19
Матеру, и остров и деревню, нельзя было представить без этой
лиственницы на поскотине. Она возвышалась и возглавлялась среди всего
остального, как пастух возглавляется среди овечьего стада, которое
разбрелось по пастбищу. Она и напоминала пастуха, несущего древнюю
сторожевую службу. Но говорить "она" об этом дереве никто, пускай пять раз
грамотный, не решался; нет, это был он, "царский листвень" - так вечно,
могуче и властно стоял он на бугре в полверсте от деревни, заметный почти
отовсюду и знаемый всеми. И так, видно, вознесся он, такую набрал силу, что
решено было в небесах для общего порядка и размера окоротить его - тогда и
грянула та знаменитая гроза, в которую срезало молнией "царскому лиственю"
верхушку и кинуло ее на землю. Без верхушки листвепь присел и потратился, но
нет, не потерял своего могучего, величавого вида, стал, пожалуй, еще
грозней, еще непобедимей. Неизвестно, с каких пор жило поверье, что как раз
им, "царским лиственем", и крепится остров к речному дну, одной общей земле,
и покуда стоять будет он, будет стоять и Матера. Не в столь еще давние
времена по большим теплым праздникам, в Пасху и Троицу, задабривали его
угощением, которое горкой складывали у корня и которое потом собаки же,
конечно, и подбирали, но считалось: надо, не то листвень может обидеться.
Подати эти при новой жизни постепенно прекратились, но почтение и страх к
наглавному, державному дереву у старых людей по-прежнему оставались. На это,
верно, имели свои причины.
Толстые огромные ветви отходили у "царского лиственя" от ствола не
вверх наискосок, как обычно, а прямо в стороны - будто росли вбок
самостоятельные деревья. Самая нижняя такая ветка одиноко висела метрах в
четырех от земли и издавна звалась "Пашиным суком": когда-то на нем
повесилась сглупа от несчастной любви молодая материнская девка Паша.
Колчаковцы, захватив остров, слыхом не слыхали про Пашу, однако сук ее
сумели как-то распознать и именно на нем, не на каком другом, вздернули двух
своих же, из собственного воинства, солдат. Чем они провинились, толком в
Матере никто не знал. Весь день, наводя небывалую жуть на старых и малых,
торчали висельцы на виду у деревни, пока мужики не пошли и не попросили ради
ребятишек вынуть их из петли. Мертвых, их предали тогда еще и другой казни:
сбросили с яра в Ангару.
И последняя, уже совсем безвинная смерть случилась под "царским
лиственем" после войны: все с того же "Пашиного сука" оборвался и
захлестнулся мальчишка, Веры Носаревой сын. Только после того, а надо бы
куда раньше, догадались мужики отсечь сук, а ребятишки сожгли его.
Вот сколько всяких историй связано было с "царским лиственем".
За век свой он наровнял так много хвои и шишек, что земля вокруг
поднялась легким, прогибающимся под ногой курганом, из которого и выносился
могучий, неохватный одними руками ствол. О него терлись коровы, бились
ветры, деревенские парни приходили с тозовкой и стреляли, сшибая наросты
серы, которой потом одаривали девок,- и кора со временем сползла, листвень
оголился и не способен был больше распускать по веснам зеленую хвою. Слабые
и тонкиe, дальние, в пятом-шестом колене, сучки отваливались и опадали. Но
то, что оставалось, становилось, казалось, еще крепче и надежней,
приваривалось навеки. Ствол выбелился и закостенел, его мощное разлапистое
основание, показывающее бугры корней, вызванивало одну твердь, без всякого
намека на трухлявость и пустоту. Со стороны, обращенной к низовьям, как бы
со спины, листвень издавна имел широкое, чуть втиснутое внутрь дуплистое
корявое углубление - и только, все остальное казалось цельным и литым.
А неподалеку, метрах в двадцати ближе к Ангаре, стояла береза, все еще
зеленеющая, дающая листву, но уже старая и смертная. Лишь она решилась
когда-то подняться рядом с грозным "царским лиственем". И он помиловал ее,
не сжил. Быть может, корни их под землей и сходились, знали согласие, но
здесь, на виду, он, казалось, выносил случайную, заблудшую березу только из
великой и капризной своей милости.
И вот настал день, когда к нему, к "царскому лиственю", подступили
чужие люди. Это был уже не день, а вечер, солнце село, и на остров
спускались сумерки. Люди эти возвращались со своей обычной работы, которую
они исполняли на Матере добрых две недели. И как ни исправно, как ни
старательно они исполняли ее, время шло еще быстрей, сроки подгоняли.
Приходилось торопиться. Работа у этих людей имела ту особенность, что ее
можно было иной раз развести как следует, расшуровать, а затем она могла
продолжаться самостоятельно. Вот почему уже под ночь два мужика с
прокопченными сверх меры, дублеными лицами свернули с дороги и приблизились
к дереву.
Тот, что шел первым, с маху, пробуя листвень, стукнул обухом топора о
ствол и едва удержал топор, с испугом отдернув голову,- с такой силой он
спружинил обратно.
- Ого! - изумился мужик.- Зверь какой! Мы тебе, зверю... У нас дважды
два - четыре. Не таких видывали.
Второй, постарше, держал в руках канистру и, поглядывая на деревню,
зевал. Он был в высоких болотных сапогах, которые при ходьбе неприятно, с
резиновым взвизгом, шоркали. При той работе, которую творил их хозяин,
сапоги казались несуразными, погубленными совершенно понапрасну, и как
терпели в них ноги, было непонятно. Для воды, по крайней мере, они уже не
годились: на том и другом темнели дырки.
Мужики обошли вокруг ствола и остановились напротив дуплистого
углубления. Листвень вздымался вверх не прямо и ровно, а чуть клонясь,
нависал над этим углублением, точно прикрывая его от посторонних глаз. Тот,
что был с топором, попробовал натесать щепы, но топор на удивление
соскальзывал и, вызваниваясь, не мог вонзиться и захватить твердь, оставляя
на ней лишь вмятины. Мужик оторопело мазнул по дереву сажной верхонкой,
осмотрел на свет острие топора и покачал головой.
- Как железное,- признал он и опять ввернул непонятную арифметическую
угрозу:- Нич-че, никуда не денешься. У нас пятью пять - двадцать пять.
Он отбросил в сторону бесполезный топор и взялся собирать и ломать
ногами валявшиеся кругом сучья, складывая их крест-накрест под дуплистой
нишей. Товарищ его молча, все с той же позевотой, полил из канистры ствол
бензином и остатки побрызгал на приготовленный костерок. Оставил позадь себя
канистру и чиркнул спичку. Огонь тотчас схватился, поднялся и захлестнул
ствол.
- Вот так,- удовлетворенно сказал разговорчивый мужик, подбирая с земли
топор.- Посвети-ка, а то темно стало. Мы темно не любим.
И они направились в деревню, пошли ужинать и ночевать, уверенные, что,
покуда они будут спать, огонь станет делать свое дело. Когда они уходили, он
так ярко спеленал всю нижнюю часть могучего лиственя, так хватко и жорко
рвался вверх, что сомневаться в нем было бы совестно.
Но утром, когда они шли на нижний край острова, где еще оставалась
работа, листвень как ни в чем не бывало стоял на своем месте.
- Гляди-ка ты! - удивился тот же мужик.- Стоит! Ну постой, постой...-
Это был веселый мужик, он баском пропел:- "Ты постой, постой, красавица моя,
дай мне наглядеться вдоволь на тебя".
Однако глядеть на него он не собирался. Вскоре после обеда пожогщики,
это были они, вернулись к лиственю всей командой - пять человек. Снова
ходили они вокруг дерева, трогали его топорами, пытались рубить и оставляли
эти попытки: топоры, соскребая тонкую гарь, отскакивали от ствола, как от
резины.
- Ну зверь! - с восхищением щурился на листвень веселый мужик.- На
нашего хозяина похожий.- Он имел в виду Богодула.- Такой же ненормальный.
Нет чтоб добром сгореть, людей не мучить. Все равно ведь поддашься. У нас
шестью шесть - тридцать шесть.
- Плюнуть на него,- неуверенно предложил, косясь на бригадира, второй
вчерашний знакомец лиственя - в болотных сапогах.- К чему нам дочиста все
соскребать!
Бригадир, по стати самый невзрачный из всех, но с усиками, чтобы не
походить на мальчишку, задрал вверх голову:
- Здоровый, зараза! Не примут. Надо что-то делать.
- Пилу надо.
- Пилой ты его до морковкиного заговенья будешь ширкать. Тут пилу по
металлу надо.
- Я говорю про бензопилу.
- Не пойдет. Ишь че: ширше...- следовало непечатное слово.- Для него
твоя бензопила - что чикотка.
Один из тех, кто не был накануне возле лиственя, поднял с земли тонкую
горелую стружку и понюхал ее.
- Что зря базарить?! - с усмешкой сказал он.- Нашли закавыку! Гольное
смолье. Посмотрите. Развести пожарче, и пыхнет как миленький.
- Разводили же вчера.
- Плохо, значит, разводили. Горючки надо побольше.
- Давай попробуем еще. Должна загореться.
Болотные сапоги отправили на берег к бочке с бензином, остальные
принялись подтаскивать с упавшей городьбы жерди, рубить их и обкладывать
листвень высокой, в рост человека, клеткой, и не в одну, а в две связи.
Внутрь натолкали бересты, до голого тела ободрав березу, и мелкие сучья. К
тому времени был доставлен бензин - не жалея, полили им вокруг весь ствол и
снизу, от земли, подожгли. Огонь затрещал, скручивая бересту, пуская черный,
дегтярный дым, и вдруг разом пыхнул, на мгновение захлебнулся своим широким
дыхом и взвился высоким разметным пламенем. Мужики, отступая, прикрывали
лица верхонками.
- Как дважды два - четыре,- победно крикнул тот, веселый...
Но он опять поторопился радоваться. Огонь поплясал, поплясал и начал,
слизнув бензин, сползать, отделяться от дерева, точно пылал вокруг воздух, а
листвень под какой-то надежной защитной броней оставался невредимым.
Через десять минут огонь сполз окончательно, занялись с треском сухие
жерди, но они горели сами по себе, и огонь от них к "царскому лиственю" не
приставал, только мазал его сажей.
Скоро догорели и жерди. Новые таскать было бессмысленно. Мужики
ругались. А дерево спокойно и величественно возвышалось над ними, не
признавая никакой силы, кроме своей собственной.
- Надо завтра бензопилой все-таки попробовать,- согласился бригадир,
только что уверявший, что для такой твердыни и махины бензопила не годится.
И опять, уже громче, уверенней, прозвучали отступные слова:
- Плюнуть на него - и дело с концом! Пускай торчит - хрен с ним! Кому
он помешал! Вода-то, где будет?! Деревню надо убирать, а мы тут с этим
связались...
- Все бы плевали! - разозлился бригадир.- Плевать мы мастера, этому нас
учить не надо. А принимать приедут - куда ты его спрячешь? Фуфайкой
закроешь? Неужели дерево не уроним?
- Было бы это дерево...
На третий день с утра уже как к делу первой важности, а не пристяжному
подступили к "царскому лиственю" с бензопилой. Пилить взялся сам бригадир.
Бочком, без уверенности подошел он к дереву, покосился еще раз на его
могутность и покачал головой. Но все-таки пустил пилу, поднес ее к стволу и
надавил. Она дрыгнула, едва не выскочив из рук, однако легонький надрез
оставить успела. Угадывая по этому надрезу, бригадир нажал сильнее - пила
зашлась высоким натужным воем, из-под нее брызнула легонькая струйка
бесцветных пыльных опилок, но бригадир видел, что пила не идет. Качать ее
толстый ствол не позволял, можно было лишь опоясать его кругом неглубоким
надрезом - не больше. Это было все равно что давить острой опасной бритвой
по чурке, стараясь ее перерезать,- результат один. И бригадир оставил пилу.
- Неповалимый,- сдался он и, зная теперь лиственю полную цену, еще раз
смерил его глазами от земли доверху.- Пускай с тобой, с заразой, возится,
кому ты нужна!
Он подал пилу оказавшимся рядом болотным сапогам и со злостью кивнул на
березу:
- Урони хоть ее. Чтоб не торчала тут. Наросли, понимаешь...
И береза, виноватая только в том, что стояла она вблизи с могучим и
норовистым, не поддавшимся людям "царским лиственем", упала, ломая последние
свои ветви и обнажив в местах среза и сломав уже и не белое, уже красноватое
старческое волокно. "Царский листвень" не шелохнулся в ответ. Чуть
склонившись, он, казалось, строго и внимательно смотрел на нижний край
острова, где стояли материнские леса. Теперь их там не было. Лишь кое-где на
лугу сиротливо зеленели березы да на гарях чернели острые обугленные столбы.
Низкие, затухающие дымы ползли по острову; желтела, как дымилась, стерня на
полях с опаленными межами; выстывали луга; к голой, обезображенной Матере
жалась такая же голая, обезображенная Подмога.
Один выстоявший, непокорный "царский листвень" продолжал властвовать
надо всем вокруг. Но вокруг него было пусто.
20
Известки не было, и взять ее было негде. Пришлось Дарье идти на косу
близ верхнего мыса и подбирать белый камень, а потом через силу таскать его,
вытягивая последние руки, в ведре, потому что все мешки увезли с картошкой в
поселок, а потом через "не могу" нажигать этот камень, как в старину. Но на
диво, и сама начинала - не верила, что достанет мочи, управилась: нажгла и
добыла известку.
Кистка нашлась, кистки у Дарьи постоянно водились свои, из высокой и
легкой белой лесной травы, резанной перед самым снегом.
Белить избу всегда считалось напраздником; белили на году по два раза -
после осенней приборки перед покровом и после зимней топки на Пасху.
Подготовив, подновив избу, выскоблив косарем до молочно-отстойной желтизны
пол, принимались за стряпню, за варево и жарево, и крутиться возле
подбеленной же печки с гладко вылизанным полом, среди чистоты и порядка, в
предчувствии престольного праздника, было до того ловко и приятно, что
долго-долго не сходило потом с души светлое воскресение.
Но теперь ей предстояло готовить избу не к празднику, нет. После
кладбища, когда Дарья спрашивала над могилой отца-матери, что ей делать, и
когда услышала, как почудилось ей, один ответ, ему она полностью и
подчинилась. Не обмыв, не обрядив во все лучшее, что только есть у него,
покойника в гроб не кладут - так принято. А как можно отдать на смерть
родную избу, из которой выносили отца и мать, деда и бабку, в которой сама
она прожила всю, без малого, жизнь, отказав ей в том же обряженье? Нет,
другие как хотят, а она не без понятия. Она проводит ее как следует. Стояла,
стояла, христовенькая, лет, поди, полтораста, а теперь все, теперь поедет.
А тут еще зашел один из пожогщиков и подстегнул, сказав:
- Ну что, бабки,- перед ним они были вcе вмеcте - Дарья, Катерина и
Сима,- нам ждать не велено, когда вы умрете. Ехать вам надо. А нам -
доканчивать свое дело. Давайте не тяните.
И Дарья заторопилась - не то, не дай бог, подожгут без спросу. Весь
верхний край Матеры, кроме колчаковского барака, был уже подчищен, на нижнем
оставалось шесть сгрудившихся в кучу, сцепившихся неразлучно избенок,
которые лучше всего провожать с двух сторон одновременно, по отдельности не
вырвать.
Увидев наведенную известку, Катерина виновато сказала:
- А я свою не прибрала.
- Ты ж не знала, как будет,- хотела успокоить ее Дарья.
- Не знала,- без облегченья повторила Катерина.
Голова, когда Дарья взбиралась на стол, кружилась, перед глазами
протягивались сверкающие огнистые полосы, ноги подгибались. Боясь свалиться,
Дарья торопливо присаживалась, зажимала голову руками, потом, подержав,
приведя ее в порядок и равновесие, снова поднималась - сначала на
четвереньки,- хорошо, стол был невысокий и нешаткий, затем на ноги. Макала
кисткой в ведро с известкой и, держась одной рукой за подставленную
табуретку, другой, неловко кособенясь, короткими, а надо бы вольными,
размашистыми, движениями водила кисткой по потолку. Глядя, как она мучается,
Сима просила:
- Дай мне. Я помоложе, у меня круженья нету.
- Сиди! - в сердцах отвечала ей Дарья, злясь на то, что видят ее
немощь.
Нет, выбелит она сама. Дух из нее вон, а сама, эту работу перепоручать
никому нельзя. Руки совсем еще не отсохли, а тут нужны собственные руки, как
при похоронах матери облегчение дают собственные, а не заемные слезы. Белить
ее не учить, за жизнь свою набелилась - и известка ложилась ровно, отливая
от порошка мягкой синевой, подсыхающий потолок струился и дышал. Оглядываясь
и сравнивая, Дарья замечала: "Быстро сохнет. Чует, че к чему, торопится. Ох,
чует, чует, не иначе". И уже казалось ей, что белится тускло и скорбно, и
верилось, что так и должно белиться.
Там, на столе, с кисткой в руке, и застигнул ее другой уже пожогщик -
они, видать, подрядились подгонять по очереди. От удивления он широко
разинул глаза:
- Ты, бабка, в своем уме?! Жить, что ли, собралась? Мы завтра поджигать
будем, а она белит. Ты что?!
- Завтри и поджигай, поджигатель,- остановила его сверху Дарья суровым
судным голосом.- Но только не ране вечеру. А щас марш отсель, твоей тут
власти нету. Не мешай. И завтри, слышишь, и завтри придешь поджигать - чтоб
в избу не заходил. Оттуль поджигай. Избу чтоб мне не поганил. Запомнил?
- Запомнил,- кивнул обалдевший, ничего не понимающий мужик. И,
поозиравшись еще, ушел.
А Дарья заторопилась, заторопилась еще пуще. Ишь, зачастили, неймется
им, охолодали. Они ждать не станут, нет, надо скорей. Надо успеть. В тот же
день она выбелила и стены, подмазала русскую печку, а Сима уже в сумерках
помогла ей помыть крашеную заборку и подоконники. Занавески у Дарьи были
выстираны раньше. Ноги совсем не ходили, руки не шевелились, в голову
глухими волнами плескалась боль, но до поздней ночи Дарья не позволяла себе
остановиться, зная, что остановится, присядет - и не встанет. Она двигалась
и не могла надивиться себе, что двигается, не падает - нет, вышло, значит, к
ее собственным слабым силенкам какое-то отдельное и особое дополнение ради
этой работы. Разве смогла бы она для чего другого провернуть такую уйму дел?
Нет, не смогла бы, нечего и думать.
Засыпала она под приятный, холодящий чистотой запах подсыхающей
известки.
И утром чуть свет была на ногах. Протопила русскую печь и согрела воды
для пола и окон. Работы оставалось вдоволь, залеживаться некогда. Подумав об
окнах, Дарья вдруг спохватилась, что остались небелены ставни. Она-то
считала, что с беленкой кончено, а про ставни забыла. Нет, это не дело.
Хорошо, не всю вчера извела известку.
- Давай мне,- вызвалась опять Сима. И опять Дарья отказала:
- Нет, это я сама. Вам и без того таски хватит. Последний день седни.
Сима с Катериной перевозили на тележке в колчаковский барак Настасьину
картошку. Им помогал Богодул. Спасали, сгребая, от сегодняшней гибели, чтобы
ссыпать под завтрашнюю - так оно скорей всего и выйдет. Колчаковский барак
тоже долго не выстоит. Но пока можно было спасать - спасали, иначе нельзя.
Надежды на то, что Настасья приедет, не оставалось, но оставалось
по-прежнему старое и святое, как к богу, отношение к хлебу и картошке.
Дарья добеливала ставни у второго уличного окна, когда услышала позади
себя разговор и шаги - это пожогщики полным строем направлялись на свою
работу. Возле Дарьи они приостановились.
- И правда, спятила бабка,- сказал один веселым и удивленным голосом.
Второй голос оборвал его:
- Помолчи.
К Дарье подошел некорыстный из себя мужик с какой-то машинкой на плече.
Это был тот день, когда пожогщики в третий раз подступали к "царскому
лиственю". Мужик, кашлянув, сказал:
- Слышь, бабка, сегодня еще ночуйте. На сегодня у нас есть чем
заняться. А завтра все... переезжайте. Ты меня слышишь?
- Слышу,- не оборачиваясь, ответила Дарья.
Когда они ушли, Дарья села на завалинку и, прислонясь к избе, чувствуя
спиной ее изношенное, шершавое, но теплое и живое дерево, вволю во всю свою
беду и обиду заплакала - сухими, мучительными слезами: настолько горек и
настолько радостен был этот последний, поданный из милости день. Вот так же,
может статься, и перед ее смертью позволят: ладно, поживи еще до завтра - и
что же в этот день делать, на что его потратить? Э-эх, до чего же мы все
добрые по отдельности люди и до чего же безрассудно и много, как нарочно,
все вместе творим зла!
Но это были ее последние слезы. Проплакавшись, она приказала себе, чтоб
последние, и пусть хоть жгут ее вместе с избой, все выдержит, не пикнет.
Плакать - значит напрашиваться на жалость, а она не хотела, чтобы ее жалели,
нет. Перед живыми она ни в чем не виновата - в том разве только, что
зажилась. Но кому-то надобно, видать, и это, надобно, чтобы она была здесь,
прибирала сейчас избу и по-свойски, по-родному проводила Матеру.
В обед собрались опять возле самовара - три старухи, парнишка и
Богодул. Только они и оставались теперь в Матере, все остальные съехали.
Увезли деда Максима: на берег его вели под руки, своим ходом дед идти не
мог. Приехала за Тунгуской дочь, пожилая уже, сильно схожая лицом с матерью,
привезла с собой вина, и Тунгуска, выпив, долго что-то кричала с реки, с
уходящего катера, на своем древнем непонятном языке. Старший Кошкин в
последний наезд вынул из избы оконные рамы и сам, своей рукой поджег домину,
а рамы увез в поселок. Набегал на той неделе и Воронцов, разговаривал с
пожогщиками и, когда попал ему на глаза Богодул, пристал к нему, требуя,
чтобы Богодул немедленно снимался с острова.
- Если бездетный, бездомный, я напишу справку об одиночестве,-
разъяснял он.- Райисколком устроит. Давай-ка собирайся.
- Кур-р-рва! - много не разговаривая, ответил Богодул и повернулся
тылом.
- Ты смотри... как тебя? - пригрозил, растерявшись, Воронцов.- Я могу и
участкового вызвать. У меня это недолго. Я с тобой, с элементом, политику
разводить не очень. Ты меня понял или не понял?
- Кур-р-рва! - Вот и разбери: понял или не понял.
Но все это уже было, прошло; последние два дня никто в Матеру больше не
наведывался. И делать было нечего: все, что надо, свезли, а что не надо - то
и не надо. На то она и новая жизнь, чтоб не соваться в нее со старьем.
За чаем Дарья сказала, что пожогщики отставили огонь до завтра, и
попросила:
- Вы уж ночуйте там, где собирались. Я напоследок одна. Есть там где
лягчи-то?
- Японский бог! - возмутился Богодул, широко разводя руки.- Нар-ры.
- А завтра и я к вам,- пообещала Дарья.
После обеда, ползая на коленках, она мыла пол и жалела, что нельзя его
как следует выскоблить, снять тонкую верхнюю пленку дерева и нажити, а потом
вышоркать голиком с ангарским песочком, чтобы играло солнце. Она бы
как-нибудь в конечный раз справилась. Но пол был крашеный, это Соня настояла
на своем, когда мытье перешло к ней, и Дарья не могла спорить. Конечно, по
краске споласкивать легче, да ведь это не контора, дома и понагибаться не
велика важность, этак люди скоро, чтоб не ходить в баню, выкрасят и себя.
Сколько тут хожено, сколько топтано - вон как вытоптались яминами,
будто просели, половицы. Ее ноги ступают по ним последними.
Она прибиралась и чувствовала, как истончается, избывается всей своей
мочью,- и чем меньше оставалось дела, меньше оставалось и ее. Казалось, они
должны были изойти враз, только того Дарье и хотелось. Хорошо бы, закончив
все, прилечь под порожком и уснуть. А там будь что будет, это не ее забота.
Там ее спохватятся и найдут то ли живые, то ли мертвые, и она поедет куда
угодно, не откажет ни тем, ни другим.
Она пошла в телятник, раскрытый уже, брошенный, с упавшими затворами,
отыскала в углу старой загородки заржавевшую, в желтых пятнах, литовку и
подкосила травы. Трава была путаная, жесткая, тоже немало поржавевшая, и не
ее бы стелить на обряд, но другой в эту пору не найти. Собрала ее в
кошеломку, воротилась в избу и разбросала эту накось по полу; от нее пахло
не столько зеленью, сколько сухостью и дымом - ну да недолго ей и лежать,
недолго и пахнуть. Ничего, сойдет. Никто с нее не взыщет.
Самое трудное было исполнено, оставалась малость. Не давая себе
приткнуться, Дарья повесила на окошки и предпечье занавески, освободила от
всего лишнего лавки и топчан, аккуратно расставила кухонную утварь по своим
местам. Но все, казалось ей, чего-то не хватает, что-то она упустила.
Немудрено и упустить: как это делается, ей не довелось видывать, и едва ли
кому довелось. Что нужно, чтобы проводить с почестями человека, она знает,
ей был передан этот навык многими поколениями живших, тут же приходилось
полагаться на какое-то смутное, неясное наперед, но все время кем-то
подсказываемое чутье. Ничего, зато другим станет легче. Было бы начало, а
продолжение никуда не денется, будет.
И чего не хватало еще, ей тоже сказалось. Она взглянула в передний
угол, в один и другой, и догадалась, чо там должны быть ветки пихты. И над
окнами тоже. Верно, как можно без пихтача? Но Дарья не знала, остался ли он
где-нибудь на Матере - все ведь изурочили, пожгли. Надо было идти и искать.
Смеркалось; вечер пал теплый и тихий, со светленькой синевой в небе и в
дальних, промытых сумерками, лесах. Пахло, как всегда, дымом, запах этот не
сходил теперь с Матеры, но пахло еще почему-то свежестью, прохладой
глубинной, как при вспашке земли. "Откуда же это?" - поискала Дарья и не
нашла. "А оттуда, из-под земли,- послышалось ей.- Откуда же еще?" И правда -
откуда же сирой земляной дух, как не из земли?
Дарья шла к ближней верхней проточке, там пограблено было меньше, и
шлось ей на удивление легко, будто и не топталась без приседа весь день,
будто что-то несло ее, едва давая касаться ногами тропки для шага. И
дышалось тоже свободно и легко. "Правильно, значит, догадалась про пихту
ту",- подумала она. И благостное, спокойное чувство, что все она делает
правильно, даже то, что отказала в последней ночевке Симе и Катерине,
разлилось по ее душе. Что-то велело же ей отказать, без всякой готовой
мысли, одним дыхом?! И что-то толкнуло же пожогщика отнести огонь на завтра
- тоже, поди, не думал, не гадал, а сказал. Нет, все это не просто, все со
смыслом. И она уже смотрела на перелетающую чуть поперед и обок желтогрудую
птичку, которая то садилась, то снова вспархивала, словно показывая, куда
идти, как на дальнюю и вещую посланницу.
Она отыскала пихту, которая сбереглась для нее и сразу же показала
себя, нарвала полную охапку и в потемках воротилась домой. И только дома
заметила, что воротилась, а как шла обратно, о чем рассуждала дорогой, не
помнила. Ее по-прежнему не оставляло светлое, истайна берущееся настроение,
когда чудилось, что кто-то за ней постоянно следит, кто-то ею руководит.
Устали не было, и теперь, под ночь, руки-ноги точно раскрылились и двигались
неслышно и самостоятельно.
Уже при лампе, при ее красноватом и тусклом мерцании она развешивала с
табуретки пихту по углам, совала ее в надоконные пазы. От пихты тотчас
повеяло печальным курением последнего прощания, вспомнились горящие свечи,
сладкое заунывное пение. И вся изба сразу приняла скорбный и отрешенный,
застывший лик. "Чует, ох чует, куда я ее обряжаю",- думала Дарья,
оглядываясь вокруг со страхом и смирением: что еще? что она выпустила,
забыла? Все как будто на месте. Ей мешало, досаждало вязкое шуршание травы
под ногами; она загасила лампу и взобралась на печь.
Жуткая и пустая тишина обуяла ее - не взлает собака, не скрипнет ни под
чьей ногой камешек, не сорвется случайный голос, не шумнет в тяжелых ветках
ветер. Все кругом точно вымерло. Собаки на острове оставались, три пса,
брошенных хозяевами на произвол судьбы, метались по Матере, кидаясь из
стороны в сторону, но в эту ночь онемели и они. Ни звука.
Испугавшись, Дарья слезла с печки обратно и начала молитву.
И всю ночь она творила ее, виновато и смиренно прощаясь с избой, и
чудилось ей, что слова ее что-то подхватывает и, повторяя, уносит вдаль.
Утром она собрала свой фанерный сундучишко, в котором хранилось ее
похоронное обряженье, в последний раз перекрестила передний угол, мыкнула у
порога, сдерживаясь, чтобы не упасть и не забиться на полу, и вышла,
прикрыла за собой дверь. Самовар был выставлен заранее. Возле Настасьиной
избы, карауля ее, стояли Сима с Катериной. Дарья сказала, чтоб они взяли
самовар, и, не оборачиваясь, зашагала к колчаковскому бараку. Там она
оставила свой сундучок возле первых сенцев, а сама направилась во вторые,
где квартировали пожогщики.
- Все,- сказала она им.- Зажигайте. Но чтоб в избу ни ногой...
И ушла из деревни. И где она была полный день, не помнила. Помнила
только, что все шла и шла, не опинаясь, откуда брались и силы, и все будто
сбоку бежал какой-то маленький, не виданный раньше зверек и пытался
заглянуть ей в глаза.
Старухи искали ее, кричали, но она не слышала.
Под вечер приплывший Павел нашел ее совсем рядом, возле "царского
лиственя". Дарья сидела на земле и, уставившись в сторону деревни, смотрела,
как сносит с острова последние дымы.
-- Вставай, мать,- поднял ее Павел.- Тетка Настасья приехала.
21
Настасья с зажатым в руках лицом, всхлипывая и раскачиваясь
вперед-назад, слабо выстанывала:
- А Егор-то... Егор-то!..
Старухи растерянно и подавленно молчали, не зная, верить, не верить в
смерть деда Егора. Кто скажет, не тронулась ли Настасья в городе за это
время еще больше, и если здесь она выдумывала про старика, будто он без
конца плачет да кровью исходит, не подвинулась ли там своей больной головой
до смерти? А дед Егор, может, сидит сейчас и как ни в чем не бывало палит
свою трубку. Да ведь страшно и подумать, что стала бы она хоронить живого,
что дело дошло уже до этого. И страшно представить, что деда Егора нет...
Богодуловское жилье было узким, как коридор, и до основания запущенным,
грязным. Шмутки, которые снесли сюда вчера и сегодня старухи, только
добавляли беспорядка. На нарах поверх постеленного сена валялись фуфайки,
одеяла, мелкое, увязанное в узлы тряпье; на убогом, голом и щелястом столе
громоздилась гора посуды. Дарьин самовар стоял на полу возле единственного
окошка без нижней стеклины. Там, в этом просвете, садилось солнце, под
которым сально топилось уцелевшее, но непроглядное, годами удобренное мухами
стекло. На полу была натоптана красная пыль от кирпичей, где когда-то стояла
железная печка. Теперь печки не было никакой, да и во всем этом курятнике с
нарами, как насестом, у одной стены и длинным, как корыто, столом - у
другой, не пахло даже мало-мальски жилым духом.
Но выбирать, искать что поприличней не приходилось. К этому часу только
он, колчаковский барак, и уцелел, ни единой ни стайки, ни баньки больше не
осталось. На нижнем краю еще чадили разверстые избища, в горячем пепле время
от времени что-то донятое жаром, будто порох, фукало, мертво и страшно
остывали вышедшие на простор и вид русские печи. Все: снялась, улетела
Матера - царство ей небесное! Этот барак не считается, он, рубленный чужими
руками, и всегда-то был сбоку припека, с ним не захотели возиться даже
пожогщики и под вечер на заказанном заранее
катере, собравшись подчистую, укатили. На прощанье двое из них зашли на
Богодулову половину, где, дрожа от страха и скрываясь от картины горящих
изб, прятались Сима с Катериной.
- Ну что, бабки, с вами делать? - сказал один.- Неуемные вы старухи -
так и так ведь сгонят. А нам пережидать... ну вас! Мы лучше в баню поедем,
вашу сажу смывать. Поджигайте эту крепость сами, раз такое дело.
- Слышь ты, бурлык! - окликнул второй Богодула.- Чтоб в целости не
оставляли после себя, не положено. Спички-то есть?
- Кур-рва! - рывкнул Богодул, а Сима, испуганно и обрадованно
засуетившись, перевела:
- Есть, есть у нас спички. Есть. Мы сами.
Уже после них, только они отбыли, приехал Павел, привез Настасью, потом
привел с поскотины мать. Он растерялся и не знал, что делать со старухами: в
одну лодку не сгрузить, тут еще этот пень замшелый - Богодул, да они сразу
сейчас и не поедут. Он понял это, когда увидел мать, но все-таки спросил:
- Может, сегодня и соберемся? Завтра я бы за остальными приехал.
Она не стала даже отвечать.
- Ладно,- подумав, согласился он.- Раз тетка Настасья тут - ладно. А
через два дня я возьму катер. Слышь, мать: через два дня. Завтра я в ночь
работаю. А послезавтра будьте готовы. И мешки прихвачу - может, увезем вашу
картошку.
Он походил, походил возле горячих пожарищ и уплыл. Так они остались
совсем одни, но уже не впятером, уже с Настасьей вшестером.
Чуть успокоившись, пригасив вспыхнувшую от встречи с Матерой боль,
Настасья рассказывала:
- Как приехали, обосновались, он ни ногой никуды, все дома и дома. Я
говорю: "Ты пошто, Егор, не выйдешь-то? Пошто к людям-то не выйдешь? Люди-то
все такие же, как мы, все утопленники". А нас так и зовут другие-то, кто не
с Ангары: утопленники. Весь, почитай, дом из однех утопленников. По вечеру
сползем вниз за дверку, где народ по улице кружит, сядем и бормо-очем,
бормочем... Кто откуль: и черепановская одна старуха есть, и воробьевские, и
шаманские. Говорим, говорим про старую-то жисть, про эту-то... А он все
дома, все один. Радиу разведет, радиа у нас там своя, и слушат, слушат. Я
говорю: "Пошли, Егор, че люди говорят, послушай. Че хорошего ты по
воздуху-то наслышишь?" Нет, он уткнется, ничем его не оттащить. На меня же
ишо сердится, что я пристаю. Как домовой сделается. А сам пла-ачет,
плачет...
- Как поехала-то ты, тоже плакал? Как сюды-то поехала? - замирая и
стыдясь своих слов, которыми она хотела подловить и провести Настасью,
спросила Дарья.
- Как поехала-то? - не понимая, переспросила Настасья.- Куды поехала?
- Да сюды-то поехала?
Лицо у Настасьи запрыгало, затряслось.
- Он бы плакал... Он бы плакал, да он ж... он как плакать-то будет? Он
опосле-то уж не плакал, когда помер,- вы че это?! Лежит, весь такой
светленый, светленый, он-то, Егор-то... Я увиваюсь над им, я убиваюсь...-
она опять закачалась вперед-назад,- ...а он лежи-ыт, лежит, молчи-ит,
молчит...
- Схоронить-то пособлял кто, нет? - спросила Катерина, и Настасья,
словно обрадовавшись вопросу, заговорила спокойней и живей:
- Схоронить-то хорошо пособили. Че зря говореть: народ добрый. Свой
народ-то, из одной Ангары воду пили. Аксинья черепановская пришла обмыла...
Да че говореть: весь заезд приходил. Там кто в одну дверку по лестнице
заехал - "заезд" называют. Гроб откуль-то добыли, привезли, матерьялом
обтянулив - я ни к чему и не касалась. Опосле машину подогнали, вынесли.
Однако что, Аксинья надо всем и правила, воистая такая... не погляди, что
старуха, что в такой же деревне жила. А от как-то пообвыкла, как тут и была,
и ниче. Егор, он никак не хотел обыкать, уж так тосковал, так плакал... Весь
остатный свет - радиа эта. Слушат и вздыхат, слушат и вздыхат. Я спросю: "Че
там, Егор, говорят-то, что ты не наслушаешься?" - "Посевная,- грит,- идет".-
"Какая посевная? Какая посевная - под осень дело, погляди в окошко-то. Ума,
че ли,- говорю,- решился?" - "А эта посевная,- грит,- круглый год идет". Я
говорю: "Ты че, Егор, молотишь-то? Ты че мелешь-то? Ты лутче, старый,
поплачь, лишнего не выдумывай". А он, Егор-то, вы помните, какой он был
поперешный. Он мне: "То и молотю, то и мелю, что урожайность даю". Он под
послед совсем заговариваться стал. А сам без улишного воздуха извесь уж
прозрачный сделался, белый, весь потоньчел. И дале боле, дале боле. На
глазах погасал. Я спросю: "Че болит-то, Егор? Где у тебя, в каком месте
болит-то?" Я ж не слепая, вижу, что тает он. Он никак не открывался до
последнего часу ерепенился. "Он слышишь,- грит,- бонбы кидают?" - "Это,
Егор, не бонбы,- я ему говорю,- это землю спуста подрывают, чтобы не
копать". Мне старухи на лавочке внизу уж пояснили, что землю рвут, а то я
попервости-то, как ухнуло, едва тут и не кончилась. А он-то никуды не ходил,
это я ему доносю, что так и так. "Ухозвон,- грит,- ухозвон замучил". Только
на этот ухо-звон и жалился, боле ни на че.
- А помер спокойно, не маялся?
- Помер спокойно. Спокойней спокойного помер, дай-то бог и мне так.
Днем говорит: "Поди, Настасья, возьми красненького, чей-то я весь отерп.
Возьми,- говорит,- я кровь подгоню, а то она завернулась куды-то вся". Я
пошла. У нас магазин через дорогу, а в том магазине красненького не было, я
пошла ишо через дорогу. Там машины, со всего белого свету машины - так и
фуркают мимо, так и фуркают. Я боюсь идти, боле того простояла. Головенку-то
туды-сюды, туды-сюды, когда оне пробегут. И долго, видать, ходила.
Ворочаюсь, а Егор на меня так пытко-пытко глядит. Принесла, грю, Егор, не
сердись, не ходовитая я по городу. Он ниче. Встал ко столу-то, встал и
покачнулся, и сам застыдился, что покачнулся, обругал себя. Сели мы, уж
вечер. Немного и посидели, а выпил он на два пальца в стакане. Нет, грит, не
питок, не лезет. И назад в постель. Мы с им нарозь спали. Он на кровати на
нашей, а я на этой, на лягушке-то городской, которая в гармошку
складывается. Лег - и вижу: глядит на меня. "Че,- говорю,- Егор, можеть,
надо че?" - Голос у Настасьи напрягся, она подалась вся вперед, как
наклоняются, не выдерживая, за ответом.- "Можеть,- спрашиваю,- надо че?" Я
же вижу, что он неспроста смотрит.- И откачнулась назад.- А он ниче и не
скажи. Знаю, что хочет сказать, а не сказал,- ишь, он боялся напужать меня.
А чуял, чуял смерть.- Она опять прервалась и покивала.- Чуял, чуял. Я свет
убрала, легла и заснула, непутевая. Заснула! - выкрикнулось у нее, но она
тут же поправила голос.- А ночью пробудилась - слышу, дожжик идет. Че это,
думаю, он - с вечеру-то ни одной тучки не видать было. Там хошь и плохо небо
видно, да я все по привычке смотрела. И дожжик такой норовистый, тихий. Ой,
думаю, че-то неладно. К окошку подошла, а он только-только направился, ишо и
землю не замочил. А сама помню, что Егор однесь дожжик же и поминал: долго,
грит, нету. Я потихоньку говорю: "Егор, дожжик-то пошел. Он тебе нашто
нужон-то был? Нашто,- вдругорядь спрашиваю у Егора,- он тебе нужон-то был?"
Он молчит. Я за огонь, шарю по стенке, шарю. Зажгла, а мой Егор-то,
Егор-то...
Настасья заплакала.
Солнце зашло, в курятнике быстро темнело. Старухи тяжело, подавленно
молчали; испуганно теребил за рукав Симу мальчонка, она слабо отпихивалась.
Со свистом гонял в себя и из себя воздух Богодул. Не дождавшись, пока
примутся за самовар старухи, он в молчании этом вынес его в сени и стал
булькать там водой.
-- Баба, баба,- взялся за голос Колька.
Настасья, обернувшись, заметила его.
- Все с тобой Коляня-то? - спросила она у Симы.
- Со мной, со мной,- торопливо ответила Сима.- С кем он ишо будет? Пока
живая, куда я его?
- У нас с Егором тоже ребята были,- сказала Настасья.- Вот Дарья с
Катериной должны помнить. Помните?
Дарья с Катериной, переглянувшись и понадеявшись друг на друга, не
ответили.
- Дак че - вру, че ли, я? - с обидой выкрикнула Настасья.
- Господь с тобой, Настасья,- сказала Дарья и, успокаивая, повела рукой
по ее спине.- Господь с тобой, Настасья. Че ты?! Приехала - вот и хорошо,
что приехала, вот и ладно. Мы-то тебя ждали как... Картофку твою мы
выкопали.
- Каку картофку?
- Твою-то. Из твоего огорода.
- А-а,- отмахнулась Настасья.- Куды я с ей?
- Куды-никуды - не пропадать же картофке!
Спохватились зажечь свет, ан нет: у Богодула, как у таракана, светить
нечем - ни лампы, ни свечки, а свою лампу Дарья оставила в избе, а она,
поди, подбавила огня. Катерина сходила во вторую половину, где жили
пожогщики, но и там ничего не отыскала. Пришлось сидеть в темноте. Так,
значит, надо, и до этого дошло. Так оно было, пожалуй, даже лучше: не стоит
все время перед глазами это убожество и кочевье и не пугает завтрашним днем.
Причесали Матеру. Съехали с нее последние люди, которым жить дальше, ушел
свет, и, чудилось, все - никто не приедет и свет не вернется, а их,
прилипших к Матере, так и понесет в темноте куда-то, так и понесет, покуда
одним разом для всех не пробьет последний час. И, будто чувствуя это,
жалобно захинькал мальчишка, взялась успокаивать его Сима.
Богодул занес вскипевший самовар, поставил его опять на стол, на ощупь
отыскал в груде посуды запарник и заварил чай. И пили его, не слезая с нар,
придерживая горячие эмалированные кружки обеими руками. Никто не спросил ни
сахару, ни хлеба - казалось, ничего этого больше не положено. Хорошо хоть
остался чай. В дыру в окне тянуло свежестью; Сима, пряча от нее Кольку,
зашебуршилась, стала укладывать его - Колька продолжал хныкать. Скоро чуть
посветлело, выявились стены, и Богодул доложил:
- Цыганско солнце, кур-рва!
- Ты самовар-то увезла - ставила его там, нет? - вспомнив, спросила у
Настасьи Дарья.
- Два раза за все время ставила,- со вздохом сказала Настасья.- Один
раз при Егоре ишо, а в другой - уж опосле. Аксинья черепановская пришла
давай, говорит, вскипятим. Ой, да какой там чай! Вода не дай бог мореная, ее
там травят чем-то, чтоб Ангарой не пахла. И углей нету. Она же, Аксинья,
шишек сосновых насобирала, залили самовар и по лесенке вниз его, на улицу. А
где ишо греть? Боле негде. Сидим с ей, караулим, а народ кругом ходит,
смеется. Она, Аксинья-то, боевитая, ниче не боится. Замучилась ждать - без
трубы тяги никакой нету, шишки наши как каменья. Ну, дождались все ж таки,
надо назад тащить. У нас-то фатера на четвертоим поднебесьи, я на пустых
ногах кой-никак туды заползаю со своей одышкой. На каждой ступеньке стою.
Лесенка не дай бог крутая. А у Аксиньи-то третье поднебесье - хоть и
немного, а пониже. Там на каждый заулок по четыре дверки выходит, у ей
крайняя по левую руку, ежли наверх ползти. Дак мы до меня-то не дотащились,
сердце у меня совсем выпрыгивало, к ей с моим самоваром заехали. С ей там
ишо одна старуха живет, та сильно худая, по ровному полу едва ходит. Ну, мы
как засели - самовар-то опростали. Знам, что не подогреть будет - ну и
давай, ну и давай.
- Назадь поедешь, нет?
- Ой, да не знаю, Дарья. Ниче покуль не знаю. Я бы и рада не поехать,
дак куды меня?
- Ты там, поди, не привязана.
- Не привязана, а визжи. Куды деться-то? Кому я нужна? Это уж так. И
Егорова могилка там - как я ее брошу? А лягчи-то нам, видать, нарозь
доведется, это надо в одночасье помереть, чтобы вместе лягчи. Я уж узнавала.
Кладбище молодое, всех подряд по очереди хоронют, кто с кем угадат. Ой, да
мне-то долго не продержаться - все, может, недалеко от Егора посторонюсь. Не
знаю, зиму перезимую, нет ли... Думаю, поеду, проведаю вас, на Матеру в
остатний раз гляну. И зачну готовиться. Изба-то наша с Егором сгорела?
- Дак ты рази не видала? Седни только сгорела. Ты приплыла-то, она ишо
догорала. Весь наш околоток до седни держался, однем махом сгорел. Не
видала, ли че ли?
- Ниче я не видала. Я не видала, как и сюда-то приплыла, как на
пароходе ехала. Все будто во сне. А так приспичило на Матеру напоследок
поглядеть, так приспичило... свету белого не вижу. Ниче не надо, кусок хлеба
в горло не лезет. Нет, думаю, поеду, иначе жисти не будет. Нюню, кошечку,
привезу. Ой,- спохватилась она.- Нюня-то моя живая? Я и не спросю. Дарья,
Нюню-то я тебе оставляла?..
- Ты спроси, я живая, нет? Про Нюню свою...
- Дак где она, Нюня-то? Я тебе велела доглядывать за ей.
- Вечер ишо живая была. А щас где, не знаю. Помню, что вечор выгнала ее
из избы, чтоб не сгорела. Может, обратно в продушину залезла, а может, родит
где.
- Надо завтри поискать ее, покликать. Как я без ее? Ой, да как я теперь
жить-то буду? Как я одна-то буду? - В темноте Настасья засморкалась,
закачалась.
Дарья вдруг подсказала:
- Возьми вот с собой Симу с мальчонкой. Оне тоже не знают, как жить, в
какую сторону податься. Али Богодула. А то про Нюню...
- Ык! - отказался Богодул.- Гор-род! - и возмущенно фуркнул.
- Дак оно, конешно бы, лутче некуды, ежли бы Сима-то поехала,-
обрадовалась Настасья.- Вместе бы жить стали. А то ить мне, Аксинья говорит,
так и эдак подселенку дадут. Нашто ее, чужую-то, мы, материнские, за одной
дверкой бы жили. Прямо лутче бы некуды.
- Я не знаю,- растерялась Сима.- Надо, наверно, разрешение брать. Могут
не дать. А так хорошо бы...
Настасья вздохнула:
- Я в етим ниче не понимаю. Меня Аксинья же другой раз там такнет, а
без ее я совсем бы пропала. Житье, правда что, нелегкое. Город, он город и
есть. Хлебушко купить надо, картофку купить, лук купить. Хлебушко, он
недорогой... Аксинья меня раз на базар потащила. Ехали, ехали на колесах - у
меня ажно голова закружилась. Ну, приехали. Дак нашто и ехали? Котелок
картофки три рубли стоит, головка чесноку - рупь. Да это че, думаю, деется,
где таких рублев набраться?! Это чистое разбойство! Я так ни с чем и обратно
поехала. Нагляделась зато за глаза. Эти подгородные-то наживаются, ой,
наживаются выше головы. Куды оне столь хапают, нашто имя?! Ой, да че
говореть! У нас покуль за телку деньги оставались, дак жили. А потеперь не
знаю. Сулятся за Егора пензию назначить. Не знаю. За фатеру ондай, за огонь
ондай. Можеть, ниче, я теперь уж много не ем. Не надо стало. Совсем ниче не
надо стало. Другой раз крошки в рот забуду, не возьму, и он не попросит. Как
святая сделалась. В чем душа держится.
Завозился, укладываясь с краю у двери, Богодул, и Настасья умолкла.
Часто, раз за разом, вздыхала Катерина, не слышно было ни мальчишку, ни
Симу. Какой-то дальний, издонный холодный свет кружил по курятнику, смутной
рябью падал на стены и лица, тенетил дверь напротив окошка. И завороженные
этим светом, в молчании и потерянности, старухи забылись.
22
Павел добрался до поселка в сумерках. Дежурная машина, все лето
гонявшая с берега в поселок и обратно, больше не работала, и Павел, замкнув
лодку и поговорив со сторожем, подволошенским стариком Воротилой, прозванным
так когда-то за огромную силушку, а теперь немало усохшим и ослабшим,
направился было за десять верст в гору пешком, но ему неожиданно повезло:
уже где-то на второй версте его догнал на мотоцикле незнакомый мужик в шлеме
над острым, строгим и морщинистым лицом и сам, без просьбы, остановился и
подсадил. Спрашивать, куда едешь, не надо было: дорога от сворота вела
только в поселок, ни дальше, ни ближе никто в ней не нуждался. Так на легкой
и удачной попутке домчал Павел за десять минут. Возле гаража при въезде в
поселок мужик притормозил, молча, кивком головы ответил за благодарность и
повернул по улице влево. Павел пошел прямо, его улица протянулась наверху,
возле самого леса.
Солнце зашло, и в остывающем сгустившемся свете, четко выделяющем
каждый предмет, поселок больше всего походил на пасеку. Ровными, правильными
рядами стояли одинаковые, за одинаковыми же невысокими, но глухими заборами
дома, спадающие прямыми порядками на две стороны - влево и к Ангаре.
Собственно, поселок слева и оставался, улица, по которой поднимался Павел,
была крайней, всю правую сторону ее занимали в глубине производственные
постройки - гараж, мастерские, заправка, котельная, а еще дальше - баня. Она
Рабочей и называлась. Всегда шумная, рокочущая от машин, провонявшая
бензином, углем и железом, улица на этот раз была на удивление тихой и
пустынной; один Павел и шагал по ней, держась жилой стороны, где было меньше
изжулькано и изрыто. Жизнь шла там, за заборами,- там разговаривали,
бренчали, там гремели цепями и лаяли, когда Павел проходил мимо, собаки
(всех собак Воронцов приказал посадить на цепи, и посадили - после того как
участковый Ваня Суслов, молоденький веселый парень из пограничников, едва не
половину их перестрелял), там, за забором, устраивалась своя жизнь и свой
порядок, быть может, высаживались даже черемуха и березки. Здесь же, на
улице, как и на всех без исключения улицах, было просторно и голо - ни
единого палисадничка, ни деревца. Или руки еще не дошли, или считалось, не
надо, ни к чему, кругом лес. Где-то на нижних улицах трещали без умолку
мотоциклы - гоняют, поди, обучаясь, пацаны. Мотоциклов этих развелось - в
каждом дворе, за ними едут в Братск, даже в Иркутск, их покупают с какой-то
ненормальной поспешностью, наперегонки, будто выпуск их прекращен и это
остались последние, или будто выхваляясь друг перед другом: и мы, мол, не
лыком шиты, и мы кое-что имеем и кое-что можем. Не понимая этой
торопливости, Павел, однако, и сам подумывал, что придется к весне
обзаводиться мотоциклом и ему. В Матере он был без надобности, там все под
руками, а здесь вон завтра на смену идти больше часа, если пешком, а летом и
до воды, когда рыбку половить, до пустошек с грибами, до ягод - хоть куда
дoведись - на своих двоих не находишься... Это не Матера.
Что верно, то верно - это не Матера. Вот и не стало Матеры - царствие
ей небесное, как бы сказала, перекрестясь, мать. Вот и не стало
Матеры-деревни, а скоро не станет и острова. Еще можно будет, наверно, нынче
же сплавать, покружить, гадая, тут или не тут стояла она... И удивительно,
что Павел представлял себе это просто и ясно, как не один раз пережитое,- и
лодку на огромной, высоко поднятой воде, и себя в лодке, пытающегося по
далеким берегам определить место Матеры, пристально вглядывающегося в темную
замершую массу воды - не подастся ли оттуда, из сонной глубины, какой знак,
не блеснет ли где огонек. Нет, ни знака, ни огонька. Поперек воды, если
править с берега на берег, еще можно сказать: тут - потому что где-то в
каком-то месте ее пересечешь, а повдоль - нет, повдоль даже приблизительно
не угадать, где ж, на какой линии она, христовенькая, стояла, обетовала,
куда она залегла... Все - поминай как звали. Но удивительно, непонятно было
и то, что он не чувствовал сейчас ничего, кроме облегчающей, разрешившейся
боли: будто нарывало, нарывало и прорвало. Все равно это должно было
случиться и случилось, а от ожидания этой неминуемости устали и измучились
больше, чем от самой потери. Хватит, хватит... никаких сил уже не осталось.
Теперь не придется изводиться Матерой, сравнивать одно с другим, ездить
туда-сюда, баламутить, натягивать без конца душу - теперь, и, взыскивая с
новой жизни здесь, в этом поселке, придется устраиваться прочно, врастать в
нее всеми уцелевшими корнями.
Павел повернул влево и, скосив на одну улицу - так было ближе к дому,-
пошел опять в гору. Откуда-то со двора сладко потянуло дымком, и Павел,
только что приехавший оттуда, где дымы больше месяца не сходили с земли, не
давая дышать, невольно приостановился и потянул в себя приятный, как бы со
всем старым связанный запах, который, казалось, должен был с переездом
сгинуть и не сгинул. И верно, печей, банек здесь не топят, дымокуров не
разводят, но просто дымка на своем клочке никто еще не отменял; Павел стал
вспоминать, добывал ли он за все лето огонь у себя во дворе по какой нужде,
и выходило, что не добывал. Мусор, сгребенный в кучу, так в углу и преет,
сквозь него уж трава проросла; собрался еще по весне сжечь, но представил,
что могут прибежать: что горит? - и плюнул, оставил хотя никто наверняка не
прибежал бы и ничего не сказал. Не привыкли: все, как у чужого дяди, делаешь
с оглядкой, на все ждешь указаний. И, возвращаясь опять мыслью к Матере, к
сегодняшней поездке туда, Павел со стыдом вспоминал, как стоял он возле
догорающей своей избы и все тянул из себя, искал какое-то сильное, надрывное
чувство,- не пень ведь горит, родная изба - и ничего не мог вытянуть и
отыскать, кроме горького и неловкого удивления, что он здесь жил. Вот до
чего вытравилась душа! Точно оправдывая в чем себя, Павел подумал, что ему
вообще нередко приходится вспоминать, что он живет, и подталкивать себя к
жизни: после войны за долгие годы он так и не пришел в себя, и мало кто из
воевавших, казалось ему, пришел. Все, что требуется, они делают - и детей
рожают, и работу справляют, и солнце видят, и радуются, злятся в полную
моченьку, но все как бы после своей смерти или, напротив, во второй раз, все
с натугой, привычностью и терпеливой покорностью. О себе Павел хорошо знал,
что у него часто случаются затмения, когда он теряет, выпускает куда-то, на
какую-то волю, себя, и бывает, надолго; и где он был, куда отлетал, что
делал - не помнит. Затем спохватывается, держит память ближе, ступает
прочней, делает все, чтоб крепче зацепить себя, с зарубками, с заметами - и
так идет неделю или две, порой больше, и снова провал, снова стягивает в
какое-то свихнутое и чужедальнее, как у лунатика, состояние, когда
шевелиться шевелишься, но без головы, только лишь по инерции. Выплеснулись
единым махом ребячьи голоса, и Павел догадался, что это из школы, кончились
уроки. Торец ее с красиво выкрашенной алюминиевой краской водосточной трубой
был виден и отсюда, приманивая взгляд, и Павел, вздохнув отчего-то,
оглянулся на него и пожалел, что сыны его выросли и им не учиться здесь.
Хорошую, даже по нынешним временам, выстроили школу - веселую, в три этажа,
приподнятую надо всем остальным, окнастую - и если поселок действительно
походил на пасеку с вымеренно и ровно поставленными ульями, то они,
постройки нежилые - школа, магазин, детсад, столовая, даже баня,- пятнали,
разбавляли его от красивого и унылого однообразия. А как, верно, хорошо,
если бы кто-то, пускай не из сынов, пускай из внуков, ходил в эту школу, а
его вызывали бы на собрания и спрашивали за двойки и шалости. Но нет, видно,
не бывать и этому. Вот отчего за самое горло берет тоска, когда он глядит на
школу и слышит, как вот сейчас, ребячьи голоса. Прошла, значит, жизнь - и не
время еще, а прошла. И, подумав об этом, вспомнил он опять о матери, о том,
что надо как-то перевозить ее, и опять не поверил, что когда-нибудь ступит
она в этот поселок. Что-то не давало, не опускало поверить - хоть ты что
делай! - ни в какую невозможно было это представить себе, перед глазами
тотчас опускалась пелена.
Отсюда, с горы, стало как бы светлей, и высокие, крытые шифером крыши
домов струились с улицы на улицу живыми спокойными волнами. По-прежнему
трещали мотоциклы, взбивая пыль; с полей доносился натужный вой трактора,
все еще гомонили, растекаясь по улицам, школьники, и горько, страдальчески
взмакивала раз за разом запертым нутром где-то во дворе корова.
Далеко-далеко синел за запанью, где шла Ангара, противоположный берег и
круто, почти отвесно вздымалось над ним чистое застывшее небо с
одним-единственным, заткнутым за горизонт пером легкого, чуть подкрашенного
облачка. Здесь же, над головой, небо уже остыло и смеркалось, клонясь туда
же, в сторону Ангары. Было не как в Матере, где сразу после солнца
прохватывала свежесть,- было кругом тепло и сухо, и шло это тепло от
нагретой за день земли и построек, чувствовалось, как пахнет от них краской
и бензином.
Павел вышел на свою улицу, застроенную только с одной стороны против
леса, дошел до калитки и остановился, высматривая, нет ли среди бродящих в
кустах, потрескивающих сучьями коров Майки. Ее не было. Павел заглянул в
щелку в заборе и увидел, что она во дворе.
До чего умная корова - и здесь, где скот одичал без выпасов и
присмотра, шастая, как звери, по лесу, она сама каждый день приходит домой.
И вот такую умницу-послушницу придется скоро загубить. Павел подумал, что
понадобится кого-то звать на это дело, потому что сам он за него - хоть убей
- не возьмется и даже сбежит со двора и станет бродить, пока не приберутся.
Он не мог смотреть, когда поросенка легчили или отрубали голову петуху, и
Соня, решительная в таких действиях, только бессильно и брезгливо махала
рукой, когда он норовил сбежать. Войну прошел, перевидал всяких смертей за
глаза, до сих пор по ночам воюет и прощается с убитыми, но тут поделать с
собой ничего не может, таким уродился.
Что-то не хотелось ему идти домой... Не хотелось, и все. Вечер тек тихо
и томно, ласково оплывая лицо, и темнота все еще не просела. Все звуки, все
шумы большого поселка, казалось, удалялись - будто осторожно сносило их той
же течью властительного времени. Слетел с осины напротив красный лист и
застыл в воздухе, высматривая, куда править, но оно, движение, подхватило
его и вынесло на дорогу, продернуло еще чуть по земле. Павел без памяти и
без мысли чему-то кивнул: так и должно быть. А что так и должно быть, о чем
подхватилось опять дальнее-предальнее неспокойство - поди разберись.
Наверное, надо было все-таки настоять и перевезти сегодня мать. Он уезжал с
Матеры без особой тревоги, решив, что послезавтра возьмет катер и снимет с
острова сразу всех, чтоб не разлучать их в этом переезде, но сейчас вдруг
стало не по себе. И не "вдруг" - что-то ныло и наплескивалось постоянно с
той поры, как он оставил их, а он считал, что ноет другое. Но как опять же
было настоять? С матерью не больно поговоришь, если она не захочет, от
старух она, конечно, никуда бы не поехала. И без старух, будь она совсем
одна, но сразу после того, как сняли избу, тоже, наверное, не поехала бы, не
сумев хоть немножко успокоиться на родной земле, возле этой избы.
И опять он не поверил, что когда-нибудь она войдет в эту калитку...
Постояв еще, помучившись без утешения, Павел пошел в дом - пора было
укладываться, утром рано на работу. Соня, ожидая его, сидела внизу, в кухне,
и вязала, из большой кастрюли на полу тянулись красная, зеленая и черная
нитки. Вязать она пристрастилась уже здесь, в поселке, когда в магазин
навезли какой-то редкой, не то рижской, не то парижской пряжи, и конторские,
все без исключения, опять же чтобы не отстать друг от друга, набрали ее
ворохами. В Матере от своих овец Соня ни одной шерстинки не извела, носки и
рукавицы в палец толщиной вязала мать, и не было тем носкам и рукавицам
износу. В них воду наливай - не капнет, не то что Сонина, со сплошными
дырками, как кружево, по моде работа.
Поднимаясь, чтобы накормить Павла, Соня сказала:
- Земляк наш два раза уже за вечер приходил, спрашивал тебя.
- Кто такой?
- Петруха. "Где,- говорит,- моя мать?"
- Вспомнил про мать...
- Я и говорю: не рано ли вспомнил про свою мать, сыночек? Подождал бы,
пока затопит, потом и искал бы ее. Его уж и понять нельзя, трезвый он или
пьяный. Одинаково боталит.
Павел не стал расспрашивать, что такое "боталил" Петруха, ему это было
неинтересно. Но повидать Петруху надо бы: пускай поможет послезавтра
перевезти старух. Да и мать свою, о которой он вдруг забеспокоился, пускай
бы забирал - только куда, в какие хоромы, в какое царство-государство станет
он ее забирать? Но это уж не его, не Павла, забота. На него, чувствовал и
предвидел он, достанет заботы определять куда-то Симу с мальчишкой и
Богодула, провожать обратно Настасью. Будет еще мороки, будет... Но не это,
в конце концов, страшно, с этим он как-нибудь бы управился, больше всего
пугало его, и мыслью не давая подступиться и разрешить, угадать хоть немного
наперед,- что будет с матерью? Отсрочка на один день ничего не даст;
оглянуться не успеешь, как вот оно, послезавтра, и надо ехать за нею, надо
перевозить...
Только он поужинал и еще не поднялся наверх, застучали на веранде
сапоги, и по громкому, нарочитому упреждающему этому стуку Павел догадался:
Петруха. Легок на помине. Но Петруха явился не один, с ним был - вот уж кого
нельзя было ожидать - Воронцов. Он вошел и раньше, чем сказал
"здравствуйте", кинулся зыркать своими круглыми, навыкате глазами на круглом
же и румяном лице по углам.
- Павел Миронович,- быстро и требовательно спросил он,- где у вас
старуха?
- В Матере,- уже начиная догадываться, что к чему, ответил Павел.
- Как в Матере?! Ты же ездил сегодня туда! Почему в Матере?!
- Я-то ездил, да она не поехала.
- Шутки шутить будем или что будем?..- вскинулся, растерявшись,
Воронцов.- Как не поехала?! Что значит не поехала?! - Он, все еще не веря,
осматривался по сторонам и даже подскочил к лестнице, заглядывая наверх.
- Нету, нету,- остановил его Павел, а то бы и наверх полез.- Зачем я
обманывать буду? Нету. Там. Не нажилась, говорит. Осталась пожить.
- А моя мать? - вскричал Петруха - ну прямо сердце кровью, можно
подумать, окатилось у него в эту минуту о матери.- Тоже там?
- Ну если ты не снял ее оттуда - тоже там.
- Когда?! - завопил он.- Когда я сыму ее! Я только седни с задания
воротился, я задание выполнял. Вот Борис Андреич скажет,- сослался он на
Воронцова, тряхнув у того перед носом грязной, перебинтованной почему-то
черной тряпицей рукой. И по этому истовому взмаху, по горящим глазам и
выжимаемому до конца голосу Павел понял, что Петруха нетрезв.
Воронцов передернулся.
- 3-задание! - вскипел он.- 3-зад-дание! Мать у тебя почему в
неположенном месте находится, пьяница ты несчастный?! Твое задание, чтоб она
здесь находилась. Где хошь чтоб находилась, а не там. А ты что делаешь?!
Есть указание, оно всех касается! Понимать будем или что будем?..
Что до понимания, Павел понимал, что говорится, кричится это не столько
Петрухе, сколько, конечно, ему.
Но Петруха решил обидеться.
- Я, может, и пьяница,- он исподлобья оглядел всех, приглашая
прочувствовать вместе с ним ответственность этого признания,- но чтоб
нещастный - и-из-вини-подвинься, товарищ Воронцов, Борис Андреич. Я на себя
такую кличку взять не могу. Не имею права! Да! - капризно вздернул он голову
и замер, проникаясь силой своих слов.- А пьяница... че ж пьяница...- Петруха
помолчал.- Че бы вы делали без этих пьяниц?..
- Где они там живут? - не слушая его, опять быстро и нервно спросил
Павла Воронцов.
- В бараке.
- В бараке?! Барак стоит?! Стоит барак?
- Стоит.
- Да это же! Это же... Вы понимаете, что это значит?..- Воронцов даже
затрясся и кинулся к окну - и что он там хотел увидеть, было непонятно.- А
ты,- отскакивая от окна, накинулся он на Павла,- ты, Павел Миронович, куда
смотрел? Как позволил? Ты же коммунист, не то что этот,- брезгливо кивнул он
на Петруху.- А ты мать, столетнюю старуху, не можешь к порядку призвать!
Барак стоит! - простонал он.- А у меня завтра государственная комиссия.
Утром нагрянет. Я им что - барак буду показывать? Людей с самовольной
задержкой? Государственная комиссия - понимаешь ты, Павел Миронович? А он
съездил и приехал. И чай пьет. И никаких! А с кого завтра спросят? - При
собственном же вопросе "с кого завтра спросят?" Воронцов напрягся и
решительно приказал: - Собирайтесь. Хватит в игрушки играть. Надо понимать
положение. К утру чтоб ни барака, ни людей. Не вздумай смыться,- предупредил
он Петруху: - Поедешь. На з-задание поедешь. Вместе со мной. Ты, Павел
Миронович, тоже собирайся. Хватит. Это дело государственное. Черт знает что
творится!
Не хотелось Павлу ехать, устал он, да и ночь на носу, а утром рано на
смену, значит, спать не придется совсем, но больше того не хотелось
тормошить сейчас и выгонять из гнезда старух и на глазах у них поджигать
последнее, что осталось на Матере,- барак, давший им последнее же
пристанище. Но делать нечего - надо было ехать.
Павел представил, как станет Воронцов в темноте суетиться и покрикивать
на старух, поторапливая и загоняя их на катер, как, не выбирая выражений,
станет он грозить им и ругаться, кляня вместе с ними все на свете.
Представил мать и то, как она будет одергивать эту власть и как, с какой
болью и требовательностью станет он смотреть на него, на Павла... представил
потерянную, дрожащую от страха Настасью, с перепугу кивающую беспрерывно
головой... плачущего мальчонку... нахохлившегося и задиристого Богодула, за
которым к тому же надо присматривать, чтобы он - чего доброго! - не кинулся
на Воронцова... Представил Павел все это и предложил Воронцову:
- Может, тебе не ездить? Мы как-нибудь одни управимся.
- Не-ет,- вскинулся тот.- Нет, Павел Миронович, на вас я больше
надеяться не могу. Хватит. Вы из доверия вышли. Мне завтра отчет держать, я
должен быть уверен, что территория очищена, а на вас надейся - вы мне опять
попустительство подкинете. Надо понимать задачу. Мне отвечать за нее.
Он велел Петрухе идти поднимать катериста, дал на сборы и на дорогу до
гаража, где решили собраться, чтобы без задержки оттуда выехать, полчаса и
выскочил.
- А что,- сказала Соня.- И правильно. Зачем человека под удар ставить?
Он отвечает.
- Пущай отвечает,- взъярился Петруха.- Пущай отвечает, никто ему не
мешает отвечать. Да пущай человека уважает. Я ему не пень подколодный, чтоб
на меня садиться да меня же чем попадя обзывать. Извини-подвинься. У меня
гордость. Раскричался! Видали мы таких боевых! Власть!
Но покуда собирались, покуда искал Петруха моториста с катера, которого
катеристом и называли, угрюмого пожилого мужика Галкина, комиссованного из
шоферов, и раскачивал его, а потом еще и сам куда-то за какой-то надобностью
сбегал, прошло не полчаса - час. Выехали уже в темноте, при звездах, на
маленьком автобусе, развозившем по утрам рабочих на дальние участки. За руль
сел Павел. Дорога была хорошая, и под гору покатились быстро; торопливо
набегал и торопливо же отступал, отваливаясь на стороны, лес; мельтешила на
свету, каким-то чудом успевая вонзаться в него, ночная крылатая мелочь;
ровно, сплошным отмякшим звуком шуршала под колесами галька. Позади Павла
молчали. Петруха попробовал было завести беседу, доставая до Воронцова
намеками о сверх-урочных, но Воронцов даже и оборвать его посчитал
недостойным себя, и Петруха затих, отчего-то (Павел видел это в зеркале)
страдая и морщась. Старик Галкин дремал. Воронцов сидел впереди них прямо,
будто даже и не покачиваясь, когда встряхивало, пристально и сердито
уставившись в лобовое стекло.
Проехали полдороги, и Павел почувствовал, как плеснуло на повороте в
окно сыростью. И как-то медлительней, ленивей стал набегать лес, еще глуше
зашуршала резина. А когда выскочили на открытое место в полутора километрах
от реки, на машину надвинулись сначала редкие, затем все больше и больше
нарастающие, густеющие, словно тоже летящие на свет фар, серые мочальные
лохмотья. Павел не сразу понял, что это туман. Старик Галкин позади Павла
встрепенулся и с неуверенностью и тревогой в голосе спросил:
- Туман?
- Туман,- обрадованно подтвердил Петруха.- Может, это...- Он не решался
ясно высказать свое желание только поддернул голову, закидывая ее назад.- Че
по туману шариться?..
Воронцов и на этот раз не посчитал нужным ответить. Не разворачиваясь,
Павел приткнул автобус носом к воде и первым вышел. Катер, стоящий за
вереницей лодок справа, не был виден, но туман висел еще в воздухе, и полоса
воды понизу просматривалась, насколько позволяла темнота, довольно хорошо.
Стояла глухая, сплошная тишь: не плескала вода, не доносило привычного шума
с переката на недалеком верхнем изломе Ангары, не булькала одиноким
случайным чмоком со сна рыба, не возникало, не пробивалось нигде длинного и
мерного, в другую пору доступного чуткому уху, поигрывающего посвиста
течения, молчала земля - все кругом казалось заполнено мягкой, непроницаемой
плотью. Поднялись, не слыша шагов за собой, на катер, Галкин запустил мотор,
но и он не взревел, как обычно, широко и разбойно оглашая окрестности и
надрывая уши, а заработал, точно отдыхиваясь, сдавленно и осторожно, и едва
ли стукоток его пробивался дальше чем за тридцать шагов. Последним заскочил
на катер Петруха, со счастливой усмешкой похвалился Павлу:
- Воротилу подпер. Даже не шевельнулся, спит без задних ног.
- Все ребячишься? - поморщился Павел.
- Пуш-шай. Сторож, дак сторожи, а не спи, как сурок. Проснется, а выдти
- хрен ему. В окошко надо вылазить. Вылезет, а катер угнали. Вот запляшет
Воротила.
Петруха хохотнул и, видя, что проделка его не очень нравится Павлу,
отошел, полез в рубку, которую по-крестьянски называли будкой.
Спятились и на воде развернулись. Берег тут же пропал, туман сомкнулся
ближе и заморосил, забусил даже и не мокренью, а испотью. Павел чувствовал,
как тяжелеют, наливаются противной сыростью и лицо его, и одежда, но
подниматься и идти в будку не хотелось, он устроился позади нее на
приспособленном под сиденье чурбане и закурил, от прохлады и тревоги с
особенным удовольствием и жадностью втягивая в себя дым, но тревога не
рассасывалась, напротив, все больше и больше обострялась и росла. Вот сейчас
приедут они - и что будет? Замирало и отнекивалось от этого вопроса все
внутри, и так не хотелось, хоть в воду бросайся, плыть. Сильней всего он
жалел, что согласился на этот ночной внезапный десант; он уже и забыл, что
ничего другого ему не оставалось. Как, как, в самом деле, угораздило его
согласиться? И как опять-таки мог он отказаться, если там мать, если переезд
ее нельзя перепоручить кому-то другому: мать никогда бы ему этого не
простила.
Матера лежала на нижний искосок верстах в двух от берега, от которого
отчалили. Галкин взял сразу на Ангару и теперь вел катер вслепую, на ощупь:
нo уже через пять минут после того, как снялись, забрались в такой плотный,
дремучий туман, что и в двух метрах различить что-нибудь впереди было
совершенно невозможно. Павел подумал задней догадкой, что следовало,
наверно, сначала спуститься хоть немного вниз по течению и только затем
повернуть поперек, чтобы не промахнуться и наверняка наткнуться на Матеру и
уж по берегу обогнуть ее и спокойно подойти, куда нужно. Но сейчас говорить
об этом было поздно, надо было думать сразу. Ничего, Галкин плавал здесь
полное лето, дорожка знакомая, доберется, поди, по памяти, одним чутьем. Он
вел катер осторожно, на малых оборотах; до Павла донеслось, как Воронцов
добивался, чтобы он прибавил газу, но Галкин не подчинился, и ход остался
тем же; на полной скорости, чего доброго, недолго залететь на мель - потом
кукуй. За катер отвечает моторист. Мотор едва слышно стучал где-то
далеко-далеко внутри, представлялось даже, что под водой, зато хорошо
слышалось шипение разрываемого тумана и разрываемой реки, и под это мягкое и
монотонное шипение Павел, тревожно затаившись, забылся.
Он испуганно вздрогнул, когда катер на повороте накренило и качнуло:
вздрогнул и поднялся, выглядывая берег, на который правил Галкин, но
никакого берега, как ни всматривался, не увидел. Туман стоял сплошной
стеной, и, катер, казалось, топтался, буксовал на месте, не в силах
выбраться за нее, эту отвесную стену, снова и снова соскальзывая с ее кручи;
Павел не помнил, чтобы он когда-нибудь попадал в такой туман, настолько
густой и плотный, что с трудом, будто из глубокого и темного колодца,
пробивалось смутное мерцание воды. Глаза упирались в сплошное серое месиво и
невольно зажмуривались, закрывались от его близости. По времени пора бы уже
приехать, однако непохоже было, что они причаливали; Павел пошел в рубку, и
по тому, с какой пристальностью, с каким беспокойством вытягивая шею,
всматривался в темь Галкин, надеясь что-нибудь там увидеть, понял, что они
заблудились. Что ж, этого и следовало ожидать. Умные люди в такую сгинь в
дорогу, да еще по воде, ясное дело, не отправились бы... И он, Павел, тоже
как маленький: куда повели, туда и пошел, не пробовал даже возражать. Теперь
что ж, теперь крутись, пока не наткнешься на тот или другой берег. Наверное,
они все-таки проскочили Матеру выше, а потом незаметно развернулись и пошли
по течению. Наверное, так и получилось. А если так, надо, значит, брать
вправо и пробовать встретить Матеру с другой стороны, от своей Ангары. Павел
неуверенно, только подавая на совет, кивнул Галкину вправо, и тот,
обрадовавшись, что не ему одному отвечать за руль, не раздумывая, туда и
повернул.
- Долго что-то,- почуяв недоброе, насторожился Воронцов, стоявший от
Галкина слева.- Где мы? Почему так долго? Остров, что ли, потеряли? А?
- Найдем,- без уверенности ответил Галкин.
От голосов встрепенулся дремавший в углу Петруха, поеживаясь от холода
(был он, как и днем, все в той же рубахе навыпуск), высунулся в дверку.
- Ого, туманчик-то! - удивился он, захлопывая дверку, и стал,
согреваясь, растирать руками грудь.- Хошь ножиком режь. Закружали, значит?
Закружали, закружали... Я говорил...- Ничего толкового Петруха не говорил,
ни от чего не предостерегал, но как было упустить случай и не намекнуть о
какой-то своей, хоть и самому неведомой, правоте - и Петруха его, конечно,
не упустил.- В такой туман надо рыбой быть, чтоб не закружать. Дела-а-а!
Проплыли еще минут пятнадцать - вдвое больше того, чем нужно, чтобы
наткнуться со своей Ангары в Матеру или Подмогу,- ничего: ни берега, ни
знака какого, ни просветления, одна вязкая и бесконечная, еще больше,
чудилось, загустевшая, как студень, масса тумана. Галкин повернул к Павлу
лицо, спрашивая, что делать, куда поворачивать, и Павел в ответ пожал
плечами: не знаю.
- Глуши,- решившись, сказал он.
Галкин поднялся и заглушил двигатель. Павел вышел на борт,
прислушиваясь, как затихает шуршание воды и тумана,- самой воды уже не было
видно совсем. Он взял чурбан, на котором перед тем сидел, и кинул его вниз -
там глухо и вязко плеснуло, там, значит, была все-таки вода. Воронцов не
выдержал:
- Долго мы еще тут будем возиться? Вы что - не понимаете или понимаете?
Скоро утро, надо дело делать.
- Не кричи,- оборвал его Галкин.- Тут тебе не собрание.
И Воронцов, как ни странно, сдержался и умолк, догадавшись, что
приказами здесь не поможешь. Однако "не кричи", которое обидело его, потому
что он не привык к такому обращению к себе, подвинуло его к другому решению,
он потребовал от Петрухи.
- Кричи.
- Че кричи? - не понял тот.
- Что хошь кричи. Хоть караул. Есть же тут где-то живые люди или что?
Может, они услышат. Или вы все сговорились? Ну?!
Петруха не сразу, не вдруг, показав, что он подумал и согласился с
Воронцовым, пошел в нос катера, и оттуда донеслось:
- Ма-а-ать! Тетка Дарья-а-а! Где вы? Э-э-эй!
Ни звука в ответ. И смешно было надеяться, что кто-то отзовется: туман
тут же, на месте, впитывал и топил голос, выбраться из его трясины ничто не
могло.
Снова завели двигатель и поплыли, правя, казалось, к наконец-то точно
угаданному берегу, не отыскав его, поворачивали к другому, потом к третьему
- и ни к одному не могли добраться. Все сгинуло в кромешной тьме тумана.
- Так нам и надо,- уже с последней, безучастной злостью, обращаясь к
Воронцову, сказал Павел.- Какого дьявола было на ночь плыть - до утра бы не
подождали, что ли?
- Если бы ты днем их привез, не поплыли бы,- оправдывался Воронцов.
Павел смирился: будь что будет. Он уже не подсказывал Галкину держать
ни вправо, ни влево, тот правил куда-то, в какую-то пустоту, самостоятельно.
Затих, смирившись, и Воронцов, он сидел с опущенной головой, бессмысленно
глядя перед собой красными, воспаленными за ночь глазами, но время от
времени не забывал расталкивать дремавшего рядом Петруху. Петруха
встряхивался, выходил на борт и глухо и безнадежно кричал, едва слыша себя,
все то же:
- Ма-а-ать! Тетка Дарья-а-а! Эй, Матера!
Затем возвращался и, наваливаясь по-братски на Воронцова, опять
засыпал.
В конце концов, отчаявшись куда-нибуль выплыть, Галкин выключил мотор.
Стало совсем тихо. Кругом были только вода и туман и ничего, кроме воды и
тумана.
Заплакал со сна, тревожно и неутешно, мальчишка, и старухи очнулись,
завозились, распрямляясь и вздыхая,- они так и не укладывались, дремали
сидя, каждая на своем месте, кто где устроился с вечера и остался после
разговора. Сима, что-то наговаривая, стала успокаивать мальчишку, и он
умолк, срываясь временами лишь на слабые и подавленные всхлипы. В курятнике
у Богодула было даже и не темно, а слепо и исподно: в окне стоял мглистый и
сырой, как под водой, непроглядный свет, в котором что-то вяло и бесформенно
шевелилось - будто проплывало мимо.
- Это че - ночь уж? - озираясь, спросила Катерина.
- Дак, однако, не день,- отозвалась Дарья.- Дня для нас, однако, боле
не будет.
- Где мы есть-то? Живые мы, нет?
- Однако, что, неживые.
- Ну и ладно. Вместе - оно и ладно. Че ишо надо-то?
- Мальчонку бы только как отсель выпихнуть. Мальчонке жить надо.
Испуганный и решительный голос Симы:
- Нет, Коляню я не отдам. Мы с Коляней вместе.
- Вместе дак вместе. Куды ему, правда что, без нас?
- Ты не ложилась, Дарья?
- Я с тобой рядом сидю. Не видишь, ли че ли? Это ить я сидю-то.
- Потеперь вижу. Я куды-то летала, меня тут не было. Ниче не помню.
- Куды летала - там люди есть, нет?
- Не видала. Я летала по темени, я на свет не выглядывала.
- А ты кто такая будешь-то? С этого-то боку кто у меня?
- Я-то? Я Настасья.
- Это которая с Матеры?
- Она. А ты Дарья?
- Дарья.
- Это рядом-то со мной жила?
- Ну.
- Я ить тебя, девка, признала.
- Дак я тебя поперед признала.
- Вы че это? Че буровите-то? Рехнулись, че ли?
В два голоса ответили:
- Рехнулись.
И замолчали, то ли пристыженные, то ли смущенные своими же несуразными
словами. Тревожную и тяжелую тишину пилило хриплое, ширкающее дыхание
Богодула. В лад ему, движением успокаивая себя, покачивались вперед-назад
старухи.
- Че там в окошке видать-то? Гляньте кто-нить.
- Нет, я боюсь. Гляди сама. Я боюся.
Уставились в окно и увидели, как в тусклом размытом мерцании проносятся
мимо, точно при сильном вышнем движении, большие и лохматые, похожие на
тучи, очертания. В разбитую стеклину наплескивало сыростью. Сполз с нар
проснувшийся Богодул и приник к окну. Его заторопили:
- Че там? Где мы есть-то? Говори - че ты молчишь?
- Не видать, кур-ва! - ответил Богодул.- Туман.
Старухи закрестились, нашептывая, задевая друг друга руками. И опять,
только еще более потерянно:
- Это ты, Дарья?
- Однако что я. А Настасья где? Где ты, Настасья?
- Я здесь, здесь.
Богодул протопал к двери и распахнул ее. В раскрытую дверь, как из
разверстой пустоты, понесло туман и послышался недалекий тоскливый вой - то
был прощальный голос Хозяина. Тут же его точно смыло, и сильнее запестрило в
окне, сильнее засвистел ветер, и откуда-то, будто споднизу, донесся слабый,
едва угадывающийся шум мотора.
1976
Док. 637925
Перв. публик.: 09.03.00
Последн. ред.: 09.03.11
Число обращений: 0
Валентин Распутин. Прощание с Матерой
|
