобной формулировке, -- про-должает писательница, -- не было, Евтушенко счел нужным трагически воскликнуть о том, что, если на его вечере кто-нибудь скажет что-то антисоветское, он первым отведет его в органы: "Пусть партия знает, что самый близкий и родной человек станет мне в таком случае врагом".
Я все время раздумывал, что заставляет Н. Молеву, писательницу, по своим пристрастиям явно относящуюся к "левому" лагерю, пользоваться такими не щадящими "своих" жесткими формулировками?
"Молодежи были отведены последние по времени места, -- рассказывает Н. Молева о пленуме Союза писателей, созванном с верноподданнической угодливостью вдогонку разгрому в Манеже. -- Их "выслушивали", как указывалось в стенограмме пленума, и должны были они, согласно специальным указаниям старейшин, признавать ошибки. Всех явно удовлетворило выступление Андрея Вознесенского: "Здесь на пленуме говорили, что нельзя мне забывать строгих и суровых слов Никиты Сергеевича. Я никогда не забуду. Я не забуду не только этих суровых слов, но и тех советов, которые высказал мне Никита Сергеевич. Он сказал: "Работайте". Эти слова для меня -- программа... Я понимаю огромную ответственность перед народом, перед временем, перед Коммунистической партией. Это для меня самые дорогие понятия. Я не оправдываюсь сейчас, я просто хочу сказать: сейчас для меня самое главное -- работать, работать и работать, и эта работа покажет, как я отношусь к стране, к коммунизму, покажут мою суть".
Но Н. Молева готова идти и дальше. В ее художническом поведении и писательской позиции есть некий пуризм праведника, соизмеряющего происходившее со своей бескомпромиссной жизнью.
"Только что от Ильичева, -- так начинает писательница свой очередной микропортрет. Это Эрнст Неизвестный, примчавшийся на квартиру к Э. Белютину. -- Еле добился приема. Сказал, что ничего общего с тобой и с твоей Студией не имею, что моя главная ошибка -- согласился выставляться вместе с твоими. Каюсь и сознаюсь. А он меня выгнал! Понимаешь, просто выгнал! Сказал, что партии не нужны ни дешевые покаяния, ни предательство товарищей. Как тебе это нравится? Это что-то новенькое. Значит, старик, у тебя есть шанс, тебя, выходит, ценят".
Рецензию всегда труднее писать на книжку захватывающую, интересную: увлекают у сильного автора фон, бесчисленные подробности, вкрапленные в общую ткань. Как всегда, вроде бы избыточные, но, как всегда, строго необходимые. И так хочется привести, прельстить читателя. Еще эпизод о М. И. Цареве и его статье в "Правде" о "том, -- цитирую, -- как Мейерхольд загубил его актерский талант". О том, что на собрании мейерхольдовской труппы 25 -- 27 декабря каждый торопился бросить камень поувесистее, побольнее в учителя и руководителя. Сто девяносто присутствовавших, почти девяносто выступавших, вырывавших друг у друга возможность бросить хоть несколько дышавших трусостью и злобой слов. Сергей Мартинсон, Осип Абдулов, киногерой предвоенных лет Николай Боголюбов, Лев Свердлин, режиссер Борис Равенских и Сергей Май-оров..."
Постойте, постойте, но ведь я сам хорошо помню, как в своем кабинете главного режиссера Малого театра Борис Равенских рассказывал мне взахлеб о своем учителе Всеволоде Мейерхольде!
Вот, оказывается, для чего иногда надо читать книги об изобразительном искусстве.
К этому остается добавить крошечную подробность. Книга Нины Молевой "Манеж. Год 1962" издана "Советским писателем" мизерным тиражом в 5 тысяч экземпляров, но с пометкой: "Издание осуществлено за счет средств автора". Уже не первый год вращаясь в кругу издателей, редакторов и издательских возможностей, я представляю себе этот "доход". Одна только правда, а выражаясь по-научному, только истина получит здесь свои проценты. Но сколько же обид, сколько несправедливости вытерпело это сердце! Это уже об авторе книги.
"Экран и сцена", 1991
http://lit.lib.ru/e/esin_s_n/text_0070.shtml
viperson.ru
Док. 643720
Перв. публик.: 11.10.91
Последн. ред.: 11.10.11
Число обращений: 0
Статьи о живописи
|
