Кузьма поднялся и закурил. Он сидел на табуретке у окна, смотрел сквозь стекло на улицу и попыхивал папиросой, словно и сам кому-то подавал сигналы.
Затягиваясь, он видел в окне свое усталое, осунувшееся за последние дни
лицо, которое затем сразу же исчезало, и уже не было ничего, кроме
бесконечно глубокой темноты, - ни одного огонька или звука. Кузьма подумал о
снеге: наверное, к утру соберется и пойдет, пойдет, пойдет - как благодать.
Потом он лег опять рядом с Марией и уснул. Ему приснилось, что он едет
на той самой машине, которая его разбудила. Фары не светят, и машина идет в
полном мраке. Но затем они вдруг вспыхивают и освещают дом, возле которого
машина останавливается. Кузьма выходит из кабины и стучит в окно.
- Что вам надо? - спрашивают его изнутри.
- Деньги для Марии, - отвечает он.
Ему выносят деньги, и машина идет дальше, опять в полнел темноте. Но
как только на ее пути попадается дом, в котором есть деньги, срабатывает
какое-то неизвестное ему устройство, и фары загораются. Он снова стучит в
окно, и его снова спрашивают:
- Что вам надо?
- Деньги для Марии.
Он просыпается во второй раз.
Темнота. Все еще ночь, по-прежнему кругом ни огонька и ни звука, и
среди этого мрака и безмолвия с трудом верится, что ничего не случится и в
свой час придет рассвет и наступит утро.
Кузьма лежит и думает, сна больше нет. Откуда-то сверху, как
неожиданный дождь, падают свистящие звуки реактивного самолета и сразу же
стихают, удаляясь вслед за самолетом, Опять тишина, но теперь она кажется
обманчивой, словно вот-вот должно что-то произойти. И это ощущение тревоги
проходит не сразу.
Кузьма думает: ехать или не ехать? Он думал об этом и вчера и
позавчера, но тогда еще оставалось время для размышлений, и он мог не решать
ничего окончательно, теперь времени больше нет. Если утром не поехать, будет
поздно. Надо сейчас сказать себе: да или нет? Надо, конечно, ехать. Ехать.
Хватит мучиться. Здесь ему больше просить не у кого. Утром он встанет и
сразу пойдет на автобус. Он закрывает глаза - теперь можно спать. Спать,
спать, спать... Кузьма пытается накрыться сном, как одеялом, уйти в него с
головой, но ничего не получается. Ему кажется, он спит у костра: повернешься
одним боком, холодно другому. Он спит и не спит, ему снова грезится машина,
но он понимает, что ему ничего не стоит открыть сейчас глаза и окончательно
очнуться. Он поворачивается на другой бок - все еще ночь, которую не
приручить никакими ночными сменами.
Утро. Кузьма поднимается и заглядывает в окно: снега нет, но пасмурно,
в любую минуту он может пойти. Мутный неласковый рассвет разливается
неохотно, как бы через силу. Опустив голову, пробежала перед окнами собака и
свернула в переулок. Людей не видно. С северной стороны вдруг бьет о стену
порыв ветра и сразу же спадает. Через минуту снова удар, потом еще.
Кузьма идет на кухню и говорит Марии, которая возится у печки:
- Собери мне чего-нибудь с собой, поеду.
- В город? - настораживается Мария.
- В город.
Мария вытирает о фартук руки и садится перед печкой, щурясь от жара,
обдающего ее лицо.
- Не даст он, - говорит она.
- Ты не знаешь, где конверт с адресом? - спрашивает Кузьма.
- Где-нибудь в горнице, если живой.
Ребята спят. Кузьма находит конверт и возвращается на кухню.
- Нашел?
- Нашел.
- Не даст он, - повторяет Мария.
Кузьма садится за стол и молча ест. Он и сам не знает, даст или не
даст. В кухне становится жарко. О ноги Кузьмы трется кошка, и он отталкивает
ее.
- Сам-то назад приедешь? - спрашивает Мария.
Он отставляет от себя тарелку и задумывается. Кошка, выгнув спину,
точит в углу когти, потом опять подходит к Кузьме и жмется к его ногам. Он
встает и, помолчав, не найдя, что сказать на прощанье, идет к дверям.
Он одевается и слышит, что Мария плачет. Ему пора уходить - автобус
отправляется рано. А Мария пусть поплачет, если она по-другому не может.
На улице ветер - все качается, стонет, гремит.
Ветер дует автобусу в лоб, сквозь щели в окнах проникает внутрь.
Автобус поворачивается к ветру боном, и стекла сразу начинают позванивать, в
них бьет поднятыми с земли листьями и мелкими, как песок, невидимыми
камешками. Холодно. Видно, этот ветер и принесет с собой морозы, снег, а там
и до зимы недалеко, уже конец октября.
Кузьма сидит на последнем сиденье у окна. Народу в автобусе немного,
свободные места есть и впереди, но ему не хочется подниматься и переходить.
Он втянул голову в плечи и, нахохлившись, смотрит в окно. Там, за окном,
километров двадцать подряд одно и то же: ветер, ветер, ветер - ветер в лесу,
ветер в поле, ветер в деревне.
Люди в автобусе молчат - непогода сделала их угрюмыми и
неразговорчивыми. Если кто и перебросится словом, то вполголоса, не понять.
Даже думать не хочется. Все сидят и только хватаются за спинки передних
сидений, когда подбрасывает, устраиваются поудобней - все заняты лишь тем,
что едут.
На подъеме Кузьма пытается различить вой ветра и вой мотора, но они
слились в одно - только вой, и все. Сразу за подъемом начинается деревня.
Автобус останавливается возле колхозной конторы, но пассажиров тут нет,
никто не входит. В окно Кузьме видна длинная пустая улица, по которой, как
по трубе, носится ветер.
Автобус снова трогается. Шофер, молодой еще парень, оглядывается через
плечо на пассажиров и лезет в карман за папиросой. Кузьма обрадовано
спохватывается: он совсем забыл про папиросы. Через минуту по автобусу
плывет синий клочковатый дым.
Опять деревня. Шофер останавливает автобус возле столовой и
поднимается.
- Перерыв, - говорит он. - Кто будет завтракать, пойдемте, а то еще
ехать да ехать.
Кузьме есть не хочется, и он выходит, чтобы размяться. Рядом со
столовой магазин, точно такой же, как и у них в деревне. Кузьма поднимается
на высокое крыльцо, открывает дверь. Все так же, как и у них: в одной
стороне - продовольственные, в другой - промтовары. У прилавка о чем-то
болтают три женщины, продавщица, скрестив руки на груди, лениво их слушает.
Она моложе Марии, и у нее, видно, все хорошо: она спокойна.
Кузьма подходит к горячей печке и вытягивает над ней руки. Отсюда в
окно видно будет, когда шофер выйдет из столовой, и Кузьма успеет добежать.
Ветер хлопает ставнем, продавщица и женщины оборачиваются и смотрят на
Кузьму. Ему хочется подойти и продавщице и сказать ей, что у них в деревне
магазин точно такой же и что его Мария полтора года тоже стояла за
прилавком. Но он не двигается. Ветер снова хлопает ставнем, и женщины опять
оборачиваются и смотрят на Кузьму.
Кузьма хорошо знает, что ветер поднялся только сегодня и что еще ночью,
когда он вставал, было спокойно, и все-таки не может отделаться от чувства,
что ветер дует давно, все эти дни.
Пять дней назад пришел мужик лет сорока или чуть побольше, с виду не
городской и не деревенский, в светлом плаще, в кирзовых сапогах и в кепке.
Марии дома не было. Мужик наказал, чтобы завтра она не открывала магазин: он
приехал делать учет.
На следующий день началась ревизия. В обед, когда Кузьма заглянул в
магазин, там стоял полный тарарам. Все банки, коробки и пачки Мария и
ревизор вытаскивали на прилавок, по десять раз считали их и пересчитывали,
сюда же принесли из склада большие весы и наваливали на них мешки с сахаром,
с солью и крупой, собирали ножом с оберточной бумаги масло, гремели пустыми
бутылками, перетаскивая их из одного угла в другой, выковыривали из ящика
остатки слипшихся леденцов. Ревизор с карандашом за ухом бойко бегал между
горами банок и ящиков, вслух их считал, почти не глядя, перебирал чуть ли не
всеми пятью пальцами на счетах костяшки, называл какие-то цифры и, чтобы
записать их, встряхивая головой, ловко ронял себе в руку карандаш. Видно
было, что дела свое он знает хорошо.
Мария пришла домой поздно, вид у нее был измученный.
- Как там у тебя? - осторожно спросил Кузьма.
- Да как - пока никак. На завтра еще промтовары остались. Завтра
как-нибудь будет.
Она накричала на ребят, которые что-то натворили, и сразу легла. Кузьма
вышел на улицу. Где-то палили свиную тушу, сильный, приятный запах разошелся
по всей деревне. Страда кончилась, картошку выкопали, и теперь люди
готовятся к празднику, ждут зиму. Хлопотливое, горячее время осталось
позади, наступило межсезонье, когда можно погулять, осмотреться по сторонам,
подумать. Пока тихо, но через неделю деревня взыграет, люди вспомнят о всех
праздниках, старых и новых, пойдут обнявшись от дома к дому, закричат,
запоют, будут опять вспоминать войну и за столом простят друг другу все свои
обиды.
Кузьма вернулся домой, сказал ребятишкам, чтобы они долго не сидели, и
лег. Мария спала, не слышно было даже ее дыхания. Кузьма задремал, но ребята
в своей комнате раскричались, и ему пришлось подняться и успокоить их. Стало
тихо, Потом на кого-то загавкали на улице собаки и сразу умолкли.
Утром, когда Кузьма проснулся, Марии уже не было. Он позавтракал и на
весь день уехал во вторую бригаду - председатель еще накануне попросил его
посмотреть, что у них там с овощехранилищем и какие материалы нужны для
ремонта. За этими делами о ревизии Кузьма совсем забыл и, только когда
подходил к дому, вспомнил. На крыльце сидел Витька, старший из ребят, он
увидел отца и убежал в дом. <Что это с ним?> - с недобрым предчувствием
подумал Кузьма и заторопился.
Его ждали. Мария сидела за столом, глаза у нее были заплаканные.
Ревизор, пристроившись на табуретке около двери, поздоровался с Кузьмой
растерянно и виновато. Ребятишки, все четверо, выстроились возле русской
печи строго по порядку - один на голову ниже другого. Кузьма все понял. Ни о
чем не спрашивая, он снял с себя грязные сапоги и босиком прошел в комнату
за тапочками. Их там не было. Он вернулся, поискал у дверей, не нашел и
спросил у ребят:
- Не видали мои тапочки?
Мария, не выдержав, заплакала и убежала в комнату. Кузьма без всякого
удивления проводил ее застывшим взглядом и закричал на ребят:
- Найдутся мои тапочки сегодня или нет?
Он смотрел, как они, не отрываясь друг от друга, будто связанные,
тычутся в углы, лазят под кроватями, семенят цепочкой из комнаты в комнату,
и все больше и больше терялся, не зная, что делать, что сказать.
Тапочки наконец нашлись. Кузьма сунул в них босые ноги, пошел к Марии.
Она, закрыв руками лицо, лежала на кровати и всхлипывала. Он повернул к себе
ее лицо и спросил:
- Сколько?
- Ты-тысяча.
- Что - новыми?
Мария не ответила. Отвернувшись к стене, она снова закрыла лицо руками
и зарыдала. Глядя, как дергается ее тело, Кузьма на какое-то мгновение вдруг
потерял связь с тем, что происходит, - настолько это было неожиданно и
страшно. Потом очнулся, как во сне, вышел к ревизору и показал ему, чтобы
тот сел к столу. Ревизор послушно пересел. Кузьма достал папиросу и,
торопясь, закурил. Сначала ему надо было прийти в себя. Он курил, делая
затяжки так часто, будто пил воду. В ребячьей комнате вдруг до крика
сорвался голос из радиоприемника, и Кузьма вздрогнул.
- Уберите его!
Ребятишки оторвались от печки, не меняя порядка, в каком стояли,
зашлепали друг за другом в комнату, и голос смолк. Когда Кузьма поднял
голову, они уже снова стояли у печки, готовые выполнить любое его
приказание. Злость постепенно остывала, и Кузьме стало жалко их. Они ни в
чем не виноваты. Он сказал ревизору:
- Я с тобой буду как на духу - не таскали мы оттуда ни одной крупинки.
Я специально это при ребятах говорю, я при них врать не стану. Сам видишь,
живем мы небогато, но чужого нам не надо.
Ревизор молчал.
- Так скажи, откуда столько? Тысяча, что ли?
- Тысяча, - подтвердил ревизор.
- Новыми?
- Теперь на старые счета нет.
- Да ведь это сумасшедшие деньги, - задумчиво произнес Кузьма. - Я
столько и в руках не держал. Мы ссуду в колхозе брали семьсот рублей на дом,
когда ставили, и то много было, до сегодняшнего дня не расплатились. А тут
тысяча. Я понимаю, можно ошибиться, набежит там тридцать, сорок, ну, пускай
сто рублей, но откуда тысяча? Ты, видать, на этой работе давно, должен
знать, как это получается.
- Не знаю, - покачал головой ревизор.
- А не могли ее сельповские с фактурой нагреть?
- Не знаю. Все могло быть. Я вижу, образование у нее небольшое.
- Какое там образование - грамотешка! С таким образованием только
получку считать, в не казенные деньги. Я ей сколько раз говорил: не лезь не
в свои сани. Работать как раз некому было, ее и уговорили. А потом как будто
все ладно пошло.
- Товары она всегда сама получала или нет? - спросил ревизор.
- Нет. Кто поедет, с тем и заказывала.
- Тоже плохо. Так нельзя.
- Ну вот...
- А самое главное: целый год не было учета.
Они замолчали, и в наступившей тишине стало слышно, как в спальне все
еще всхлипывает Мария. Где-то вырвалась из раскрытой двери на улицу песня,
прогудела, как пролетающий шмель, и стихла - после нее всхлипы Марии
показались громкими и булькали, как обрывающиеся в воду камни.
- Что же теперь будет-то? - спросил Кузьма, непонятно к кому обращаясь
- к самому себе или к ревизору.
Ревизор покосился на ребят.
- Идите отсюда! - цыкнул на них Кузьма, и они гуськом засеменили в свою
комнату.
- Я завтра еду дальше, - придвигаясь к Кузьме, негромко начал ревизор.
- Мне надо будет еще в двух магазинах сделать учет. Это примерно дней на
пять работы. А через пять дней... - Он замялся. - Одним словом, если вы за
это время внесете деньги... Вы меня понимаете?
- Чего же не понять, - откликнулся Кузьма.
- Я же вижу: ребятишки, - сказал ревизор. - Ну, осудят ее, дадут
срок...
Кузьма смотрел на него с жалкой подергивающейся улыбкой.
- Только поймите: об этом никто не должен знать. Я не имею права так
делать. Я сам рискую.
- Понятно, понятно.
- Собирайте деньги, и мы постараемся это дело замять.
- Тысячу рублей, - сказал Кузьма.
- Да.
- Понятно, тысячу рублей, одну тысячу. Мы соберем. Нельзя ее судить. Я
с ней много лет живу, ребятишки у нас.
Ревизор поднялся.
- Спасибо тебе, - сказал Кузьма и, кивая, пожал ревизору руку. Тот
ушел. Во дворе за ним скрипнула калитка, перед окнами прозвучали и затихли
шаги.
Кузьма остался один. Он пошел на кухню, сел перед не топленной со
вчерашнего дня печкой и, опустив голову, сидел так долго-долго. Он ни о чем
не Думал - для этого уже не было сил, он застыл, и только голова его
опускалась все ниже и ниже. Прошел час, второй, наступила ночь.
- Папа!
Кузьма медленно поднял голову. Перед ним стоял Витька - босиком, в
майке.
- Чего тебе?
- Папа, у нас все в порядке будет?
Кузьма кивнул. Но Витька не уходил, ему надо было, чтобы отец сказал
это словами.
- А как же! - ответил Кузьма. - Мы всю землю перевернем вверх
тормашками, а мать не отдадим. Нас пятеро мужиков, у нас получится.
- Можно, я скажу ребятам, что у нас все в порядке будет?
- Так и скажи: всю землю перевернем вверх тормашками, а мать не
отдадим.
Витька, поверив, ушел.
Утром Мария не поднялась. Кузьма встал, разбудил старших ребят в школу,
налил им вчерашнего молока. Мария лежала на кровати, уставив глаза в
потолок, и не шевелилась. Она так и не разделась, лежала в платье, в котором
пришла из магазина, лицо у нее заметно опухло. Перед тем как уходить, Кузьма
постоял над ней, сказал:
- Отойдешь немножко, вставай. Ничего, обойдется, люди помогут. Не стоит
тебе раньше времени из-за этого помирать.
Он пошел в контору, чтобы предупредить, что на работу не выйдет.
Председатель был у себя в кабинете один. Он поднялся, подал Кузьме руку
и, пристально глядя на него, вздохнул.
- Что? - не понял Кузьма.
- Слышал я про Марию, - ответил председатель. - Теперь уж вся деревня,
поди, знает.
- Все равно не скроешь - пускай, - потерянно махнул рукой Кузьма.
- Что будешь делать? - спросил председатель.
- Не знаю. Не знаю, куда и пойти.
- Надо что-нибудь делать.
- Надо.
- Сам видишь, ссуду я тебе сейчас дать не могу, - сказал председатель.
- Отчетный год на носу. Отчетный год кончится, потом посоветуемся, может,
дадим. Дадим - чего там! А пока зажимай под ссуду, все легче будет, не под
пустое место просишь.
- Спасибо тебе.
- Нужны мне твои <спасибо>! Как Мария-то?
- Плохо.
- Ты иди скажи ей.
- Надо сказать. - У дверей Кузьма вспомнил: - Я на работу сегодня не
выйду.
- Иди, иди. Какой из тебя теперь работник! Нашел о чем говорить!
Мария все еще лежала. Кузьма присел возле нее на кровать и сжал ее
плечо, но она не откликнулась, не дрогнула, будто ничего и не почувствовала.
- Председатель говорит, что после отчетного собрания даст ссуду, -
сказал Кузьма.
Она слабо шевельнулась и снова замерла.
- Ты слышишь? - спросил он.
С Марией вдруг что-то случилось: она вскочила, обвила шею Кузьмы руками
и повалила его на кровать.
- Кузьма! - задыхаясь, шептала она. - Кузьма, спаси меня, сделай
что-нибудь, Кузьма!
Он пробовал вырваться, но не мог. Она упала на него, сдавила ему шею,
закрыла своим лицом его лицо.
- Родной мой! - исступленно шептала она. - Спаси меня, Кузьма, не
отдавай им меня!
Он наконец вырвался.
- Дура баба, - прохрипел он. - Ты что, с ума сошла?
- Кузьма! - слабо позвала она.
- Чего это ты выдумала? Ссуда вот будет, все хорошо будет, а ты как
сдурела.
- Кузьма!
- Ну что?
- Кузьма! - ее голос становился все слабей и слабей.
- Здесь я.
Он сбросил сапоги и прилег рядом с ней. Мария дрожала, ее плечи
дергались и подпрыгивали. Он обнял ее и стал водить по плечу своей широкой
ладонью - взад и вперед, взад и вперед. Она прижалась к нему ближе. Он все
водил и водил ладонью по ее плечу, пока она не затихла. Он еще полежал рядом
с ней, потом поднялся. Она спала.
Кузьма размышлял: можно продать корову и сено, но тогда ребятишки
останутся без молока. Из хозяйства продавать больше нечего. Корову тоже надо
оставить на последней случай, когда не будет выхода. Значит, своих денег нет
ни копейки, все И придется занимать. Он не знал, как можно занять тысячу
рублей, эта сумма представлялась ему настолько огромной, что он все путал ее
со старыми деньгами, а потом спохватывался и, холодея, обрывал себя. Он
допускал, что такие деньги существуют, как существуют миллионы и миллиарды,
но то, что они могут иметь отношение к одному человеку, а тем более к нему,
казалось Кузьме какой-то ужасной ошибкой, которую - начни он только поиски
денег - уже не исправить. И он долго не двигался - казалось, он ждал чуда,
когда кто-то придет и скажет, что над ним подшутили и что вся эта история с
недостачей ни его, ни Марии не касается. Сколько людей было вокруг него,
которых она действительно не касалась!
Хорошо еще, что шофер подогнал автобус к самому вокзалу и Кузьме не
пришлось добираться к нему по ветру, который как начал дуть от дома, так и
не перестал. Здесь, на станции, гремит на крышах листовое железо, по улице
метет бумагу и окурки, и люди семенят так, что не понять - или их несет
ветер, или они все же справляются с ним и бегут, куда им надо, сами. Голос
диктора, объявляющего о прибытии и отправлении поездов, рвется на части,
комкается, и его невозможно разобрать. Гудки маневровых паровозов,
пронзительные свистки электровозов кажутся тревожными, как сигналы об
опасности, которую надо ждать с минуты на минуту,
За час до поезда Кузьма становится в очередь за билетами. Кассу еще не
открывали, и люди стоят, подозрительно следя за каждым, кто проходит вперед.
Минутная стрелка на круглых электрических часах над окошечком кассы со
звонком прыгает от деления к делению, и люди всякий раз задирают головы,
мучаются.
Наконец кассу открывают. Очередь сжимается и замирает. В окошечко кассы
просовывается первая голова; проходит две, три, четыре минуты, а очередь не
движется.
- Что там - торгуются, что ли? - кричит кто-то сзади.
Голова выползает обратно, и женщина, стоявшая в очереди первой,
оборачивается:
- Оказывается, нет билетов.
- Граждане, в общие и плацкартные вагоны билетов нет! - кричит
кассирша.
Очередь комкается, но не расходится.
- Не знают, как деньги выманить, - возмущается толстая, с красным лицом
и в красном платке тетка. - Понаделали мягких вагонов - кому они нужны? Уж
на что самолет, и то в нем все билеты поровну стоят.
- В самолетах и летайте, - беззлобно отвечает кассирша.
- И полетим! - кипятится тетка Вот еще раз, два такие фокусы выкинете,
и ни один человек к вам не пойдет. Совести у вас нету.
- Летайте себе на здоровье - не заплачем!
- Заплачешь, голубушка, заплачешь, как без работы-то останешься.
Кузьма отходит от кассы. Теперь до следующего поезда часов пять, не
меньше. А может, все-таки взять мягкий? Черт с ним! Неизвестно еще, будут в
том поезде простые места или нет - может, тоже одни мягкие? Зря прождешь.
<Снявши голову, по волосам не плачут>, - почему-то вспоминает Кузьма. В
самом деле - лишняя пятерка погоды теперь не сделает. Тысяча нужна - чего уж
по пятерке плакать.
Кузьма возвращается к кассе. Очередь разошлась, и перед кассиршей лежит
раскрытая книга.
- Мне до города, - говорит ей Кузьма.
- Билеты только в мягкий вагон, - будто читает кассирша, не поднимая
глаз от книги.
- Давай куда есть.
Она отмечает линейкой прочитанное, откуда-то сбоку достает билет и сует
его под компостер.
Теперь Кузьма прислушивается, когда назовут его поезд. Поезд подойдет,
он сядет в мягкий вагон и со всеми удобства- ми доедет до города. Утром
будет город. Он пойдет к брату и возьмет у него те деньги, которых не
хватает до тысячи. Наверное, брат снимет их с книжки. Перед отъездом они
посидят, выпьют на прощанье бутылку водки, а потом Кузьма отправится
обратно, чтобы успеть к возвращению ревизора. И пойдет у них с Марией опять
все как надо, заживут как все люди. Когда кончится эта беда и Мария отойдет,
будут они и дальше растить ребят, ходить с ними в кино - как-никак свой
колхоз: пятеро мужиков и мать. Всем им еще жить да жить. По вечерам,
укладываясь спать, будет он, Кузьма, как и раньше, заигрывать с Марией,
шлепать ее по мягкому месту, а она будет ругаться, но не зло, понарошку,
потому что она и сама любит, когда он дурачится, Много ли им надо, чтобы все
было хорошо? Кузьма приходит в себя. Много, ох много - тысячу рублей. Но
теперь уже не тысячу, больше половины из тысячи он с грехом пополам достал.
Ходил унижался, давал обещания, где надо и не надо, напоминал о ссуде,
боясь, что не дадут, а потом, стыдясь, брал бумажки, которые жгли руки и
которых все равно было мало.
К первому он, как, наверно, и любой другой в деревне, пошел к Евгению
Николаевичу.
- А, Кузьма, - встретил его Евгений Николаевич, открывая дверь. -
Заходи, заходи. Присаживайся. А я уж думал, что ты на меня сердишься - не
заходишь.
- За что мне на тебя сердиться, Евгений Николаевич?
- А я не знаю. Об обидах не все говорят. Да ты садись. Как жизнь-то?
- Ничего.
- Ну-ну, прибедняйся. В новый дом переехал и все ничего?
- Да мы уж год в новом доме. Чего теперь хвастать?
- А я не знаю. Ты не заходишь, не рассказываешь.
Евгений Николаевич убрал со стола раскрытые книги, не закрывая, перенес
их на полку. Он моложе Кузьмы, но в деревне его величают все, даже старики,
потому что вот уже лет пятнадцать он директор школы, сначала семилетки,
теперь восьмилетки. Родился и вырос Евгений Николаевич здесь же и, закончив
институт, крестьянского дела не забыл: сам косит, плотничает, держит у себя
большое хозяйство, когда есть время, ходит с мужиками на охоту, на рыбалку.
Кузьма сразу пошел к Евгению Николаевичу потому, что знал: деньги у него
есть. Живет он вдвоем с женой - она у него тоже учительница, - зарплата у
них хорошая, а тратить ее особенно некуда, все свое - и огород, и молоко, и
мясо.
Видя, что Евгений Николаевич собирает книги, Кузьма приподнялся.
- Может, я не ко времени?
- Сиди, сиди, как это не ко времени! - удержал его Евгений Николаевич.
- Время есть. Когда мы не на работе, время у нас свое не казенное. Значит, и
тратить мы его должны как думе угодно, правда?
- Как будто.
- Почему <как будто>? Говори, правда. Время есть. Чай вот можно
поставить.
- Чай не надо, - отказался Кузьма. - Не хочу. Недавно пил.
- Ну, смотри. Говорят, сытого гостя легче потчевать. Правда?
- Правда.
Кузьма поерзал на стуле, решился:
- Я, Евгений Николаевич, по делу к тебе тут по одному пришел.
- По делу? - Евгений Николаевич, насторожившись, сел за стол. - Ну, так
давай говори. Дело есть дело, его решать надо. Как говорят, куй железо, пока
горячо
- Не знаю, как и начать, - замялся Кузьма.
- Говори, говори.
- Да дело такое: деньги я пришел у тебя просить,
- Сколько тебе надо? - зевнул Евгений Николаевич,
- Мне много надо. Сколько дашь.
- Ну, сколько - десять, двадцать, тридцать?
- Нет, - покачал головой Кузьма. - Мне надо много. Я тебе скажу зачем,
чтобы понятно было. Недостача у моей. Марии большая получилась - может, ты
знаешь?
- Ничего не знаю.
- Вчера ревизию кончили - и вот поднесли, значит.
Евгений Николаевич забарабанил по столу костяшками пальцев.
- Неприятность какая, - сказал он.
- А?
- Неприятность, говорю, какая. Как это у нее получилось?
- Вот получилось.
Они замолчали. Стало слышно, как тикает где-то будильник; Кузьма
поискал его глазами, но не нашел. Будильник стучал, почти захлебываясь.
Евгений Николаевич вновь забарабанил по столу пальцами. Кузьма взглянул на
него - он чуть заметно морщился.
- Судить могут, - сказал Евгений Николаевич.
- Для того деньги и ищу, чтоб не судили.
- Все равно судить могут. Растрата есть растрата.
- Нет, не могут. Она оттуда не брала, я знаю.
- Что ты мне-то говоришь? - обиделся Евгений Николаевич. - Я не судья.
Ты им скажи. Я говорю к тому, что надо осторожно: а то и деньги внесешь, и
судить будут.
- Нет. - Кузьма вдруг почувствовал, что он и сам боится этого, и сказал
больше себе, чем ему. - Теперь смотрят, чтоб не зря. Мы не пользовались
этими деньгами, они нам не нужны. У ней ведь недостача эта оттого, что
малограмотная она, а не как-нибудь.
- Они этого не понимают, - махнул рукой Евгений Николаевич.
Кузьма вспомнил про ссуду и, не успев успокоиться, сказал жалобно и
просяще, так что противно стало самому:
- Я ведь ненадолго занимаю у тебя, Евгений Николаевич. Месяца на два,
на три. Мне председатель ссуду пообещал после отчетного собрания.
- А сейчас не дает?
- Сейчас нельзя. Мы еще за старую не расплатились, когда дом ставили. И
так навстречу идет, другой бы не согласился.
Снова вырвалась откуда-то частая дробь будильника, застучала тревожно и
громко, но Кузьма и на этот раз не нашел его. Будильник мог стоять или за
шторой на окне, или на книжной полке, но звук, казалось, шел откуда-то
сверку. Кузьма не вытерпел и взглянул на потолок, а потом выругал себя за
дурость.
- А ты уже к кому-нибудь ходил? - спросил Евгений Николаевич.
- Нет, к тебе первому.
- Что ж делать - дать придется! - вдруг воодушевляясь, сказал Евгений
Николаевич. - Если не дать, ты скажешь: вот Евгений Николаевич пожалел, не
дал. А люди обрадуются.
- Зачем мне про тебя говорить, Евгений Николаевич?
- А я не знаю. Я не про тебя, конечно, - вообще. Народ всякий. Только у
меня деньги на сберкнижке в районе. Я специально подальше их держу, чтоб не
вытаскивать по пустякам. Ехать туда надо. Времени вот сейчас нет. - Он опять
поморщился. - Придется съездить. Дело такое. У меня там сотня и есть -
сниму. Это правильно: мы друг другу помогать должны.
Кузьма, как-то вдруг сразу обессилев, молчал.
- На то мы и люди, чтобы быть вместе, - говорил Евгений Николаевич. -
Про меня в деревне всякое болтают, а я никому еще в помощи не отказывал. Ко
мне часто приходят: то пятерку, то десятку дай. Другой раз последние отдаю.
Правда, люблю, чтобы возвращали, за здорово живешь тоже работать неохота.
- Я отдам, - сказал Кузьма.
- Да я не про тебя, я знаю, что ты отдашь. Вообще говорю. У тебя
совесть есть, я знаю. А у некоторых нет - так живут. Да ты сам знаешь - что
тебе говорить! Народ всякий.
Евгений Николаевич все говорил и говорил, и у Кузьмы разболелась
голова. Он устал. Когда он наконец вышел на улицу последний туман, который
держался до обеда, рассеялся, светило солнце. Воздух был прозрачный и ломкий
- как всегда в последние погожие дни поздней осени. Лес за деревней казался
близким, и стоял он не сплошной стеной, а делился на деревья, уже голые и
посветлевшие.
На воздухе Кузьме стало легче. Он шел, и идти ему было приятно, но
где-то внутри, как нарыв, по-прежнему зудила боль. Он знал - это надолго.
Мария все-таки поднялась, но рядом с ней за столом сидела Комариха.
Кузьма сразу понял, в чем дело.
- Ты уж прибежала. - Он готов был выбросить Комариху за дверь. -
Почуяла. Как ворона на падаль.
- Я не к тебе пришла, и ты меня не гони, - затараторила Комариха. - Я
вот к Марии пришла, по делу.
- Знаю я, по какому ты делу пришла.
- По какому надо, по такому и пришла.
- Вот-вот.
Мария, сидевшая неподвижно, повернулась.
- Ты, Кузьма, в наши дела не лезь. Не нравится - уйди в другую комнату
или еще куда. Не бойся, Комариха, давай дальше.
- Я не боюсь. - Комариха достала откуда-то из-под юбки карты, косясь на
Кузьму, стала раскладывать. - Поди, не ворую - чего мне бояться. А на всех
если внимание обращать, нервов не хватит.
- Сейчас она тебе наворожит! - усмехнулся Кузьма.
- А как карты покажут, так и скажу, врать не стану.
- Где там - всю правду выложишь!
Мария повернула голову, с затаившейся болью сказала:
- Уйди, Кузьма!
Кузьма сдержался, умолк. Он ушел на кухню, но и здесь было слышно, как
Комариха плюет на пальцы, заставляет Марию вытягивать из колоды три карты,
бормочет:
- А казенный дом тебе, девка, слава те господи, не выпал. Врать не
стану, а нету. Вот она, карте. Будет тебе дальняя дорога, - вот она, дорога,
и бубновый интерес.
- Ага, орден в Москву вызовут получать, - не выдержал Кузьма.
- И будут у тебя хлопоты, большие хлопоты - не маленькие. Вот они,
здесь. До трех раз надо. - Видно, Комариха собрала карты. - Сними-ка, девка.
Нет, погоди, тебе снимать нельзя. Надо, чтоб был чужой человек, который не
ворожит. У тебя ребятишки дома?
- Нету.
- Ах ты, беда!
- Да давай сниму, - сказала Мария.
- Нет, нельзя, карта другая пойдет. Эй, Кузьма! - ласково запела
Комариха. - Иди-ка к нам сюда на минутку. Ты на нас, грешных, не серчай. У
тебя свое поверье, у нас свое. Сними-ка нам, дружок, шапку с колоды.
- Язви тебя! - Кузьма подошел и толкнул сверху карты.
- Вот так. У меня зять тоже не верил, партейный был - как же! - а как в
сорок восьмом под суд его отдали, в тот же вечер ко мне за молитвой
прибежал.
Она раскладывала карты вниз картинками, продолжала:
- Это ведь до поры до времени не верят, пока жизнь спокойная. А случись
беда, да не так чтоб просто беда, а беда с горем - сра-а-зу и про бога
вспоминают, и про слуг его, которым в глаза плевали.
- Мели, мели, Комариха, - устало отмахнулся Кузьма.
- А я не мелю. Говорю как знаю. Вот ты, думаешь, не веришь хоть и в эту
ворожбу? Это тебе только кажется, что не веришь. А случись завтра война,
думаешь, не интересно тебе будет сворожить, убьют тебя или не убьют?
- Да ты раскрывай карты-то, - заторопила Мария.
Комариха отступилась от Кузьмы и затянула опять про бубновые интересы и
крестовые хлопоты. Кузьма прислушался: казенный дом не выпал и на этот раз.
После Комарихи они остались дома вдвоем. Мария все так же сидела за
столом, спиной к Кузьме, и смотрела в окно. Кузьма курил.
Мария не шевелилась. Кузьма за ее спиной приподнялся и посмотрел туда,
куда смотрела она, но ничего не увидел. Он боялся заговорить с ней, боялся,
что, скажи он хоть слово, произойдет что-нибудь нехорошее, что потом не
поправить. Молчать было тоже невмоготу. У него опять разболелась голова, и
острые, тукающие удары били в висок, заставляя его ждать их и бояться.
Мария молчала. Он исподволь следил за нею, но он мог бы и не следить,
потому что, пошевелись она, он в тишине сразу услышал бы любой ее шорох. Он
ждал.
Наконец она пошевелилась, и он вздрогнул.
- Кузьма, - произнесла она, по-прежнему глядя в окно.
Он увидел, что она смотрит в окно, и опустил глаза.
Вдруг она засмеялась. Он смотрел в пол и не поверил, что это смеется
она.
Она засмеялась во второй раз, но теперь ее смех был где-то далеко. Он
поднял глаза - ее не было. Он испугался. Оглядываясь, он поднялся и
осторожно подошел к двери, ведущей в спальню. Она лежала на кровати.
- Иди сюда, - позвала она, не глядя на него.
Он подошел.
- Ляг, полежи со мной.
Он осторожно лег рядом с ней и почувствовал, что она дрожит.
Через полчаса она рассказала.
Ты поди, решил, что я сошла с ума. Я и правда ненормальная. То плачу,
то вдруг стала смеяться. Я вспомнила, кто-то рассказывал, что бабы там, в
тюрьмах этих, вытворяют друг над другом. Срам какой. Мне стало нехорошо. А
потом думаю да ведь я еще не там, я еще здесь.
Она прижалась к Кузьме и заплакала.
- Ну вот и опять плачу, - всхлипывала она. - Не отдавай ты им меня, не
отдавай, хороший ты мой. Не хочу...
Поезд подходит медленно, уже остановившись, в последний раз со
скрежетом дергается и замирает. Кузьма замерз, но в вагон поднимается не
сразу. Стоит, смотрит. Несколько пассажиров с поезда мечутся по перрону,
перебегая от одного киоска к другому, - со стороны кажется. что их кружит
ветер. Откуда-то из-за туч пробивается легкое и тонкое, как высохший лист,
солнечное пятно, хотя самого солнца не видно; подрагивая, оно чуть держится
на платформе, на крышах вагонов, но ветер быстро срывает его и уносит.
Кузьма ездит редко и всякий раз чувствует себя в дороге неспокойно,
будто он потерял все, что у него в жизни было, и теперь ищет другое, но
неизвестно еще, найдет или нет. В этот раз особенно он знает, что надо
ехать, и все-таки ехать боится. А тут еще ветер. Конечно, ветер не мажет
иметь никакого отношения ни к истории с Марией, ни к поездке в город, он
дует сам по себе, как дул, наверно, и в прошлом и в позапрошлом году, когда
у Кузьмы с Марией было все хорошо, и тем не менее Кузьма не может отделаться
от чувства, что одно с другим связано и ветер дует не зря. И то, что не было
билетов в общее вагоны, тоже, наверно, не так просто, что-нибудь вроде
предупреждения мол, если не дурак, то поймешь и никуда не поедешь.
По радио объявляют, что до отхода поезда остаюсь две минуты, и Кузьма,
заторопившись, идет к своему вагону, но перед тем как подняться,
оборачиваешься к вокзалу и думает: с чем же я приеду обратно? Как ни
удивительно, это помогает ему, будто он прочитал молитву и доверил свою
судьбу кому-то другому, а сам теперь может ничего не делать. Он стоит у окна
и смотрит, как за поездом сходятся друг с другом станционные постройки, и
ему странно думать, что еще утром он был дома. Кажется, это было
давным-давно. Он вздыхает. Скоро его мучения с деньгами кончатся - плохо ли,
хорошо ли, но кончатся: через два дня приедет ревизор, и тогда все решится.
Два дня - это немного. Он чувствует усталость, страшную усталость, которая
тем и страшна, что она не физическая - к физической он привык.
- Билет ваш покажите! - раздается за его спиной голос.
Кузьма оборачивается - подола проводница, уже немолодая, уставшая от
поездок. Она вертит в руках билет и несколько раз переводит взгляд с него на
Кузьму и обратно, будто Кузьма этот билет украл или подделал; в этот момент
она, пожалуй, искренне жалеет, что на билеты не наклеивают фотографии
пассажиров, а без фотографии доказать ничего нельзя.
Проводница смотрит на сапоги, и Кузьма тоже опускает глаза - на ярком,
до стеклянности чистом ковре его поношенные, изрядно запылившиеся в дороге
кирзовые сапоги сорок второго размера выглядят гусеницами трактора, на
котором заехали в цветник. Кузьма хочет оправдаться и виновато говорит.
- В другие вагоны билетов не было.
- А вы и рады, - зло бросает она и, не имея возможности выгнать его, но
и не желая с ним больше разговаривать, делает знак, чтобы он шел за ней.
Она стучит в одну из узких, будто игрушечных, синих дверок, потом
отодвигает ее в сторону и, став у входа сбоку, так что Кузьму хорошо видно
вместе с его сапогами, фуфайкой и армейской сумкой, говорит виновато, совсем
как Кузьма перед этим говорил ей самой.
- Извините, пожалуйста, тут вот пассажир... - она делает паузу и
оправдываясь, заканчивает: - С билетом.
- Неужели с билетом? - щуря один глаз, удивленно спрашивает военный;
потом Кузьма разглядит, что он полковник.
- Не может быть! - сидящий рядом с полковником человек в белой майке с
выгибающимся брюшком испуганно повторяет, - Не может быть!
Проводница натянуто улыбается. Потом произносит:
- С билетом...
- Неужели нельзя было подсадить к нам кого-нибудь без билета?! -
полковник недовольно качает головой и даже цокает языком. - Ведь мы же вас
просили.
Человек в белой майке, не сдержавшись, смеется легким, без всякого
напряжения смехом, с частыми звуками, совсем как мотор мотоцикла, работающий
на средних оборотах, и полковник, выданный этим смехом, теперь тоже
улыбается.
- Вы все шутите, - с явным облегчением говорит проводница, по-прежнему
выглядывая из за двери. - Мне, правда, больше его некуда девать, все занято.
- Уходя, она уже и сама пытается шутить. - Но ом с билетом...
- Заходи, заходи, - кивает полковник Кузьме.
Кузьма переступает в купе и у дверей останавливается.
- Полка твоя вон там, - полковник показывает наверх. Опускай ее и, если
хочешь, устраивайся. Не робей, тут все свои.
- Да я не робею.
- Воевал?
- Довелось.
- Ну, тем более. Тогда ничего не страшно.
- Относительно того, что все занято, она, мягко говоря, несколько присочинила, - подает вдруг голос человек, лежащий на второй нижней полке. -Рядом с нами, в девятом, тоже трое. Туда она, однако же, не пошла.
- Ну-у, - понимающе отвечает ему человек в белой майке. - К ним она так просто не пойдет.
- А к нам, выходит, можно?
- Она, Геннадий Иванович, привыкла разбираться, кто из нас чего стоит.
Ей удостоверения личности не нужны. И тебя она в первую же минуту рассмотрела, что ты всего-навсего какой-то там директор радиостанции, -человек в белой майке подмигивает полковнику.
viperson.ru
Док. 637920
Перв. публик.: 09.03.00
Последн. ред.: 01.10.12
Число обращений: 0
Валентин Распутин. Деньги для Марии
|
