- Тебе лучше знать. Она твоя старуха, а не моя.
- Почему ты изменяешь своей жене?
- Интересно.
- Что интересно?
Парень сладко ухмыляется:
- Все интересно. Какая баба и... вообще... все. Бабы ведь разные.
- А Сереже было со мной интересно, - просто говорит старуха. - Ему с
другими было неинтересно.
Парень с откровенным любопытством, как на иностранца, смотрит на старика.
- Так я ему и поверил, - говорит он.
- Это твое дело.
Наступает молчание, в котором: парень неспокойно вертят головой,
поглядывая то на старуху, то на старика. И вдруг он замечает Кузьму.
- А ты, Кузьма, от своей бабы бегал или нет?
Кузьма растерянно улыбается. Во время этого разговора он не один раз
вспомнил Марию и остро, до боли почувствовал, как она ему нужна. Все, что
было у них хорошего и плохого, теперь куда-то пропало, они остались одни,
будто еще не начинали свою жизнь, но он, Кузьма, уже знает, что без Марии
ему жизни не будет. Он хотел еще выяснить для себя, отчего это бывает, что
человек так прикипает к человеку, и не мог. Неужели только ребятишки, как
гвозди, сколачивают их вместе? Нет. Сейчас, когда старик и старуха спорили с
парнем, он забывал о ребятах, они оставались где-то за спиной, а Мария будто
сидела все время у него на коленях, так что Кузьма чувствовал ее дыхание, и
все слышала.
- А ты, Кузьма, от своей бабы бегал или нет? - спрашивает парень.
И Кузьма признается:
- Один раз было.
- Вот видишь, и Кузьма... - хочет что-то сказать парень, но
Кузьма перебивает его:
- Подожди. У меня по-другому было. Я с той до войны жил, только мы не
расписывались. После войны я сошелся со своей Марией, но один раз по старой
памяти с первой... Она меня вечером встретила.
Старуха с грустью смотрит на Кузьму.
- А Мария ваша не узнала?
- Узнала. Она уходила от меня, но я уговорил ее вернуться, пообещал.
Больше этого не было.
- А нам вы верите? - спрашивает старуха.
- Верю. В деревне такие тоже есть.
- В деревне! - взрывается парень. - Там все на виду. Там если мужик на
чужую бабу взглянул, в тот же миг вся деревня знает. Там боятся.
- Не потому, - возражает Кузьма. - Там сходятся, чтобы вместе жить.
- Вот и мы с Сережей всю жизнь были вместе, - говорит старуха и смотрит
на старика. - Куда он, туда и я. А если разлучались, то ненадолго. Мне без
него было плохо, и ему без меня было плохо. Правда, Сережа?
- Зачем об этом говорить?
- Мы еще молодые были, решили, что так будем жить, и живем. Что все
будем вместе принимать - и радость, и горе, и смерть тоже. - Старуха говорит
спокойно и тихо. - Теперь вот у Сережи больное сердце, а у меня сердце
хорошее, но все равно у нас на двоих только одно больное Сережино сердце.
- Вы что, эти самые... баптисты, что ли! - ошарашено спрашивает парень.
- Какие мы баптисты!? - посмеиваясь одним ртом, отвечает старуха. - Ты
слышал, Сережа! Нас уже в баптисты записали.
А поезд все идет и идет, и город все ближе и ближе.
Второй день начался с того, что рано утром - еще ребятишки не убежали в
школу - явился дед Гордей. Сел, как всегда, на полу возле печки, запалил
свою трубку и, пока помалкивая, не выпускал ее изо рта. Кузьма с дедом не
заговаривал. Чего он притащился ни свет ни заря - от бессонницы, что ли!
Кому они нужны, его советы, что с них толку! Кузьма вспомнил, как утром,
когда поднимались, он сказал Марии, чтобы она перед бабами сильно не
распиналась о своей недостаче, и Мария со злостью ответила:
- Учи, учи! Я теперь умная-преумная стала, на тыщу лет вперед знаю, как
надо жить. Все учат.
Потом, когда старшие ребятишки убежали в школу, а Мария ушла по
хозяйству, Кузьма спросил:
- Ты дед, ко мне по какому делу!
- А? - Дед засуетился, стал подниматься. - Тут вот... - и протянул
Кузьме деньги. - Я вчерась у сына пятнадцать рублей выклянчил, а мне их
куды...
- Не надо, дед.
- Как так не надо? - растерялся дед. - Зачем я их нес! Ты не думай, я
ему не сказал, что для тебя.
Он стоял перед Кузьмой с протянутой рукой, из которой торчали свернутые
в трубочку пятирублевые бумажки. И смотрел он на Кузьму со страхом, что
Кузьма может не взять. Кузьма взял.
- Ты не думай, - обрадовался дед. - Будет, отдашь, а не будет - куды их
мне, старику! Сам подумай.
Он собрался уходить - это на него совсем не походило.
- Посиди, дед.
- Нет, побегу.
- Дед!
- А?
- Только ты мне больше деньги не таскай, не надо.
- Как так?
- Я сам. А то у тебя ума хватит по деревне для меня собирать.
- Раз не велишь, не буду.
- Не надо, дед, не надо.
Вторым прибежал тот же самый мальчишка, сосед Евгения Николаевича.
- Евгений Николаевич велел сказать, что он собирается в район и вечером
будет обратно.
Кузьма спросил:
- А он, когда на двор ходит, не велит тебе по деревне про это
сказывать?
Мальчишка, хихикая, выскочил за дверь.
Потом пришел Василий, коротко сказал:
- Одевайся, пошли со мной.
- Куда?
- К матери.
Кузьма давно уже не видел тетку Наталью, с тех пор, как года три или
четыре назад она слегла. Он не мог представить себе, что она лежит в постели
- никуда не торопится, ничего не делает, а просто лежит, как все старухи
перед смертью, смотрит ослабевшими глазами на людей, которые заходят к ней
посидеть, с трудом поворачивается с боку на бок. Все это годилось для кого
угодно, даже для самого Кузьмы, но не для тетки Натальи. Сколько Кузьма себя
помнил, она всегда, каждую минуту, как заведенная, что-то делала, она
успевала в колхозе и дома, вырабатывала за год по шестьсот трудодней и одна,
без мужика, поднимала троих ребят, из которых Василий был старшим. Мало
сказать, что она была работящей, работящих в деревне сколько угодно, а тетка
Наталья такая была одна. Она никогда не ходила шагом, и деревенские,
завидев, как она несется по улице, любили спрашивать:
- Тетка Наталья, куда?
Она на ходу торопливо отвечала:
- Куда-никуда, а бежать надо.
Эта поговорка осталась в деревья, ее повторяют часто, но ни к кому
больше она не подходит так, как подходила к тетке Наталье.
В колхозе и сейчас еще вспоминают, как тетка Наталья вершила в сенокосы
зароды. Нипочем потом этим зародам было любое ненастье, все с них стекало на
землю, и они, не оседая, картинкой стояли до самой зимы. А еще тетка Наталья
не хуже любого мушка умела рыбачить. Когда она по осени выходила лучить и
зажигала смолье на своей лодке, мужики, матерясь, отгребали от нее подальше.
Она так и не научилась ходить шагом и, видно, из последних сил добежав
до кровати, упала. И вот теперь, сама на себя непохожая, словно сама себя
пережившая, день и ночь, не вставая, лежит в маленькой комнатке,
отгороженной для нее от горницы. К ней приходят старухи, сидят, жалуются на
житье, и она, у которой всю жизнь не было даже пяти минут на разговоры,
слушает их, поддакивает.
Когда Василий и Кузьма пришли, тетка Наталья спала и не услышала их.
Одно окно было занавешено совсем, другое наполовину закрыто одной створкой
ставня, и в комнате стоял полумрак. В нем Кузьма не сразу и разглядел тетку
Наталью.
- Мать! - позвал Василий.
Она очнулась, без всякого удивления, будто ждала их, взглянула на
мужиков и сказала:
- Василий пришел. А второй - Кузьма. Давно я тебя не видала, Кузьма.
- Давно, тетка Наталья.
- Поглядеть на меня пришел? Хвораю я. Глядеть не на что стало.
Она сильно похудела, высохла, голос у нее был слабый, и говорила она
медленно, с усилием. Лицо ее почему-то стало меньше, чем было, и как бы
затвердело; когда она говорила, лицо оставалось неподвижным, даже губы не
шевелились, и поэтому казалось, что голос идет не из нее, а звучит где-то
рядом.
- Я и не сильно старуха. Семьдесят нету. Другие поболе ходят. А вот
привязалось, - говорила она, и слушать ее надо было долго, хотелось в это
время найти для себя еще какое-нибудь занятие.
- Болит-то шибко? - спросил Кузьма.
- Совсем не болит. А ходить не могу. Встану - ноги не держат. Слабая.
- Раз не болит, ну и лежи себе на здоровье, тетка Наталья. Хватит,
набегалась. Отдыхай теперь.
- А, ишь ты какой, Кузьма! Встать тоже охота. Я нонче летом вставала,
на улицу сама ходила.
- Раз вставала, значит, и еще встанешь.
- Не-е-ет, не встану. Духу все мене и мене.
Василий перебил их:
- Мать, у тебя деньги есть?
- Маненько есть. Но я тебе их, Василий, не дам. Пускай лежат.
- Дай, мать. Это не мне, вот Кузьме. Для Марии. Он нигде не может
взять.
Тетка Наталья повернула глаза к Кузьме и, моргая, смотрела на него.
Кузьма ждал. Василий поднялся и вышел из комнатки, что-то сказал
сестре, которая жила с матерью, и сразу же вернулся обратно.
- У меня эти деньги на смерть приготовлены, - сказала тетка Наталья.
Кузьма удивился:
- Теперь что - и за смерть платить надо? Она будто всегда бесплатная
была.
- Не=е. - Глаза у тетки Натальи слабо блеснули. - Я хочу сама себя
похоронить и сама себе поминки сделать. Чтоб с ребят не тянуть.
- Будто мы бы тебе поминки не сделали, - буркнул Василий.
- Сделали бы. Я на свои хочу. Чтоб поболе народу пришло и подоле меня
поминали. Я не вредная была. Все сама делала. И тут сама.
Отдыхая, она умолкла, не шевелилась. Кузьма подумал, что, наверно, пора
подниматься, и оглянулся на Василия. Но тетка Наталья спросила:
- Мария-то сильно плачет?
- Плачет.
- Деньги тебе отдам, а тут смерть... Как тогда?
- Опять ты, мать, об этом, - поморщился Василий.
- Я уж ей согласие дала, - виновато сказала тетка Наталья, и было ясно,
что она говорит о смерти.
Кузьма вздрогнул, боязливо глянул на тетку Наталью.
Смерть всегда, каждую минуту, стоит против человека, но перед теткой
Натальей, как перед святой, она отошла чуть в сторонку, пустив ее на порог,
который разделяет тот и этот свет. Назад тетка Наталья отступить не может, а
вперед ей еще можно не идти; она стоит и смотрит в ту и другую стороны. Быть
может, случилось это потому, что, бегая всю жизнь, тетка Наталья уморила и
свою смерть, и та теперь никак не может отдышаться.
Тетка Наталья шевельнула рукой и показала под кровать.
- Достань, Василий.
Василий выдвинул из-под кровати старый, потрепанный чемодан и нашел в
нем небольшой, в красной тряпке сверток. Она разворачивала его и говорила:
- Я их много годов копила. Дать надо. Я, сколь могу, подюжу. Но ты,
Кузьма, не задерживай. Силенок совсем не стало.
- Ты лучше поправляйся, тетка Наталья, - зачем-то сказал Кузьма.
Она не стала ему отвечать.
- А как не сдюжу, умру, деньги Василию отдай. Сразу отдай. С тем и даю.
Я хочу на свои помереть.
- Отдам, тетка Наталья.
Она спросила:
- На похороны-то придешь?
Он замялся.
- Приходи. Выпей, помяни меня. Народу много будет, и ты приходи.
Она протянула ему деньги, и он взял их, будто принял с того света.
Хоть и сказал Кузьма тетке Наталье, что Мария плачет, она больше не
плакала. Молчала. Если спросишь о чем-нибудь, ответит двумя-тремя словами и
опять молчит, а то и не ответит, сделает вид, что не слышала. Ходит,
убирается по хозяйству, а сама будто ничего не видит, будто ее водят и
показывают, что надо делать. А потом упадет на кровать и лежит, не
шевелится. Прибегут ребятишки, попросят есть - она поднимется и снова ходит,
как лунатик, не помня себя.
Ребятишки тоже присмирели, перестали возиться, кричать. Прислушиваются
и каждому слову взрослых, ждут, что будет дальше. И никуда друг от друга не
отстают, боятся. Выстроятся рядом и смотрят на мать, а она их не видит.
Изба большая, новая, а в ней тишина, как в нежилой.
Лучше бы Кузьма не заходил домой. Он хотел обрадовать Марию, показал ей
деньги, которые дала тетка Наталья. Она взглянула на- них, как на пустые
бумажки, и отошла. Кузьма подождал, но она так ничего и не сказала. Он
понял, что ей все стало безразлично. Вчера, в первый день, когда страх
только начинал свое дело, ей было больно, она плакала и умоляла Кузьму
спасти ее. Сегодня она окаменела. Смотрит и не видит, слышит и не понимает.
Так, наверно, будет продолжаться до тех пор, пока ее судьба не решится
окончательно, пока ее не уведут или не скажут, что все кончилось хорошо и
она может жить, как жила, дальше. Тогда опять начнутся слезы, и, если все
обойдется, душа ее понемножечку начнет оттаивать. Ее тоже понять надо.
Кузьме стало невмоготу оставаться больше дома, и он ушел.
День стоял пасмурный и низкий, с тяжелыми обвисшими краями. Было тихо,
все вокруг выглядело заброшенным и неприбранным, будто один хозяин уже
выехал с этого места, а другой еще не нашелся. Так оно и было - не осень и
не зима. Осень уже надоела, а зима не шла. Крадучись ползли над избами
дымки, не осмеливаясь подняться в небо, словно время для этого еще не
наступило. С тоскливым видом, не зная, чем заняться, бродили по деревне
собаки. Выглядывали из окон ребятишки, но на улицу не шли, и улица была
пуста. Неприкаянно и сиротливо темнел за деревней лес.
Все чего-то ждали. Ждали праздников, когда можно будет погулять. Ждали
зиму, когда начнется новая работа и повалят новые заботы. Ждали завтрашнего
дня, который будет ближе к праздникам и зиме. А этот день, казалось, всем
был без надобности, все его лишь пережидали. И только один Кузьме, для
которого он начался удачно, ждал продолжения этой удачливости, надеялся на
него.
Кузьма шел и думал, к кому лучше всего теперь зайти, но ничего не
надумал и, чтобы не возвращаться домой, заглянул в контору
Председатель спросил его:
- Как там у тебя дела?
- Да будто ничего.
- Много собрал?
- Пока немного.
- А сколько - можешь сказать?
- Если сегодня Евгений Николаевич привезет, двести пятьдесят чуть-чуть
не будет.
- И все?
- Пока все.
Председатель перебирал у себя за столом бумаги и был чем-то недоволен.
Хмурился, вздыхал. Захлопнул одну папку, убрал ее и достал другую. Спросил,
не отрываясь от бумаг:
- Где остальные хочешь брать? Есть какие-нибудь виды?
- Хожу вот, - пожал плечами Кузьма.
Председатель уткнулся в бумаги и молчал. Кузьма, чтобы не мешать ему,
хотел уйти.
- Сиди! - не сказал, а приказал председатель.
А сам будто забыл про него.
Кузьма сидел и вспоминал сентябрь сорок седьмого года. Поспели хлеба, к
самому горлу подкатила страда, а машины стояли. Не было горючего.
Председатель пять дней в неделю жил в районе, бегал от райкома к МТС и
обратно, всякими правдами и неправдами выбивал бензин, который машины потом
сжигали за два дня и снова останавливались. А погода стояла как на заказ -
ни одной тучки. И без того небогатые хлеба начали осыпаться. Несладко было
смотреть, как падает зерно, после всего, что натерпелись за войну и за два
последних голодных года. Снова достали серпы, пустили конные жатки - да
много ли этим уберешь, когда и людей и коней за войну поубавилось втрое?
Сам дьявол подчалил тогда к берегу эту баржу. Шкипер, толстомясый, как
баба, мужик, засучив штаны, весь день ловил рыбу, а вечером зажег на берегу
костер и стал варить уху. В огонь, чтобы лучше горел, он плескал из банки
бензин. Туда, к костру, и пошел председатель.
Они сговорились быстро. Утром выкатили на берег две бочки горючего, и
баржа ушла. В тот день -трактор снова потащил в поле комбайн, а Кузьма
поехал отвозить от него пшеницу. О том, что бензин куплен у шкипера, знала
вся деревня, но, пожалуй, только один председатель ясно понимал, чем ему это
грозит.
Его взяли в начале ноября, словно дождавшись, когда он кончит
уборочную. Он просил на праздники оставить дома - не оставили. И деревне
праздник стал не праздник. Сначала недоумевали: за что? Бензин этот он не
украл, а купил, и купил не для себя, а для колхоза, потому что в МТС бензина
не было, а хлеб не ждал. Потом объяснили: бензин был государственный, шкипер
не имел права его продавать, а председатель не имел права покупать. Кто
понял, а кто нет. На собрании, как делегацию, выбрали трех человек, которые
должны были хлопотать за председателя. Они сделали все, что могли: много раз
ездили в район, один раз даже в область, писали бумаги в Москву, но ничего
не добились, а может, еще и повредили председателю, потому что ему дали
пятнадцать лет. Тут уж было над чем ахнуть.
Он вернулся назад в пятьдесят четвертом, после амнистии. Хотели снова
назначить его председателем - нельзя: был под судом, партийность потерял.
Работал бригадиром. И только пять лет назад, после того как сменилась добрая
дюжина председателей и из колхоза убежала половина народу, написали в обком
и еще раз просили председателем его. Там разрешили. Его позвали на его
старое хозяйское место вот так же осенью, после страды, как и сняли, - будто
ничего не случилось, если не считать, что между этими двумя осенями прошло
больше десяти лет.
Председатель оторвался от бумаг, крикнул в дверь:
- Полина!
Вошла Полина из бухгалтерии.
- Полина, посмотри, сколько у нас получают за месяц специалисты? Если
со мной брать?
- Все вместе, что ли?
- Ага, все вместе.
- Я и так помню: шестьсот сорок рублей.
Председатель подумал, спросил:
- Бухгалтер не приехал?
- Нет, он к вечеру будет, не раньше.
- Ну ладно, иди. Пошли там кого-нибудь, пускай придут.
- Кто?
- Все, кто на зарплате. Скажи: дело срочное, а то они будут один за
другим тянуться. Мне их два часа ждать некогда.
Кузьме он сказал:
- Ты сиди.
И снова занялся с бумагами.
Стали подходить специалисты.
Первым пришел агроном, который только недавно вернулся с леченья;
посреди уборочной его вдруг скрутила язва, и он ездил на курорт.
В деревню агроном приехал два года назад из сельхозуправления, сам, по
своей воле выбрал дальний колхоз, и за это его уважали, хотя сначала
встретили недоверчиво: сидел в кабинете, был начальством, черт его знает,
как с ним разговаривать, не будет ли он под видом агронома делать работу
уполномоченного, каких раньше посылали в каждый колхоз. Но потом, наблюдая
за агрономом, об опасениях этих как-то забыли? дело свое он любил, летом с
утра до ночи пропадал в полях и очень скоро стал в деревне своим человеком.
Он вошел, поздоровался и вопросительно взглянул на председателя.
Председатель, не отвечая, сказал:
- Садись пока, подождем.
Потом прибежал ветеринар, который в деревне жил так давно, что уже мало
кто помнит, что он тоже специалист.
Пришла зоотехник, большая, с мужским голосом женщина. Она говорила
мало, была спокойной, но в колхозе ее все равно побаивались, будто знали,
что такая силушка и такой голос, как у нее, не могут долго оставаться без
применения и вот-вот должны что-нибудь натворить.
Ждали механика. Председатель ворчал, поглядывая на дверь:
- Где же он сразу пойдет! Ему десять приглашений надо.
Наконец появился и механик, молодой парень, еще не снявший
институтского значка. Намеренно усталой походкой человека, который делал
дела, пока они тут сидели, он прошел к дивану и сел с краю.
Специалисты сидели на диване у одной стены, Кузьма напротив них у
другой.
Кажется, только теперь председатель понял, что дело, которое он
собрался решать с ними, совсем не простое. И он мялся, не начинал. Это
почувствовали и специалисты, умолкли.
Наконец он начал:
- Я вот зачем велел вам собраться. Завтра у нас зарплата. Если
бухгалтер вечером привезет деньги, завтра вы имеете право их получить. Но
тут еще вот какое дело. - Председатель помолчал, давая понять, что оно не
пустяковое, потом снова заговорил - спокойным, ровным голосом. - Летом, да и
весной тоже мы не один раз задерживали вам деньги. Вы как-то перебивались,
находили какие-то возможности. Я думаю, что такую возможность мы найдем и
теперь, а деньги я предлагаю отдать Кузьме. У него, сами знаете, история
хуже некуда. Ему за три дня надо тысячу набрать, а где он ее возьмет, если
не оказать помощь! Потом мы ему собираемся дать ссуду, но ему ждать ее
некогда. Поздно будет. А мы проживем, не пропадем. Колхозники вон живут. Вот
такое с моей стороны предложение. Давайте решать. Неволить мы никого в этом
деле не можем.
Кузьма простонал:
- Меня-то ты в какое положение ставишь? Хоть бы сказал, предупредил,
что разговор про это пойдет. - Тебя никто не спрашивает. Спросят - тогда
скажешь. Председатель повернул голову к другой стене. - Ну как, товарищи
специалисты?
Специалисты молчали.
Кузьма не мог смотреть в их сторону. Ему казалось, что от стыда он стал
прозрачным, и в нем теперь видно все то жалкое и срамное, что есть в
человеке. Он сидел перед ними как на судилище и не знал, хочет ли он, чтобы
его помиловали, он чувствовал один стыд, горький и едкий стыд взрослого, уже
пожилого человека. Сейчас, в эту минуту, не думая о том, что будет дальше,
он даже хотел, чтобы ему отказали, потому что тогда он ничем не будет им
обязан.
Но кто-то сказал:
- Дать, конечно, надо.
- Надо дать, - твердо повторил председатель. - Я говорю: мы не
пропадем, а человек может пропасть. Понятно, что вы на эти деньги
рассчитывали, но в ноябре мы что-нибудь придумаем, постараемся пораньше
выбить из банка. Вот так. Значит, завтра надо будет зайти и расписаться в
ведомости, а деньги выдадим Кузьме. Если кто не согласен, пускай говорит
сразу.
- Согласны, чего там! - ответил за всех агроном. Остальные молчали.
- Тогда ты, Кузьма, сразу с утра подходи и возьмешь. Полина говорит,
там шестьсот сорок рублей. Мало тебе, но больше нету. Бухгалтеру я скажу, он
знать будет.
- Я не могу понять: мы всю, что ли, зарплату должны отдать? -
оглядываясь на специалистов возле себя, заволновался ветеринар.
- Ты ничего не должен, - недобрым голосом сказал председатель. - Это
дело добровольное. Не хочешь - забирай свои деньги Чего же ты раньше молчал,
когда решали? Мы свои деньги отдаем полностью, а ты как знаешь. Вот так.
- Да я согласен, согласен, - торопливо закивал ветеринар.
- Смотри сам.
- Согласен, согласен.
- Не надо полностью. - Кузьма, обращаясь к председателю, поднялся. -
Что я, грабитель с большой дороги, что ли? Им тоже жить надо, а я все деньги
заберу. Если на то пошло, если вы согласны, давайте я половину возьму, а
половина останется вам. - Теперь он говорил специалистами - Давайте так? А
то это что получается? Вы, значит, работали...
Председатель оборвал его:
- Ты тут не торгуйся. Дают - бери, бьют - беги, а торговаться нечего.
- Так у меня совесть-то есть или нету?
- Иди-ка ты к такой-то матери со своей совестью! Совесть у него есть. А
у нас, по-твоему, нету совести? Ты бы лучше подумал, где остальные взять, а
не о совести рассуждал. Ты этой совести себе сильно много нахватал, другим
не осталось. Думаешь, тебе деньги домой принесут? Дожидайся! Ты вон хотел со
Степанидой по совести, ну и как, много она тебе дала? Председатель
раздраженно перебросил с места на место папку с бумагами. - Завтра придешь и
получишь все деньги, или можешь Марии сухари сушить. Мне тоже, если хочешь
знать, деньги нужны, но я тебе их отдаю, потому что я без них проживу, а ты
пропадешь. Так и другие. Если ты с совестью, то и у нас она помаленьку есть.
- Да я разве...
- Все. Хватит разговаривать! Можете идти, кому надо.
Механик ушел сразу. Вслед за ним поднялась зоотехник, негромко спросила
что-то у председателя, что-то о ферме, и тоже ушла. Пооглядевшись, выскочил
за дверь ветеринар. Остались втроем: председатель, агроном и Кузьма.
Кузьма сел опять на свое место напротив агронома.
Молчали.
Поднялся агроном, попрощался с председателем и с Кузьмой за руку,
Кузьме сказал, показывая на председателя:
- Ты не думай, что он нас заставил. Он правильно сделал. Бери эти
деньги, не стесняйся. Считай, что они твои.
Ободряюще кивнул и вышел. Председатель заметил, что Кузьма тоже
собирается уходить, сказал:
- Подожди меня.
Он убрал папки в стол, проверил, закрыт ли сейф и стал одеваться.
Смеркалось. В двух-трех избах из окон слабо желтел свет, остальные
дремали. Деревня лежала усталым, приткнувшимся и реке табором, который
откуда-то пришел и, отдохнув, снова куда-то пойдет дальше.
Странно было сознавать, что это ощущение исходит от собственной
усталости и что деревня не спит, а просто пережидает переходное и как бы
никуда не годное время между днем и ночью; потом, когда наступит полная
темнота, можно будет до сна снова заняться работой, делать какие-то дела, а
сейчас надо просто ждать - такой это беспутный час.
Шли молча, и только возле своего дома председатель сказал:
- Зайдем, если не торопишься.
Свернули. Председатель отомкнул дверь, включил свет. Они были дома
одни. Председатель достал откуда-то уже начатую бутылку, разлил по
полстакана, принес в ковше воды. Показывая на бутылку, сказал:
- Спирт.
- Где это ты его взял?
- Давно уж стоит. Весной еще ездил на рудник, купил одну. Немножко
осталось. Ну, давай. За Марию. Чтоб не попала она куда не надо.
От этих слов у Кузьмы внутри все затаилось; он скорей выпил и убил,
сжег спиртом то, что хотело заболеть. Сразу же запил водой, отдышался и
спокойно, без боли, сказал:
- Теперь уж, поди, выкрутились. Помог ты мне здорово.
- А эту паскуду Степаниду я прижму. Вот начнется год, пригрозил
председатель.
- Может, у нее, правда, не было.
- Да что ты мне говоришь, когда мы ей в сентябре за корову выплатили!
Ест она их, что ли? Лежат в тряпочку завернутые, куда им деться!
- Не трогай ты ее. Такой человек. Что с нее взять?
- Прижму как миленькую, чтоб понимала. Деньги эти у нее так, без
пользы, лежать будут, а нет, не даст. И ведь самой взять нельзя - вот
положение! И деньги вроде свои, а не пойдешь, ни холеры на них не купишь.
Люди увидят, поймут, что обманула. Так и будет по рублю таскать. Сама себе
наказание придумала и у людей из доверия вышла. Куда дешевле было дать тебе
эти деньги. Нет, жадность раньше ее родилась.
- Ну ее. Я на нее не шибко и рассчитывал. А вот со специалистами
неловко все же получилось, сердце не на месте. Ждали, ждали эту зарплату, а
получать буду я. Сердятся, поди, на меня. Да и на тебя тоже - ты заставил.
- Ничего, обойдутся. Ну, пришел бы ты завтра к агроному, а ему, если
разобраться, и правда деньги самому нужны. Может, он бы тебе и дал - да
немного, для тебя это не выход. А ветеринар, тот совсем бы не дал. По
отдельности-то легче отказывать, А я их вместе всех. - Председатель
усмехнулся. - Я знаю: когда вместе - так просто не откажешь, никому неохота
перед другими себя не с той стороны открывать, а когда один - больше свое на
уме, и никто не видит, что хитришь, разговор без свидетелей. Это давно
запримечено.
- А ведь и правда, - удивленно согласился Кузьма.
- Правда, правда. У нас в лагере, когда я сидел, один чудак был, он об
этом целую тетрадь, толстую такую, общую, исписал. Много там у него было
напридумано всякого, но вот это я помню, это я знал еще раньше, из жизни.
- Я все у тебя спросить хочу, - сказал Кузьма. - Когда тебя посадили,
имел ты на нас обиду или нет?
- На кого - на вас?
- Ну, на меня, на деревенских. Мы этим бензином все пользовались, а
осудили одного тебя. Ты не для себя старался.
- А за что я на вас-то должен был обижаться? Вы здесь ни при чем.
- Да оно и при чем и ни при чем - смотря с какой стороны подойти.
- Брось ты, Кузьма, - отмахнулся председатель. - Что теперь об этом
говорить?
Разлили остатки и выпили. Председатель задумчиво умолк и теперь,
раскрасневшись после спирта, совсем не походил на председателя: лицо его
стало безвольным, мясистым, без всегдашней твердости, глаза смотрели
тоскливо, Если бы Кузьма не видел, что председатель выпил всего ничего, то
решил бы, что он пьян.
- Ты говоришь, была или нет у меня на вас обида? - сказал потом он
совсем трезвым голосом и взглянул на Кузьму. Вы здесь, конечно, ни при чем.
Может, чуть-чуть поначалу и была, что вы за меня плохо хлопочете. Я ведь
тоже думал: не для себя старался, для колхоза, должны учесть. Колхоз напишет
поручительство, дадут принудиловку, и все. Мне бы и этого хватило. А на суде
вижу: мне вредительство паяют. Вот так, словно удивляясь до сих пор,
председатель хмыкнул. - Обида потом была, но на другое. Я, конечно, виноват
с этим бензином, я с себя вину не снимаю. Но если поразмыслить, не один же я
виноват, ведь не из вредительства же в самом деле я стал этот бензин
покупать. Нужда заставила. У меня хлеб осыпался. Выходит, кто-то повыше тоже
был виноват, где-то получился недосмотр с горючим, раз его не было. Но никто
не захотел на себя вину брать, одного меня осудили.
- Вот-вот.
- Когда стали меня обратно в председатели звать, сначала не хотел идти.
А потом думаю: над кем это я собираюсь каприз строить? Над колхозом? Он не
виноват. Над государством? Этого еще не хватало... - Председатель помолчал
и, улыбаясь, но твердо добавил: - Жалко только, что эти семь лет из моей
жизни зазря отхвачены.
Дома Кузьму ждал Евгений Николаевич.
- Загулялся ты, Кузьма, загулялся. А я сижу и думаю: если гора не идет
к Магомету, Магомет сам идет к горе.
- Давно ждешь, Евгений Николаевич?
- Так давненько уже. Но решил сидеть до победного конца. Я такой
человек: если пообещал - надо сделать. Приезжаю сегодня в сберкассу, а ее на
ремонт закрывают. Я туда-сюда, не можем, говорят, и все. Побежал на дом к
заведующему. Хорошо, меня там знают. Выдали. Повезло тебе, Кузьма.
- Смотри-ка ты, как получилось!
- Да, да. А сейчас сижу и думаю: может, зря ездил, зря бегал? Тебя все
нету и нету. Думаю, может, нашел уже? Но сижу, не поднимаюсь. Если пообещал,
надо до конца довести. Чтобы не было обид.
- Да какие обиды, Евгений Николаевич! Спасибо тебе.
- Значит, нужны деньги?
- Нужны, Евгений Николаевич.
- Тогда держи. Вот. Круглая сумма, посчитай.
Кузьма взял у Евгения Николаевича пачку денег, спрятал ее в карман.
- Чего их считать? Все тут.
- Ну, смотри, это дело твое. Я тебя обманывать не буду. Как обещал, так
и сделал. С тебя пол-литра.
- Это само собой, Евгений Николаевич.
- Да нет, я шучу. Это просто так говорится. Потом, когда все кончится,
можно и выпить, а сейчас не надо. Я знаю, у тебя сейчас каждая копейка на
счету. Совесть надо иметь. Мы друг другу так помогать должны, без выгоды.
Как русские князья объединялись в старину против половцев, так и мы должны
объединиться против несчастья. Твоя беда - это знаешь что? Это половцы,
половецкое войско. Помнишь из истории? Против них мы, как русские князья,
сходимся все вместе. Теперь нас попробуй тронь. Нас много, мы просто так не
дадимся. А, Кузьма? Правильно?
- Правильно, - засмеялся Кузьма. - Смотри, как ты рассудил! - И еще раз
засмеялся.
Из комнаты высунулся Витька, глядя на них, радостно улыбался.
- Правильно, Витька? - крикнул ему Евгений Николаевич. Проходили вы про
половцев?
- Правильно. Я книжку про них читал,
- Ну и как? Похоже?
- Похоже.
- Вот видишь, кое-что понимает, значит, у вас директор?
Витька, застеснявшись, исчез. Евгений Николаевич отчего-то вздохнул,
хотя по лицу его было видно, что он полностью доволен собой, и поднялся.
- Идти надо. Эти половцы нам тоже нелегко обходятся. Устал я сегодня.
Пойду спать.
- Задал я тебе работу, Евгений Николаевич.
- Ничего, ничего. Я тебя не упрекаю. Надо было - сделал. Свои люди. В
другой раз ты для меня сделаешь. С людьми жить - человеком надо быть. Иначе
тебя уважать не будут. Правильно я говорю?
- Это правильно.
- Вот видишь. - Евгений Николаевич осмотрелся. - Мария-то болеет, что
ли?
Кузьма не знал, где Мария, но на всякий случай сказал:
- Болеет.
- Что с ней?
- Голова болит.
- А, ну это не страшно.
С порога Евгений Николаевич негромко спросил:
- Как там у тебя - обещают ссуду-то?
- Обещают.
- Ага. Ну, когда дадут, тогда и расплатишься. Я тебя торопить не буду.
Я знаю, ты человек надежный, за тобой не пропадет. Ну, я пошел.
Мария сидела на кровати и, положив себе на колени старый, с
обтрепанными углами альбом, рассматривала фотографии. Когда Кузьма подошел,
она смотрела на себя, какой была вех тридцать назад: с тяжелой косой,
перекинутой по тогдашней моде через плечо, с круглым толстощеким лицом -
невеста невестой, нерожавшая, нестрадавшая, плакавшая только детскими,
пустячными слезами. Ничего еще тогда она не знала о себе, кроме имени, кроме
того, что родилась и выросла в этой деревне и теперь будет жить дальше. Не
знала о войне, о своих ребятишках, о магазине, о недостаче, думала, что для
всяких бед и страданий на свете слишком много людей, чтобы все эти напасти
могли выбрать ее, деревенскую, незаметную, гнала от себя мысли о том, что
жизнь будет трудной, со слезами и горем. И теперь, страдая, она любовалась
собой - той, которая ничего не знала, завидовала ей и навеки прощалась с
ней. Раньше за всем тем, что было в жизни, некогда было попрощаться, а
сейчас вот нашлось время, она села и поняла, что ничего в ней не осталось от
той девчонки, ничего, кроме имени и воспоминаний, все остальное, как на
войне, пропало без вести. О завтрашнем дне страшно было подумать.
Кузьма подошел и сказал:
- Сегодня хорошо получилось. Теперь ерунда осталась.
Мария не ответила. Она положила альбом на подоконник и вышла. Он не
пошел за ней. Он сел на кровать и почувствовал, как устал. Хотелось спать.
Ему показалось, что на него кто-то смотрит, он поднял голову - это была
Мария. Она смотрела на него из горницы, будто припоминая, что он о чем-то
говорил. Он вышел в горницу; Мария ушла в кухню. Он почувствовал, что она и
оттуда продолжает смотреть на него, словно никак не может припомнить, о чем
он говорил. Он подождал, но она так ни о чем и не спросила.
Тогда он разделся и лег.
И второй день подошел к концу.
Давным-давно, еще в молодости, Кузьма понял: каждый день наступает не
просто так, одинаково для всех, а приходит ? для кого-то одного, кому он
приносит только удачу. Если чело? веку не везет или если месяц, два у него
сплошные будни значит, это были чужие дни, а его собственный где-то уже на
подходе.
Засыпая, Кузьма знал точно: сегодняшний день был для него. Еще утром он
не смел даже мечтать о таком везенье. Сначала пятнадцать рублей принес дед
Гордей, больше сотни дала тетка Наталья, потом председатель собрал
специалистов, и получилась сразу куча денег, которую осталось только утром
пойти и взять, и под конец принес обещанную сотню Евгений Николаевич. А день
был сумрачный, невидный из себя, а такой удачный, такой богатый! И хорошо,
что он подгадал сейчас, когда Кузьме казалось, что надо выходить на дорогу и
кричать караул - другого выхода нет.
Кузьма засыпал счастливый, благодарный своему дню и людям за доброту и
выручку. Так, счастливый, тогда и уснул, забыв, что его день уже прошел.
Здесь, в поезде, среди ночи Кузьму будит парень.
- Кузьма! А Кузьма! Ты спишь?
- Чего тебе?
- Дай закурить. Спасу нет, хочу курить, а у меня кончились.
Кузьма приподнимается, нащупывает на металлической сетке у стены
папиросы. Тычет их парню. Тот стонет:
- Во-о-от хорошо. А то думал, пропаду.
Кузьме больше спать не хочется. Он слезает вслед за парнем вниз.
Старуха от шорохов просыпается, вглядываясь, приподнимает голову.
- Спи, спи, бабуся, свои, - шепчет парень.
Они выходят в коридор. Здесь никого нет, стоит сонный, уютный для ночи
полумрак. Чуть покачиваются на окнах, закрывая темноту, розовые занавески,
чуть подрагивает под ковром пол.
Закуривают. Стоят друг против друга у окна и курят: парень торопливо,
шумно вздыхая от удовольствия, Кузьма - привычно и спокойно. Дым ползет по
коридору в хвост вагона и там, покрутившись, теряется.
Парень, утолив первый, сосущий голод, курит спокойнее. Спрашивает у
Кузьмы:
- Ты ничего, что я тебя поднял?
- Да я почти и не спал. Так, дремал.
- Чего это?
- Днем, что ли, выспался. Теперь уж скоро приеду.
- А-а. А я завсегда с похмелья плохо сплю.
Потом, поглядывая сбоку, он с нарочитым равнодушием говорит:
- А забавные эти старик со старухой. Ты заматил3
- Ага.
- Они что, правда такие или притворяются?
- По-моему, правда такие. Люди всякие бывают.
- Сюсюкает: Сережа, Сережа. По головке гладит. И он тоже терпит, будто
так и надо. Я бы со стыда умер - да еще на людях.
- Они, видно, всегда так.
- Врет он, что не бегал от нее.
- Кто его знает? Может, и не врет. По моему, не врет.
- А она правда верит. По ней самой видать. Заметил?
- Ага.
- А когда верит, и сама не побежит. Всю войну, поди, ждала. Это ж
подумать надо!
Парень останавливается, не курит. Задумчиво жует свои губы. Добавляет:
- За это орден надо было давать. Придумали бы такой орден, специально
для баб.
Проводница, услышав голоса, выходит из своей комнатушки, идет к ним.
Молча останавливается рядом и смотрит.
- Курим, - говорит ей парень.
- Другого места не нашли, где курить.
- Ты уж скорей кричать. Какие все же вы! Вон бери пример, здесь старуха
одна едет, она за всю жизнь ни разу на своего старика не крикнула. А вы чуть
чего - и гавкать. Вот народ! Почему раньше женщины не такие были?
- Ты вот пооскорбляй меня...
- Да кто тебя оскорбляет? Нужна ты мне! Я тебе втолковываю.
Парень и правда говорит не оскорбительным, а скорее обиженным,
жалующимся тоном человека, который много натерпелся. И проводница, подумав,
уходит. Парень закуривает вторую папиросу и в задумчивости приваливается к
стене. Кузьма, спохватившись, догоняет проводницу и спрашивает, сколько
осталось до города. Всего три часа. Теперь уж не стоит и ложиться. Кузьма
неторопливо возвращается к парню.
Парень смотрит куда-то рядом с Кузьмой и говорит:
- У меня баба вообще-то ничего была. А вот жизнь не получилась.
- Сам, наверное, виноват.
- Как тебе сказать, Кузьма? Сам, не сам. Пил, конечно. Но другая давно
бы привыкла, и жили бы. Я один, что ли, пью? Привыкают же бабы. Так, для
порядка, поворчат, и опять вместе. Я же вижу. А эта сбрындила, принцип
поставила, ушла. Если бы я еще каждый день пил. Я не алкоголик. Так, по
настроению, с ребятами когда. И зарабатывал столько, что на все хватало - и
на водку и на семью. Я говорю: принцип. - Отдохнув, он говорит спокойнее: -
Сам, конечно, дурак. Надо было смотреть, кого брал. Для другой бы и такой
хороший был, а этой вот не подхожу, не тот сорт.
- Ребятишки-то есть у вас?
- Девчонка. Четвертый год.
- Вернется, поди. Как же ребенку без отца?
- Не знаю, не могу сказать. Она один раз уже уходила от меня, но я
тогда знал, что обратно придет, никуда не денется. Почему знал, не пойму, но
чувствовал, что придет, что это нарочно, чтоб характер показать. Думаю,
показывай, дело твое. А сам хоть бы хны. Пришла. А сейчас не чувствую.
Видно, всерьез. Да и по ней было заметно, что всерьез.
- А ты к ней не ходил, не разговаривал?
- Нет. Как ушла, я сразу отпуск, путевку и поехал. Раз ты так, то и я.
Я тоже бедовый.
- Да-а.
Вагон спит. Они разговаривают негромко, и разговор их никому не мешает,
они будто специально оставлены здесь, как на дежурство, чтобы кто-то не
спал, думал и разговаривал о жизни - не то всем вместе ее можно проспать.
Раз за разом со свистом кричит в ночи электровоз и смолкает - теперь надо
прислушиваться, не закричит ли он снова. Ночью все непросто, все тревожит и
пугает, завтрашний день кажется таким далеким, и еще неизвестно, наступит ли
он, не сломается ли что-нибудь в этом извечном порядке дня и ночи, не
остановится ли в темноте, не замрет ли. Разве возьмется кто-то совершенно
точно сказать, что это невозможно.
Парень говорит:
- Обратно подумаю: одной ведь тоже с ребенком несладко. Помотается,
помотается и поймет. Молодая, еще не взяла свое. Это когда они ругаются с
нами, думают, что мы им не нужны. Разойдется и... такой-сякой, поливает на
чем свет стоит. А потом одумалась и обратно: ластится, задабривает. Живому
живое и надо. А чего она одна будет? Не выдюжит, поди.
- Зачем одна? - с умыслом говорит Кузьма. - Найдет кого-нибудь.
- Пускай попробует, - зашевелился парень. - Это как еще найдется!
Думаешь, я смотреть буду? Не поздоровится ни ему, ни ей.
- Но раз вы разошлись...
- Пускай тогда уезжает, чтоб не на моих глазах. Хоть до любого доведись
- думаешь, приятно, когда с твоей бабой, хоть с разведенной, другой живет!
Все равно что кусок мяса от тебя от живого отдирают. Да у нас в деревне, к
примеру, никто и не осмелится с ней. Знают меня. Знают, что терпеть не буду.
Парень хотел бросить окурок в мусорное ведро, наступил на педаль -
крышка с грохотом отскочила, не удержалась и брякнулась обратно.
- Ч-черт! - выругался он.
На шум выглянула проводница, сверкнула глазами и снова скрылась. В купе
кто-то заворочался и тоже затих - видно, проснулся и сразу уснул. А поезд
как шел, так и идет.
Парень мнет окурок в руках, и табак сыплется на ковер. Оглядываясь, он
нагибается и сдувает табак с ковра. Потом руками осторожно приподнимает
крышку и сует окурок в ведро. Хмуро молчит.
Опять тихо, спокойно.
И не видать, не слыхать, успокоился ли ветер. Не видать, куда идет
поезд, есть ли под ногами земля. Хорошо тем, кто спит. Проснуться - будет
утро, может быть, даже солнце. При солнце спокойней.
Кузьма думает: скоро город. Вот так бы ехать и ехать и подольше ничего
не знать - нет, скоро приедет и все узнает.
Парень вдруг спрашивает?
- Черт ее знает, может, мне обратно поехать? Они любят, когда из-за них
от чего-нибудь интересного откажешься, Пришел бы, сказал: так и так. Как ты
считаешь, Кузьма?
- Не знаю, - осторожно говорит Кузьма. - Это тебе самому надо решать...
- Ну да. Я знаю, что самому. - Парень от волнения по-детски шмыгает
носом. - Черт ее знает... - Пока он думает, поезд увозит его все дальше и
дальше. И он решает: - А-а, теперь уже поздно. Раз поехал, надо ехать.
Приеду, как-нибудь решится. Нет так нет - на ней белый свет не сошелся. - Он
хочет свести этот разговор к шутке: - А то вернусь, куда деньги девать?
Опять пропивать надо. Лучше я их проезжу.
Он признается:
- Это все старик со старухой. Посмотрел на них, и как-то не по себе
стало. Расчувствовался. Я чувствительный какой-то. Родился, что ли, таким
ненормальным. В кино другой раз сижу и чуть не плачу, когда там что-нибудь
такое показывают. С ребятами из-за этого боюсь рядом садиться. Стыд один:
они смеются, а я губы сжимаю, чтоб не зареветь. Душа какая-то бабья.
Поезд вдруг вскрикивает и начинает тормозить. Проводница с фонарем не
торопясь идет к выходу - значит, ничего страшного, просто остановка. Парень
отводит шторку в сторону и смотрит в темноту. Видит огоньки. И говорит:
- Тоже люди живут.
До города остаются совсем пустяки.
Наступил третий день.
Кузьма поднялся с тем спокойным и довольным чувством, когда, все идет
хорошо. Сам разбудил ребят в школу, постоял, посмотрел, как они, суетясь,
одеваются, подумал про себя, что надо бы им как-то сказать про деньги, чтобы
они повеселели. Когда сели за стол и Мария, как всегда, налила ребятам
молока, а себе и Кузьме чаю, Кузьма подмигнул Витьке, показал на стаканы:
- Давай меняться.
Витька удивился, радостно встрепенулся:
- Давай.
- Молока, что ли, нету - у ребенка отбираешь! Надо - так налью! -
вскинулась Мария.
- Не надо.
Кузьма нисколько не обиделся на Марию и даже в душе был немножко
доволен тем, что она рассердилась: если может сердиться, сможет и
радоваться, значит, застыла не совсем и скоро отойдет. С Витькой они, пока
сидели, все время заговорщически переглядывались, и Кузьма теперь знал, что
Витька, как мог, понял: все хорошо. В школу он побежал подпрыгивая.
Кузьма подождал, когда совсем рассвело, неторопливо, удерживая себя от
спешки, оделся. Уходя, сказал Марии:
- Пойду деньги возьму.
Она не ответила, но он и не ждал, что она ответит, ему надо было только
сказать, чтобы слова эти остались в ней и делали свое дело.
День поднимался хмурый, сродни вчерашнему, который приходил для Кузьмы,
- вот и этот, видно, будет ему как свой. Все идет к тому. Кузьма шагал и
чувствовал, как приятной тяжестью отдаются в теле шаги и тело ждет новых,
следующих. У него часто бывало, когда хочется идти и идти, и он отдыхал во
время ходьбы.
Ему все же показалось, что день встает какой-то непрочный, словно
стеклянный, с тонким и ломким стеклом. Он подумал, что так оно и есть, такое
время: не осень и не зима, осень каждую минуту может сломаться, и наступит
зима. Снег нынче на удивление еще ни разу не пробрасывало. Теперь уж недолго
осталось ждать.
Недалеко от конторы Кузьму окликнул механик, подошел и поздоровался с
ним за руку. Кузьма почувствовал неловкость перед механиком: как-никак идет
получать его деньги. Чего уж тут приятного? Стыдно в глаза человеку
смотреть.
Механик сказал:
- Ты меня, Кузьма, конечно, извини, что я к тебе с этим подъезжаю. Я
знаю, нельзя так, но больше ни черта не мог придумать. Понимаешь, я к себе
на праздник товарища пригласил, вместе в институте учились, а денег нету.
Бутылку не на что взять.
- Да я тебе дам! - обрадовался Кузьма. - Чего ты за свой деньги
извиняешься. Вот еще не хватало!
- Ага, если можешь, дай: рублей двадцать. Я тут почти никого не знаю,
занять не у кого.
- Дам, дам. Какой может быть разговор!
Они вошли в контору, и механик кивнул на комнату, где собирались
специалисты:
- Я тут буду.
Кузьма пошел к бухгалтеру. Тот увидел Кузьму с порога, откинулся на
спинку стула и ждал, когда Кузьма подойдет, показывая всем своим видом, что
он его ждет. Как и все бухгалтеры, он был дотошный и скуповатый, и Кузьма
вдруг спохватился, что он почему-то ни разу не подумал, что может не
получить деньги; это было вероятней всего, потому что мало кому удавалось
получить их с первого захода, бухгалтер считал, что этого недостаточно, и
заставлял приходить по три, по четыре раза.
Кузьма сам себе удивился, почему он вчера, да и сегодня с утра был
уверен, -что получит деньги.
И, подходя к бухгалтеру, весь сжался, приготовился к самому худшему.
- Здорово!
- Здравствуй, - с вызовом ответил бухгалтер. - Пришел?
- Пришел.
- Получить хочешь?
- Если дашь.
Казалось, бухгалтер почувствовал, что Кузьма понимает, насколько он от
него, от бухгалтера, зависит, и, помолчав, выждав время, чтобы Кузьма
поволновался, сказал:
- Тут неприятность получилась. - Еще с удовольствием похмурился, еще
потянул время. - Я же не знал, что теперь ты будешь наши деньги получать.
Взял и истратил свою зарплату.
- Как истратил?
- Как деньги тратят. В магазине. Могу отчитаться: купил жене тужурку на
зиму, себе валенки.
Кузьма наконец понял, кивнул.
- А остальные? - спросил он.
Бухгалтеру, видно, доставляло удовольствие отвечать не сразу, и он,
глядя на Кузьму, молчал. Все же сказал сердито:
- Остальные в сейфе, у Полины. Там в ведомости не все расписались. Если
Полина выдаст под свою ответственность, пускай выдает.
Кузьма пошел к столику Полины. Бухгалтер крикнул ему в спину:
- Перепиши там себе на бумажку, кому сколько должен будешь. Отдавать
придется.
Он отпускал его от себя с неохотой? жалея, что так быстро все сказал.
Полина прошептала:
- Я тебе выдам, только ты сразу же найди зоотехника и ветеринара,
пускай зайдут.
- Ладно.
Она стала считать деньги, быстро-быстро перебирая бумажки, и все-таки
считала долго: деньги были только трешками и рублями, и она потом их еще раз
пересчитывала. Кузьма стоял, без интереса и без волнения смотрел, как
мелькают бумажки в руках Полины, ждал. Отдавая ему деньги, она все так же
шепотом спросила:
- Много еще осталось?
- Теперь опять много.
Кузьма затолкал деньги в карманы, и карманы оттопырились. Он придавил
их сверху ладонью, потом вспомни, что надо двадцать рублей сразу отдать
механику, и достал верхнюю пачку, в которой были трешки; он отсчитал не
двадцать рублей, потому что двадцать тройками не получалось, а тридцать.
Бухгалтер с холодным любопытством наблюдал за ним из своего угла, и Кузьма в
ответ тоже уставился на бухгалтера и не отводил взгляда до тех пор, пока тот
не отвернулся. Бухгалтер решил отомстить:
- Не пропей.
- Иди-ка ты... - без особого зла ответил Кузьма.
Он зашел в комнату специалистов, где сидел механик, и тихонько, как
взятку, сунул ему в руку тридцать рублей. Механик, не оборачиваясь,
бормотнул:
- Ага.
В коридоре Кузьме попалась жена ветеринара, но он не заметил, что она
смотрит на него с тем жадным и недобрым вниманием, с каким преследуют
добычу. Хотел зайти к председателю, заглянул - у председателя был народ - и
закрыл дверь. Что он ему скажет? Лучше идти домой.
День был все такой же хмурый, так и не сломавшийся, теперь он казался
мятым, склеенным из старой прозрачной бумаги. Дунь на него, и он улетит, но
ветра не было, и дунуть на него было некому. Потихоньку что-то вокруг
шумело, звучало, лаяло - будто шелестели стенки этого бумажного дня. Дали
были мутными. Кузьма подумал, что сегодняшний день, наверно, наступил для
бухгалтера - он под стать его постной роже.
Деньги в карманах мешали Кузьме идти свободно, и он задерживал шаг - не
шел, а нес деньги, будто они могли расплескаться. Они не радовали его:
что-то там случилось с радостью, и она не шевелилась. Он знал, что они
нужны, и только, а удовлетворения, сладости от того, что они есть, он не
испытывал. Хотелось скорей их выложить, освободить карманы.
Дома Кузьма сбросал деньги в большую, из-под леденцов, банку, которую
привез после войны из Австрии, и поставил банку на шкаф. Стало легче.
Подбадривая себя, он подумал, что сейчас в деревне ни у кого нет столько
денег, сколько у него в этой банке. Он сделал все, что мог, а за два
оставшихся дня должен добрать до тысячи. Как - он еще не знал. Что-нибудь
придумается, не может быть, чтобы на этом все кончилось. Раз нужна тысяча,
он ее как-нибудь достанет. Только не сейчас, не сегодня. Он чувствовал, что
не может просить сегодня деньги, что он израсходовал в себе для этого все.
Надо отдохнуть.
В сенях послышались шаги, но Кузьма принял их просто как шаги сами по
себе, не связав их с тем, что это кто-то идет. И когда вошла жена
ветеринара, он удивился, откуда она здесь взялась. И сразу вспомнил, что не
нашел ветеринара и зоотехника, не сказал им, чтобы они расписались в
ведомости.
Жена ветеринара стояла у дверей с поджатыми, подрагивающими в уголках
губами. Она была плоская, некрасивая, и Кузьме непонятно отчего часто ее
бывало жалко. Он знал, что с ветеринаром они живут плохо, и она, казалось,
была доказательством того, что бывает с женщиной, когда в семье нет мира.
Кузьма скорее привычно, чем сознательно, пригласил:
- Проходи, чего в дверях стоишь.
Она не тронулась с места. Губы ее задрожали сильнее:
- А мы-то как будем жить, Кузьма? Ты подумал? Почему так делаешь-то?
Кузьма понял не сразу, а когда понял, не смог ответить.
- Мы их месяц ждали. - Голос у нее подрагивал, сдерживался, чтобы не
забиться, не заплескаться. - У нас пятьдесят рублей долгу. Как мы теперь?
Кузьма поднялся и достал со шкафа банку с деньгами. Опрокинул ее на
стол и сначала нашел бумажку, на которую была переписана зарплата
специалистов, а потом старательно, чтобы не ошибиться, отсчитал деньги. Жена
ветеринара подошла ближе, и он, подавая ей деньги, вдруг увидел Марию. Она
только на секунду остановилась и прошла в кухню. Кузьме стало противно и
стыдно, будто эти деньги он украл у Марии и она застала его на месте
преступления.
Жена ветеринара пропала.
Кузьма собрал оставшиеся деньги в банку, поставил опять банку на шкаф,
но с краю, не так далеко, как раньше. Когда в ней столько денег, конечно, за
ними еще могут прийти.
Надо подождать. Деньги еще кому-нибудь могут понадобиться.
Он стал ждать.
Несколько раз мимо проходила Мария, посматривала на него, но он не
оборачивался.
Он ждал.
Прошел час, прошел второй, и Кузьма уже стал беспокоиться, почему так
долго никого нет, но тут в сенях опять послышались шаги. Теперь он помнил:
раз шаги - значит, кто-то идет. Он ждал не зря.
Вошла девочка, дочь агронома, и Кузьма с неудовольствием подумал:
почему специалисты не идут сами, почему они посылают вместо себя жен и
детей? Ведь девочка может потерять деньги. Кто потом будет виноват?
- Здравствуйте, - робко, исподлобья оглядываясь, сказала девочка.
- Здравствуй, здравствуй, - ответил Кузьма и поднялся, чтобы достать
банку. Хорошо, что он не затолкал ее к стене, а поставил с краю.
- Дядя Кузьма, - быстро заговорила девочка. - Скажите вашему Витьке,
чтобы он за мной не ходил.
- Что? - Кузьма остановился, и вытянутая рука упала вниз.
- Скажите вашему Витьке, чтобы он не ходил за мной. А то нас дразнят:
женихом и невестой. Мне мальчишки проходу не дают. Кричат: <Жених и невеста
поехали по тесто>.
Кузьма недоверчиво засмеялся.
- Неужели?
- Ну. Зачем он ходит? Я ему сказала, а он все равно. Пускай за другой
девочкой ходит.
- Вот паразит! - громко засмеялся Кузьма. - Ходит, говоришь?
- Ну. Меня дразнят, а я не виновата.
- Вот он придет, я ему шею накостыляю! Ходит, ишь гусь!
- Нет, вы ему так скажите. Он отца должен так послушать.
- Скажу. Я ему скажу.
- Я побегу, - попросилась девочка.
- Беги и не бойся: теперь он на тебя, ни разу не взглянет. Вот увидишь.
Она глубоко кивнула, как поклонилась, и убежала. Кузьма еще весело
хмыкнул ей вслед, поулыбался, но уже чувствовал, что к нему возвращается то
пустое и холодное состояние, которое было до девочки. Он покосился на банку
и сел. Надо бы сосчитать деньги, но подниматься снова не хотелось; он
боялся, что их осталось совсем немного, и тогда будет еще хуже.
Он попытался успокоить себя тем, что еще вчера он не смел даже и
надеяться на такие деньги. Не успокоилось. Он решил: лучше думать о деле. К
кому еще можно пойти, у кого просить?
Потом как-то забылось, что он хотел думать о деле, и ни о чем не
думалось. Он сидел возле банки, как сторож, когда воров нет и не может быть.
Шевелился, курил.
Прибежали из школы ребята, и Кузьма стал вспоминать, зачем ему был
нужен Витька, но так и не вспомнил.
Ребята ели в кухне одни: ни Кузьма, ни Мария к ним не вышли.
Тихо, боязно было в избе; все дома, а тихо и боязно.
Перед вечером, запыхавшись, присеменил дед Гордей. Крикнул Кузьму, не
находя места, закружил по комнате и под конец поманил его за собой к дверям.
В сенях зашептал:
- Тебе, Кузьма, и вовсе никаких денег не надо. Кумекаешь? Без денег
можно.
- Еще что, дед, выдумаешь? - морщась, сказал Кузьма.
Дед Гордей радостно захихикал:
- Вот тебе и выдумаешь! Дед выдумывать не станет, он точно будет знать.
Я тебе счас такое подскажу...
Кузьма промолчал.
- Вот, значит, как. Можно без денег. Ни одной копейки не надо. А Марию
не тронут. И по-закону будет правильно. - Дед поднес свое лицо вплотную к
Кузьме и зашептал: - Сделай ее беременной, и на этом хватит. В законе
записано: беременных в тюрьму не брать.
- Да ты что, дед? - отшатнулся Кузьма.
Дед заговорил горячей и громче:
- Верный человек сказывал, он врать не будет. Гольная правда. Сделай
Марию беременной, и все. Долго ли тебе? А?
- Иди, дед, отсюда и больше ко мне с этим не приходи. Советчик нашелся!
- Как? - опешил дед.
Кузьма повернулся, пошел в дом.
- Я тебе дело сказываю, а ты норку на сторону воротишь! - закричал дед.
- Ну и вороти - мое дело маленькое. Только после не говори, что я к тебе не
приходил.
Потом Кузьма раздумался, и предложение деда Гордея уж не казалось ему
диким. Так оно, конечно, было бы неплохо. Все сразу бы и решилось. Он и сам
слышал, что беременных жалеют, не судят, но почему-то забыл об этом -
наверно, потому, что точно не знал, правду ли говорили. Там, где шестеро
ртов, прокормится и седьмой, где растут четверо, поднимется и пятый. Только
теперь уж, наверно, поздно. Знать бы раньше. Надо все же намекнуть Марии.
Нет, лучше не надо, а то она подумает, что с деньгами ничего не выходит, и
тогда уж совсем обомрет. И так ходит как неживая. Куда ни кинь - везде клин.
Что же делать? К кому завтра пойти? А к кому пойдешь? Не к кому. Может,
плюнуть на все и поехать с утра к брату? Только вот есть ли у него деньги?
Даст ли он?
Вот штука так штука получилась.
Третий день тоже кончился. Подошло его время, и он, как в могилу, ушел
под землю - и косточек не найдешь. До ревизора теперь оставалось только два,
от силы три дня.
С вечера Кузьма уснул, но среди ночи его разбудила машина, осветившая
комнату фарами, и светом вспугнула сон. Кузьма поднялся, присел к окну. За
окном была мертвая темнота, она укрыла все живое и, казалось, нигде не
кончалась. Чтобы перебить в себе подступающую тревогу, Кузьма закурил, и
оттого, что ему удалось закурить, стало легче. Ночью в голову лезут всякие
мысли - вот почему по ночам люди стараются спать.
Потом он лег, и ему повезло, он уснул. Ему приснился интересный сон:
будто он едет в той самой машине, которая его разбудила, и собирает для
Марии деньги. Машина сама знает, где они есть, и останавливается, а он
только стучит в окно и просит, чтобы ему их вынесли. Деньги выносят, и
машина идет дальше.
Он снова проснулся, но ночь еще не прошла, и темнота даже не тронулась
с места. Опять в голову полезли всякие мысли, и одна из них была совсем
нехорошая. Кузьме показалось, что он остался один на всем белом свете - он
даже подумал: не на белом, а на черном, будто белого света уже не
существовало. Но задребезжал, словно разваливаясь на части, самолет, быстро
затих - как развалился, и Кузьма стал ждать следующих звуков, которые
затаились в темноте. Их долго не было, но теперь он знал, что он не один, и
мог думать о другом. Откуда-то сзади с ноющей болью выдвинулись мысли о
Марии и о деньгах, и уже по цепочке, как последнее звено, вспомнился брат. И
Кузьма решил: утром он отправится к брату.
Утром в стену снаружи бухнуло ветром, и Кузьма заторопился. Он сказал
Марии, что едет в город, и она, безмолвная и недвижная в последние дни,
вынесла свое суждение: брат не даст. Но Кузьме отступать больше было уже
некуда. Мария, поняв, что она будет одна, боясь остаться беззащитной, снова
и снова повторяла, что брат денег не даст, потом заплакала. Кузьма не стал
ее успокаивать - пусть поплачет, теперь даже слезы ее были для него
успокоением: это лучше, чем если бы она молчала.
В автобусе он сидел у окна и смотрел, как безумствует ветер. Кузьма
понимал, что так оно и должно быть, что погода не может оставаться
спокойной, когда они с Марией попали в такую кутерьму, но ветер задувал с
такой силой, что Кузьма испугался, не придется ли ему еще хуже. Весь день он
ждал, когда ветер затихнет, и не мог дождаться; даже с закрытыми глазами он
видел, как бьется на ветру и стонет земля.
И только когда стемнело, Кузьма стал успокаиваться. Теперь он не знал,
что происходит на улице, не знал и не хотел загадывать, что его ждет
впереди. Он был доволен тем, что может ничего не делать, что все за него
пока делает поезд. Кузьма отдыхал, но это был отдых подсудимого перед
приговором, и он чувствовал это.
Ему хотелось ехать и ехать, но поезд уже подвозил его к городу. Кузьма
со страхом думал о том, что сейчас он снова должен будет просить деньги. Он
не был к этому готов. Он боялся города, не хотел в него. И когда поезд начал
тормозить, он вспомнил о ветре и поежился, говоря себе, что все дело только
в ветре.
Кузьма сходит с поезда и от неожиданности замирает: снег. Большими,
лохматыми хлопьями он падает на землю, и в наступающих утренних сумерках
земля начинает белеть.
Ветра нет и в помине. Мягкая, неземная тишина, спадающая вместе со
снегом на землю, накрывает и глушит пока еще редкие звуки.
Стараясь попадать в чьи-то следы, чтобы не мять снег, Кузьма через
рельсы идет к вокзалу. Его охватывает горькое, тоскливое чувство
неизбежности того, что сейчас произойдет. Он заставляет себя думать, что
приехал не к чужому человеку, а к брату, но брат как спасение из мыслей все
время ускользает, и остается одно только слово, слишком короткое и
непрочное, чтобы успокоить. Тогда Кузьма думает о снеге, о том, что снег
сейчас - это к добру. Должно быть, он добрался теперь и до деревни, и Мария
засветившимися в надежде глазами смотрит на него как на чудо. Наверно, Мария
считает, что Кузьма уже у брата и обо всем договорился - после этого, как
добрый знак, чтобы она зря не маялась, и пошел снег. Она до всего может
додуматься.
Кузьма идет к автобусной остановке и, достав конверт с адресом, спрашивает, как доехать до брата. Ему показывают автобус, на котором надо ехать. Кузьма садится. Народу в автобусе из-за раннего и воскресного утра немного. Кузьма чувствует себя совсем одиноким и потерянным, будто он приехал в город не сам, а его привезли. Мысли о деньгах вдруг кажутся ему пустяковыми по сравнению с тем, что его ждет впереди. Он оглядывается на людей - все смотрят в окна и не замечают его. Он ругает себя: как это ему в голову пришло ради денег ехать в город, неужели он не мог достать их у себя в деревне?
Потом он сходит с автобуса, оглядываясь, держа перед собой конверт с адресом, идет по улице. Рассвело. Снег все валит и валит, падает Кузьме на плечи, на голову, застилает глаза, как бы мешая Кузьме идти дальше.
Он находит дом брата, останавливается, чтобы передохнуть, и прячет в
карман мокрый от снега конверт с адресом. Потом вытирает ладонью лицо,
делает последние до двери шаги и стучит. Вот он и приехал - молись, Мария!
Сейчас ему откроют.
viperson.ru
Док. 637922
Перв. публик.: 09.03.00
Последн. ред.: 01.10.12
Число обращений: 0
Валентин Распутин. Деньги для Марии
|
