1 июля 1943 года в ставку Гитлера в Восточной Пруссии съехались командующие крупнейшими воинскими соединениями на Восточном фронте: группами армий, армиями и корпусами. Речь шла о последних деталях большой наступательной операции немецких войск, закодированной гитлеровским командованием шифром "Цитадель". Главные удары предполагалось нанести южнее Орла и севернее Харькова в общем направлении на Курск, окружить и разгромить находившиеся в этом районе советские войска, а затем развить наступление на северо-восток в обход Москвы.
Мощным наступлением на Курской дуге Гитлер и его окружение намеревались взять реванш за поражение на Волге: разгромив лучшие части Красной Армии, захватить инициативу и поставить нашу страну перед крахом.
Ни к одной операции гитлеровское командование не готовилось с такой тщательностью, как к этой, Сознавая ее исключительно важное значение, Гитлер, так и заявил своим генералам: "Неудачи не должно быть!"
Для проведения операции "Цитадель" германское командование сосредоточило до девятисот тысяч солдат и офицеров наземных войск, около трех тысяч танков и самоходных орудий, более двух тысяч - три четверти всей авиации, действовавшей на советско-германском фронте. Особенно большие надежды возлагались на новый самолет "фокке-вульф-190", имевший сильное вооружение - четыре пушки, шесть пулеметов - и большую скорость: свыше шестисот километров в час. Этот истребитель, по расчетам фашистского командования, должен был господствовать в воздухе.
На Курскую дугу были переброшены танковые дивизии СС "Адольф Гитлер", "Мертвая голова", "Рейх".
Уверенное в успешном завершении задуманной операции, фашистское верховное командование пригласило на советско-германский фронт для наблюдения за ходом наступления турецкую военную миссию и группу высших румынских офицеров.
В канун наступления Гитлер обратился к личному составу ударных группировок с воззванием: "С сегодняшнего дня вы становитесь участниками крупных наступательных боев, исход которых может решить войну. Ваша победа больше, чем когда-либо, убедит весь мир, что всякое сопротивление немецкой армии в конце концов все-таки напрасно",
Советское командование своевременно вскрыло замыслы врага: направления намечаемых ударов, боевой и численный состав войск: возможные резервы и даже срок начала наступления. Изучив обстановку, ставка решила сначала измотать наступающего противника в оборонительных боях, а затем контрнаступлением завершить его разгром. Последующие события показали, что это был наиболее правильный план действия.
Перед Советской Армией стояла сложная и ответственная задача: выдержать вражеский удар, обескровить его основные силы, а затем перейти в решительное наступление, внеся тем самым коренной перелом в ход всей войны. Ставя такие задачи, ставка Верховного Главнокомандования исходила из реального соотношения сил, роста военного мастерства войск, повышения их технической оснащенности. Стратегические и оперативные планы советского командования основывались на прочной материальной базе быстро растущего военного хозяйства страны.
Е Огромную работу при подготовке войск к сражению в районе Курского выступа проводил член Военного Совета Воронежского фронта Н. С. Хрущев. Его деятельность как члена Политбюро ЦК ВКП(б) и секретаря ЦК КП(б) Украины выходила за рамки Воронежского фронта. Многие мероприятия, которые проводились Военным советом этого фронта, становились достоянием других фронтов. Непосредственно под руководством Хрущева работала большая группа ответственных партийных работников. Многие секретари обкомов были назначены членами Военных советов армий и принимали активное участие в подготовке войск к боям.
"Враг готовится к нанесению удара, - говорил Хрущев на совещании начальников политотделов. - Для нас дорог каждый день. Политработа - это все то, чем живет боец, Состояние оружия, учеба, питание - все- это входит в круг работы политработников. Требуется немедленно поднять политработу на более высокий уровень".
Военные советы, политорганы, партийные и комсомольские организации развернули напряженную деятельность по повышению политико-морального состояния войск, воспитания у солдат и офицеров непоколебимой стойкости, чувства ответственности за удержание рубежа, который занимала их часть. И воины клялись: "Мы уничтожали и уничтожили гитлеровскую гадину под Сталинградом, уничтожим ее и здесь, под Орлом и Курском. Будем стоять насмерть. Враг не пройдет! Наступать будем мы!"
Как и всегда, в особо трудные минуты советские войска, готовясь к тяжелым боям, обращались мыслями к родной Коммунистической партии. Тысячи солдат и офицеров вступали в ее ряды, выражен этим свою беззаветную преданность партии и народу. К началу оборонительного сражения более восьмидесяти процентов командиров полков, батальонов, рот, взводов были коммунистами.
Наступил июль. Сводки Совинформбюро пока неизменно гласили: "На фронте ничего существенного не произошло". Но это было предгрозовое затишье.
Чудовищно огромное скопление войск и техники" ожидало битвы.
Сражение началось на рассвете пятого июля. Накануне мы осмотрели с воздуха район предстоящих боевых действий. Это было тем более необходимо, что местность представляла собой удивительной однообразную равнину, лишь кое-где пересеченную небольшими оврагами и балками, Ориентиров абсолютно никаких.
Однажды, возвращаясь из полета, мы долго кружили над степью, разыскивая свой аэродром. Судя по часам, мы уже давно должны прилететь. В сердцу стала закрадываться тревога: горючее на исходе, местность совершенно незнакомая. По компасу ориентироваться абсолютно невозможно: влияние Курской магнитной аномалии... Положение складывалось безвыходное. Сажать самолеты на брюхо в поле? Что делать?
Я отдал команду по радио:
- Кто знает дорогу - выходи вперед. Самолеты продолжали бестолково кружиться: дороги никто не знал.
К счастью, вдали показалась колонна пехоты - до батальона. Мы снизились и рассмотрели: наши! Тогда я, с трудом удерживая машину в горизонтальном положении, оторвал клочок карты и нацарапал карандашом: "Где Новый Оскол? Покажите". Засунул записку в перчатку и, чуть не задевая пехотинцев по головам, бросил перчатку на землю.
Пехотинцы подобрали перчатку. Скоро десятки рук вытянулись в одну сторону, указывая нужное направление. Через семь минут мы нашли свой аэродром. Один самолет еле дотянул до места и приземлился на самой границе поля.
Происшествие это заставило нас задуматься всерьез. Во время боевых действий отсутствие верхних ориентиров могло оказаться плачевным. И вот по просьбе летчиков прямо на земле были нарисованы указатели: огромные стрелы шириной пять метров и длиной метров пятьдесят...
Вечером 4 июля меня вызвал Федор Телегин. Когда я вошел в отгороженный уголок командира полка, Федор, не дав мне доложить, как того требовал устав, поманил рукой:
- Заходи, заходи. Садись, смотри.
Тут же я узнал, что пришел приказ завтра на рассвете вылетать на Харьков бомбить аэродром. Собственно, основную "работу" будут выполнять штурмовики, мы же, как обычно, идем в прикрытие.
- Значит, что же, началось? - спросил я.
- Начинается!
Телегин догадывался о масштабах предстоящих сражений, однако действительность скоро превзошла все наши ожидания.
Советскому командованию стало известно, что операция "Цитадель" начнется завтра, и оно решило нанести по скопившимся для наступления войскам противника мощный удар артиллерии и авиации.
Мы вышли из землянки. Стояла тихая звездная ночь. Невольно подумалось, что в такую вот ночь самым приятным звуком был бы глухой стук возвращающейся с поля брички, или конский храп и звяк пут, когда стреноженная лошадь вдруг делает неуклюжий скачок по мокрой от росы траве. Ребятишки, приехавшие в ночное, разложили бы небольшой костер, и он сиротливым огоньком уютно светился бы в непроглядной черноте ночи...
О многом может задуматься в такую тихую июльскую ночь человек на войне. И не верилось, что на сотни километров вокруг сейчас скопилось, замерло и ждет условного сигнала такое количество самой совершенной техники, что, обрати ее человек не на взаимное смертоубийство, а на мирный созидательный труд, жизнь на земле стала бы прекрасной, без войн, эпидемий и голода.
Июльская ночь коротка. Едва только забрезжило на востоке, раздался рев множества авиационных моторов. Сначала в воздух поднялись два полка ИЛов.
Штурмовики построились в свой обычный боевой порядок и плотной грозной тучей двинулись на запад. Там еще было темно.
Следом за штурмовиками взмыл и наш полк.
Харьков мы увидели на рассвете. На окраинных улицах пустынно. А дальше, над центром города, какой-то сизый туман. Сквозь пелену тумана вырисовывается знаменитый Дом промышленности, - он полуразрушен. За поселком Алексеевкой можно разглядеть желтоватую линию противотанкового рва.
Как ни надеялся враг на успех "Цитадели", но об обороне Харькова он не забыл. В течение полутора лет укреплялась оборона города. Всех жителей Харькова немцы под страхом смерти заставили работать над сооружением противотанковых рвов, блиндажей, дотов и траншей, Кроме того, перед городом тянулись многочисленные ряды колючей проволоки и обширные минные поля. Противотанковый ров опоясал весь город, а в глубине была сконцентрирована хорошо укрытая артиллерия.
Туман над городом все реже, и вот уже можно рассмотреть одну из красивейших площадей Харькова - площадь Дзержинского. Вернее, то, что от нее осталось. Площадь окружают полуразрушенные здания, А вон там городской парк. Его деревья искалечены, земля изрыта воронками, траншеями.
Заметив приближение штурмовиков, враг открыл ураганный зенитный огонь. Но наши летчики заранее знали об огневых точках обороны. Самолеты противника подняться не успели.
Приятно смотреть на работу штурмовиков. Построившись в своеобразный хоровод, самолеты один за другим пикируют на обреченный аэродром. Сначала ИЛы сбросили бомбы. Со второго захода на землю полетели реактивные снаряды. В заключение штурмовики прошлись по тому, что осталось на аэродроме, из пушек.
Аэродром разбит. Горят склады, рвутся боеприпасы. Все поле усеяно обломками горящих "юнкерсов". Враг не ожидал налета.
Сбросив смертоносный груз, штурмовики легли на обратный курс. Теперь нам нужно было смотреть в оба - немцы, конечно, постараются перехватить нас.
"Мессершмитты" навалились стаей. С запоздалой яростью и ожесточением они пытались разбить строй штурмовиков, внести хаос и тогда, нападая на одиночные машины, забить, заклевать до смерти. Штурмовики, изредка огрызались огнем, продолжая держать строй. Они не ввязывались в бой, и это, казалось, удесятеряло злобу вражеских истребителей.
Нашим тоже работы хватало. Мы должны были в целости и сохранности доставить домой армаду штурмовиков. Таков был строгий приказ. Вот почему, увидев, что на отставший ИЛ налетело сразу двое "мессершмиттов", я бросил преследование вражеского самолета, которому успел зайти в хвост, и бросился на выручку.
Немцы атаковали умело. И даже в азарте они не забывали об опасности. Ведомый как привязанный ходил за ведущим, чтобы прикрыть его в случае нападения.
Я пристроился к ведомому и ударил из пулеметов. "Мессершмитт" задымил. Ведущий взмыл вверх, оставив штурмовик в покое. Я погнался было за ним он вклинился в звени наших штурмовиков, и я оставил его. А где же пострадавший ИЛ? Я увидел его далеко внизу. Изрядно потрепанный "мессершмиттами", штурмовик тянул из последних сил. Благо, мы летели уже над нашей территорией. Я хотел разглядеть хвостовой номер самолета и не смог - было далеко. А штурмовик опускался все ниже и ниже, наконец, летчик искусно посадил машину прямо в поле на фюзеляж...
Забегая вперед, скажу, что вечером этого дня ко мне в столовой подошел невысокий летчик. С первого взгляда я признал в нем земляка, казаха. Летчик был очень молод, и смущение, застенчивость были написаны на его лице.
- Товарищ капитан, - тихонько обратился он ко мне, - скажите, кто у вас летает на сорок седьмом?
Я удивился: номер сорок семь носила моя машина.
- Вы? - обрадовался мой земляк. - Так это же меня вы сегодня выручили! И ведь как здорово выучили!
Радость его была так искренна, что мы тут же у всех на глазах обнялись. Летчик потащил меня к своему столу.
Мы разговорились. Спасенный мной штурмовик оказался Талгатом Бегельдиновым, впоследствии дважды Героем Советского Союза, С этого дня у нас с Талгатом завязалась крепкая фронтовая дружба. Мне и моим товарищам истребителям потом много из приходилось ходить в прикрытие Талгата, и мы неизменно восхищались мужеством этого юноши-степняка, уверенно оседлавшего грозную машину, которую немцы в ужасе называли "черной смертью".
Не успел наш полк совершить посадку, как воздуха земля вздрогнули от мощного артиллерийского гула. Началась артподготовка.
Через несколько минут мне пришлось вылететь в воздушную разведку, и я сверху прекрасно видел, какую разрушительную работу производит артиллерия с той и с другой стороны. Огонь настолько силен, что от дыма и разрывов совсем не видно земли. Нужно сказать, что плотность артиллерийского огня на Курской дуге была гораздо выше, чем при наступлении на Волге.
Возвращаясь назад, я заметил, как в проходы, сделанные в минных полях, двинулись танки. Сотни танков! Изрыгая пламя, они бесконечной стальной лавиной шли на штурм укреплений. Великая битва под Курском началась.
Докладывая Федору Телегину о результатах разведки, я не мог удержаться от восхищения:
- Что там делается!
- Началось, началось, - пробормотал Федор, быстро отмечая что-то на карте.
Он сидел в обычном летном комбинезоне. Командир полка в любую минуту был готов к вылету.
В эти дни мы забыли об отдыхе. Противник поднял в воздух всю свою авиацию. Нам был дан приказ во что бы то ни стало рассеять вражеские бомбардировочные эскадры. Чтобы расколоть строй бомбардировщиков, у наших соседей двое летчиков пошли на таран. Именно в эти дни начал свой боевой счет сбитых самолетов трижды Герой Советского Союза И. А. Кожедуб, а летчик-истребитель А. К. Горовец совершил беспримерный подвиг. Возвращаясь с задания, Горовец заметил группу вражеских бомбардировщиков. Он резко развернул свою машину и один отважно бросился в гущу фашистских самолетов. Первой же очередью он сбил флагмана. Затем упали на землю второй и третий самолеты. Строй неприятельских машин распался, они стали рассредоточиться. Но Горовец снова и снова дерзко нападал. В этой невиданной схватке он сбил девять бомбардировщиков! По пути на свой аэродром Горовец попал под неожиданный удар четырех вражеских истребителей. Его самолет был подбит и врезался в землю.
А. К. Горовец - единственный в мире летчик, сбивший в одном бою девять вражеских самолетов.
Так дрались наши истребители. И не мудрено, что все чаще и чаще фашистские бомбардировщики, только завидя советских соколов, начинали поспешно сбрасывать бомбы куда попало и поворачивать назад.
Наши ребята заметили, что у немцев появилось множество истребителей с пестро раскрашенными фюзеляжами. Вражеские машины были украшены изображениями червовых и пиковых тузов, черных кошек, драконов, птиц, змей. Это были знаменитые асы воздушного флота Геринга, лучшие летчики Германии.
- Сегодня пойдут одни старики, - сказал Федор Телегин, - молодым сегодня делать нечего. У соседей шестерых сбили.
В небе было темно от самолетов. Немцы послали около пятисот машин. С нашей стороны поднялось двести семьдесят истребителей. Бой завязался на всех высотах. Все, что было лучшего в авиации обеих сторон, сцепилось в этом невиданном воздушно поединке. В наушниках творилось черт знает что: какие-то сумасшедшие выкрики, просьбы, имена и ругань, ожесточенная ругань на обоих языках.
Наша эскадрилья схватилась с истребителями прикрытия. Во вражеских самолетах мы узнали знаменитые "фокке-вульф-190".
После недолгого маневрирования мне удалось сбить ведомого одной чрезвычайно слаженной пары Ведущий, заметив у себя на хвосте советский истребитель, с хладнокровием опытного бойца дал ему приблизиться на дистанцию огня и вдруг, задрав самолет вверх, круто пошел по вертикали. Расчет немца был прост: он знал, что советские летчики не принимают боя на вертикалях, и надеялся убить сразу несколько зайцев - уйти от атаки, набрать высоту и выгодно атаковать сверху. В прежнее время мне несомненно пришлось бы положить самолет в вираж Но сейчас я летел на ЯКе, очень легкой, послушной и скороходной машине. И я решил использовать просчет немца. ЯК, яростно ревя, круто полез наверх, Я догнал вражескую машину и, не выходя из вертикального положения, расстрелял ее почти в упор. "Фоккер" опрокинулся и задымил.
Это была удача! Сбить подряд два расхваленных немцами "фоккера".
В каком-то неуемном азарте я тут же захожу в хвост еще одной вражеской машине, вижу ее заклепки и с наслаждением нажимаю гашетку. Но... что это? Пулеметы и пушка молчат. Молниеносно перезаряжаю, снова жму - снова ни одного выстрела! Испортились! Ах, черт! Ах... Я на все лады ругаю техника по вооружению Гришу Абояна за то, что он, очевидно, в спешке не проверил, исправны ли пулеметы и пушка.
Я понимаю, что выходить из боя мне не следует, хотя бы по той причине, что опытный враг сразу же заметит мою беспомощность. И я принялся "темнить": атаковал, маневрировал, старался хоть как-нибудь помогать товарищам.
На аэродроме, едва приземлившись, я обрушился на техника Гришу. Гриша побледнел. Он и сам понимал, какой опасности подвергался летчик по его вине. Не успел я вылезти из кабины, как Гриша кинулся проверять вооружение.
- Товарищ капитан, - облегченно доложил он, - у вас все в порядке.
- Да как все в порядке! - снова вспылил я. - Тебе ж говорят...
- Да у вас весь боезапас расстрелян, товарищ капитан!
- Как расстрелян?..
Я смотрю на лицо техника и понемногу успокаиваюсь. В самом деле, почему я подумал о неисправности? Ведь скорее всего...
Гриша смотрит на меня укоризненно.
- Извини, друг. Я как-то... Сам понимаешь. Извини, брат.
- Что вы, товарищ капитан! Я бы и сам... А сегодня такое творится, что и отца родного... Идите, товарищ капитан, в столовой уже все готово.
Неподалеку остановилась командирская машина. Федор Телегин тяжело спрыгнул на землю и устало стянул шлемофон. День сегодня выдался как никогда...
Вернулась из боя эскадрилья майора Николая Дунаева. Еще крутились пропеллеры, когда Дунаев откинул фонарь и на плоскость весело выпрыгнула маленькая собачка. Это была обыкновенная дворняжка, прижившаяся в эскадрилье. Летчики полюбили собачку, каждый звал ее по-своему, каким-нибудь домашним именем: Трезорка, Жулик, Жучка, а все вместе, эскадрильей, ласково называли ее "Спасительницей". И это была правда: собачка однажды действительно спасла эскадрилью Дунаева.
Как-то, намаявшись за день, летчики повалились на нары в своей землянке и заснули тяжелым глубоким сном. Дворняжка устроилась в чьем-то шлемофоне. Среди ночи в землянке вспыхнул пожар, загорелась солома. Но измученные летчики спали как убитые. Тогда собачка принялась беспокойно лаять и теребить спавших летчиков. Кто-то наконец продрал глаза, очень вовремя. Летчики успели выскочить из огня.
С тех пор собачка стала полноправным членом эскадрильи Дунаева. Вылетая на задания, ребята по очереди брали дворняжку с собой. Постепенно она так освоилась, что едва раздавался сигнал тревоги, бежала к машинам и устраивалась за спиной летчика.
Жаль, что "повоевать" собачке пришлось недолго. Вернувшись однажды из боя, летчик с удивлением обнаружил, что Жучка не торопится выпрыгивать из кабины Он отстегнул парашют и оглянулся.
Собака не двигалась. В воздушном бою шальная пуля попала в кабину летчика и убила ее.
Помнится, ребята очень жалели о гибели "Спасительницы" и похоронили ее с почестями.
История с собачкой хорошо говорит о том, как велика была у нас тяга ко всему, что напоминало о доме, о мирной, спокойной жизни. Самый худой мир лучше доброй войны.
Говорят, что русские легко привыкают ко всему. Мне кажется, это неверно. Мы можем смириться с лишениями военного времени и, затянув пояса, воевать до победы, как бы ни была она далека. Мы можем бить, убивать, уничтожать, но только своих злейших врагов. Равнодушным, профессиональным убийцей, каким воспитал немецкую молодежь Гитлер, русский никогда не станет. Русский не может привыкнуть убивать.
Наши милые, озорные, буйные в играх мальчишки повзрослели слишком рано. Многие из них еще не брились, когда попали на войну, воротники гимнастерок были им слишком велики, а тяжелые армейские сапоги сидели на ногах неуклюже. Прав был Федор Телегин, давая молодым летчикам осмотреться, освоиться за спиной "старичков", чтобы не стать жертвой какого-нибудь понаторевшего в убийстве фашистского стервятника в первом же воздушном бою.
И они осваивались. Подчас очень быстро, а иногда трудно и мучительно. Но осваивались. Нужно было воевать, гнать со своей земли проклятого врага.
Иной, глядишь, возвращается из тяжелого боя и поет себе, распевает, хотя нервы у него натянуты, как струны, А другой и после сотни боев вылезает из кабины и трясущимися руками лезет закурить, ломает спички, наконец, затягивается чуть ли не со стоном, устало закрыв глаза, и лишь после папиросы вздыхает полной грудью.
Помнится, пришел к нам в полк молоденький летчик Иван Мокрый. Шея тоненькая, глаза ребячьи. Только что из летной школы. Кажется, в первый же день на взлете самолет Иван Мокрого врезался в другой самолет - и оба вышли из строя. Дикий случай! Что было делать с Мокрым? Судить! Наказывать самому?.. Ругал я его на чем свет стоит. Он только сконфуженно заливался румянцем и беспомощно разводил руками.
- Не болтать руками! Стоять как следует!
- Виноват, товарищ капитан...
- Кру-гом! К чертовой матери, в землянку! Вечером поговорим.
Каково же было мое удивление, когда я, оглянувшись через несколько шагов, увидел, что Иван, став на четвереньки, ловит пилоткой кузнечиков. Это после нагоняя-то!..
Вечером на общем собрании на Ивана наложили взыскание: от полетов отстранить, ста граммов не давать, назначить вечным дежурным по аэродрому.
Заскучал Иван Мокрый.
И неизвестно, что сталось бы с молодым летчиком, если бы не случай.
Как-то под самый вечер нежданно-негаданно на наш аэродром налетели четыре "мессершмитта". Мы бросились по щелям. Положение безвыходное: любой самолет на взлете немцы собьют, как куропатку.
"Мессершмитты" заходят на штурмовку. Пропали наши самолеты!
И вдруг все мы видим: Иван Мокрый, размахивая руками, бежит сломя голову к ближнему ЯКу. А немцы уже поливают аэродром из пулеметов.
Иван проворно вскочил в кабину. Заработал мотор.
- Он с ума сошел! - чуть не со стоном проговорил Телегин.
- Собьют же, как... Эх!
А ЯК уже разбежался и оторвался от земли.
- Ну!.. - и Федор Телегин даже сморщился, глядя, как заходит в атаку "мессершмитт". - Сейчас одна только очередь и...
Неожиданно ЯК задрался вверх, навстречу пикирующему врагу, с дальней дистанции ударил из пулеметов - и "мессершмитт", не выходя из пике врезался в землю.
Мы остолбенели. Вот это номер! Как это он изловчился в таком положении?..
А ЯК взмыл вверх и ушел в облако.
Обозленные "мессеры" кинулись за смельчаком следом. За облаком самолетов не было видно.
Первым опомнился Телегин.
- По машинам!
Мы выскочили из щелей.
Но тут из облака показался объятый пламенем самолет. Пылая, он падал отвесно на землю.
Все невольно придержали шаг. Пропал наш Мокрый...
- Отлетался, - прошептал кто-то.
Самолет грохнулся о землю, раздался взрыв.
- Санитары! - крикнул я.
По полю уже неслась санитарная машина.
Я на ходу прыгнул на подножку.
Не успели мы подъехать к месту падения самолета, как кто-то, разглядев на сохранившемся хвосте зловещий крест, удивленно и радостно воскликнул: - Так это же... Смотрите!
И словно в подтверждение нашему внезапному открытию, мы услышали в небе треск пулеметный очередей. Там все еще шел бой. Вот так Иван Мокрый!
Оставшиеся два "мессершмитта" позорно бежали" а Иван, показавшись над аэродромом, снова поразил нас: прежде всего он лихо исполнил традиционные "бочки" - переворот через крыло - две, по числу сбитых самолетов, а затем так чисто, так мастерски посадил самолет, что позавидовали даже "старики".
К Ивану бросились все - летчики, техники, девушки-официантки, Спрыгнув на землю, он попал в неистовые объятия друзей. Качали его до одурения, Зацелованный, затисканный, Иван не успевал отвечать на расспросы.
Вечером мы чествовали новоиспеченного аса. Был приготовлен парадный обед. А через несколько дней за мужество и отвагу Иван Мокрый получил орден Красного Знамени. С тех пор он неизменно вылетал на все ответственные тяжелые задания.
А вот еще один случай.
Вечер после страшно напряженного дня. Летчики устали и спят глубоким сном. Иногда слышится невнятное бормотание сонного.
У входа в землянку, прямо на траве, обняв колени, задумчиво сидит Валерка Федоровский. Валерка молод, сегодня он впервые был в бою и даже сбил самолет.
- Чего не спишь, Валерик? Не устал?
Молодой летчик хочет подняться, но я кладу ему руку на плечо.
- Сиди, сиди.
- Не то, товарищ капитан, - жалуется Валерка. И устал, и не могу. Только закрою глаза - кресты. Со всех сторон кресты! Кошмар какой-то!
Помните, как в "Тихом Доне" Григорий Мелехов переживает смерть первого австрийца, которого он зарубил? Летчик зачастую не видит врага в лицо. Но кресты на вражеской машине отчетливо врезаются в память.
- Иди, спи, Валерик, - говорю я летчику. - Это бывает.
- С вами тоже было, товарищ капитан?
- А как же! С каждым.
- Вы понимаете, - оживляется Федоровский, - ведь враг же, немец! А вот мерещится... Черт бы его побрал!
Выговорившись, Валерий успокаивается и идет спать. Завтра снова трудный день, нужно восстановить силы. Я смотрю ему вслед и думаю: привыкнет, Но привыкнуть Валерке не пришлось: он успел лишь получить орден Красной Звезды за первые успехи и вскоре погиб в воздушном бою.
"Операция "Цитадель", - пишет в своих воспоминаниях гитлеровский фельдмаршал Манштейн, - была последней попыткой сохранить нашу инициативу на востоке. С ее прекращением, равнозначным провалу, инициатива окончательно перешла к советской стороне. В этом отношении операция "Цитадель" является решающим поворотным пунктом войны на Восточном фронте".
Советские войска выиграли Курский поединок.
Бои шли за Харьков. Многострадальный Харьков! Повсюду густые столбы дыма поднимаются высоко к небу. Город в развалинах. С чердаков и из подвалов бьют орудия. Немцы создали мощную оборону, и проломить ее нелегко,
В неглубоком, наспех отрытом окопе радист у микрофона монотонно выкрикивает позывные:
- Я - Рис! Я - Рис!
Рослый полковник с планом Харькова в руках строго спрашивает радиста:
- Есть у них движение или нет? Перерезано Полтавское шоссе?
В этот день на всех командных пунктах, всюду - на траве и планшетах, на раскладных столиках и досках - вместо карт лежали планы города Харькова. Напряжение битвы нарастало с каждым часом, С утра до вечера неумолчно били пушки и минометы. Эскадрильи самолетов проносились над окраинами города, и внизу поднимались столбы дыма и пыли.
Шел бой, уже не первый за эту городскую окраину, называемую Холодной Горой. Многие бойцы с медалями и орденами на груди, полученными еще а зимних боях, рассказывали, как в морозный февральский день мчались они на лыжах, с ходу врываясь в кварталы Холодной Горы. Она и теперь, как в тот раз, являлась ключом к Харькову.
- Как только возьмем ее - дело сделано!
Враг сопротивлялся жестоко.
Ломая оборону, части Советской Армии в то же время обтекали город, и линия фронта все больше и больше напоминала петлю, которая захлестывала немцев, упорствующих в своем стремлении удержать Харьков.
Захваченные пленные показали, что в городе укреплены все важнейшие перекрестки. На окраинах сидели полки потрепанных под Белгородом и пополнявшихся прибывающими резервами дивизий. На улицах появились эсэсовцы. Офицеры внушали солдатам, что Харьков будет обороняться до последнего патрона, ибо сдача его равносильна потере всей Украины, В частях был оглашен особый приказ Гитлера удержать Харьков во что бы то ни стало.
Но все было напрасно. Мощь наступления советских войск нарастала с каждым днем. Враг отступал.
В эти дни на фюзеляже моего самолета появилась двадцатая звездочка - лицевой счет сбитых вражеских машин.
Техник Иван Лавриненко обладал философским складом ума.
- Вот интересное дело, товарищ капитан, - неторопливо говорил он, сидя на заросшем травою бугорке. - После войны бы взять бы да проехать по всем тем местам, где вот сейчас приходится... Дунаева бы взял с собой, Колю бы Шута... Ну, кого бы еще?.. Да, Корниенко! Интересно бы.
Стоял тихий теплый вечер. Догорала заря. Скинув гимнастерку, я сидел по пояс голый и, ловчась перед крохотным зеркальцем, старательно намыливал щеки. Лавриненко, умаявшись за день, отдыхал, наслаждался покоем и задумчиво дымил папиросой.
- А ведь после войны, товарищ капитан, на этих на самых местах люди хлеб сеять будут. Это уж наверно. А может, овес. А может...
Резкий телефонный звонок в землянке прервал размышления техника.
- Вы брейтесь, брейтесь, - сказал он. - Я отвечу.
Лавриненко нырнул в землянку, и тотчас оттуда разделся его беспокойный голос:
- Товарищ капитан, вас!
Звонил командир дивизии генерал Баранчук. Ничего не объяснив, он только справился, я ли это, и крикнул:
- В воздух!
Я понял его с полуслова.
Лавриненко уже проворно стаскивал с самолета маскировочную сеть.
Без гимнастерки, с намыленным лицом я бросился в кабину и, не прогревая мотора, пошел на взлет. Парашют, - думаю, - в воздухе как-нибудь приспособлю.
Однако в воздухе оказалось не до парашюта. Я увидел торопливо уходящий на свою сторону двухмоторный "хейнкель". Это, по всей видимости, был разведчик. Сфотографировал что-либо серьезное... Недаром генерал позвонил сам.
Привычно захожу "хейнкелю" в хвост. Вражеский стрелок встретил меня пулеметной очередью, А ведь у меня парашют не пристегнут! - мелькнуло в голове.
"Хейнкель" начинает отчаянно маневрировать. То уйдет в крутое пике, то вдруг взмоет вверх, Глядя, с какой легкостью вражеский летчик бросает тяжелую машину, я подумал, что летят на разведчике зубастые звери.
Чтобы измотать хвостового стрелка, мне оставалось лишь беспрестанно менять позиции. Крутился я так близко возле "хейнкеля", что мне отчетливо было видно лицо немца. Он действительно скоро упарился, но глаза его настороженно следили за мной: он ждал удобного момента, чтобы с близкого расстояния хлестнуть пулеметной очередью.
А линия фронта тем временем все ближе. Ох, уйдет!
Вдруг я замечаю, что стрелок бросает пулеметы и выхватывает ракетницу. Несколько мгновений я держусь так близко, что мы смотрим друг Другу в самые зрачки. Лицо немца свела гримаса злобы и отчаяния. Ага, - догадываюсь, - видимо, патроны кончились!.. Сощурившись, немец прицелился и выстрелил из ракетницы. Я нажал гашетку: длинная очередь рассекла его пополам.
"Хейнкель" остался без стрелка.
Из всех пулеметов поливаю моторы вражеской машины. И - удивительно! - не горят! Что за наказание? Ведь уйдет!.. Позднее я узнал, что с некоторых пор немцы стали применять резиновые обкладки внутри баков с горючим. Пулевые пробоины моментально затягивались эластичной резиной.
Весь огонь сосредоточиваю на левом моторе. Там, я знаю, баки с горючим. Наконец, показался дымок. Значит, не помогла и резина.
"Хейнкель" стал терять высоту. Я кружусь сверху. Вражеский самолет пошел ниже, ниже. Ясно: сейчас сядет. Вот он запахал по полю - пыль поднялась столбом. Сел на фюзеляж. Выскочили двое летчиков, вытаскивают третьего, убитого. Отнесли подальше от пылающего самолета, положили на землю.
Я пролетел совсем низко. Немцы даже не посмотрели в мою сторону. Высокие, в черных кожаных куртках, они стояли безучастно, зная наперед все, что должно произойти.
Скоро подошли наши автомашины, я видел, как из них выскочили автоматчики и офицеры. Все, можно лететь домой.
Над аэродромом я сделал "бочку" и повел самолет на посадку. Сверху вижу Ивана Лавриненко. Он радостно бежит с банкой белил - рисовать на фюзеляже очередную звезду.
Глядя на засохшую мыльную пену на моих щеках, Лаврлненко смеется:
- Вот добрая примета, товарищ капитан. Небритому везет.
- Ну тебя с твоими приметами. Горячая вода еще есть?
- Есть. Идите, добривайтесь... А скажите, товарищ капитан, немцы не дивились, что вы такой голый казаковали?
В самом деле, спохватился я, летал без гимнастерки!
Утром следующего дня за мной приехал какой-то полковник и увез с собой а штаб фронта. Там я как следует рассмотрел вчерашних сбитых немцев. Рослые, блондины. Один из них, как мне сказали, имеет старший офицерский чин. Видимо, он-то и вел самолет, - подумал я, вспоминая, как искусно маневрировал "хейнкель".
Оказывается, везли они какие-то очень важные сведения для ставки. В нашем тылу в погоню за ними поднялись два истребителя. Одного из них вражеский стрелок сбил сразу же. Другой летчик получил ранение и не смог продолжать погони. Вот почему так скоро кончился у него боезапас, - снова вспомнил я вчерашний свой поединок со стрелком.
В штабе фронта меня поздравили с успехом командир штурмового корпуса генерал-лейтенант Рязанов и наш старый знакомый Алексеев, Батя на прощание даже ухитрился сунуть мне в руки какую-то небольшую посылку.
- Чтобы было чем обмыть, - шепнул он, заговорщически подмигивая.
Через несколько дней, вечером, на одном из полевых аэродромов мы услыхали чеканный голос Левитана, зачитывавшего Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Советского Союза летчикам-истребителям Н. Дунаеву, И. Корниенко и С. Луганскому. Все награжденные были из нашего полка.
Излишне говорить о том, какое это волнующее и радостное событие было для всех нас. До поздней ночи царило возбуждение на аэродроме. О многом вспомнили мы в тот памятный вечер, о многом переговорили. В частности, и о том, что знак высшей воинской доблести, которым удостоили нас партия и народ, обязывает нас бить врага еще искусней, еще беспощадней.
Утром приехал Батя и вручил правительственные награды. Торжеств не было. Начинался день, мы были уже у боевых машин. Но в той задержке перед боем, когда генерал поздравлял нас, в его напутствии, которое слилось с грохотом вдруг разом заработавших моторов, во всей этой коротенькой фронтовой церемонии награждения было что-то неизъяснимо торжественное, поистине незабываемое.
