С самого начала он установил для себя два правилаНазад
С самого начала он установил для себя два правила
Он всегда был в моде - сказать такое про драматурга, которого столь охотно ставили и играли в разные времена, как ставили и играли Александра Володина, не означало бы погрешить против истины. Но это - про любого другого, только не про А. В. Слово "мода" так ему не идет, что правильнее сказать: его всегда любили.
С самого начала он установил для себя два правила: писать от первого лица и никогда не писать о войне, на которой был. От первого лица писали и до него, да и он на себе не замыкался - осматривался окрест, обобщений не избегал. Просто у него иной угол зрения. Другие не видели или делали вид, что не видят, а он видел - фанерные перегородки, некрасивые лица, будничные дела, вообще скучную жизнь, которую можно расцветить лишь бедным фейерверком утешений. Он писал о мелочах жизни и неуверенных людях. Справедливо сравнение его с Чеховым - к этому сравнению сразу же стали прибегать проницательные читатели; хотя володинские будни жалки даже по сравнению с чеховскими, уют все же не вытравлен из них до конца. Его пьесы тихи. Его герои не спорят, они терпят. А. В. не признает драм. Его истории заканчиваются вопросительным знаком: "что же делать?" Вопреки его второму правилу в финале "Пяти вечеров" звучит: "Ой, только бы не было войны!" Автор хотел забыть и изгнать из памяти войну, как и все его сверстники, а она все же присутствовала и помнилась. Две девочки из "Старшей сестры", сироты, блокадницы, наверное, сейчас дождались льгот и ездят в метро бесплатно. Им тяжело досталась не только война, но и победа. Когда это играла Татьяна Доронина в начале шестидесятых в театре и потом еще раз в кино, становилось ясно: глотать слезы и нести свой крест - единственная льгота такого "светлого пути" в стране "смелых людей".
У А. В. люди робеют перед реальностью. Они признаются: "У меня мало было радости в жизни". Или: "Как-то все не клеится". И никто не распускается, потому что надо жить, да еще честно. Даже если ведешь горестную жизнь плута. В его пред-производственной драме "Назначение" Алексей Юрьевич Лямин превращает оловянных солдатиков в хороших трудящихся, однако неизвестно, надолго ли. Превращение - художественное средство А. В., панацея, изобретенная им для своих героев. Чудо в стоматологическом кресле (Похождения зубного врача) или неземная женская красота (Происшествие, которого никто не заметил) у него спасают мир - правда, тоже на время.
В нашем отечестве сначала любили маленького человека. Из этой любви возникло целое умонастроение. Потом маленького человека разлюбили и стали презирать; ему предпочли гордого и сильного строителя светлого будущего. После войны весы снова качнулись - тут-то и появились у Товстоногова, один за другим, князь Мышкин и инженер Ильин. Первый - старый знакомый, трагический герой; второй - новый человек советской закалки. Они равно понадобились одному режиссеру, да и одной публике: "Идиот" (1957) и "Пять вечеров" (1959) сплюсовали и срифмовали радость-страдание.
До перестройки А. В. был пусть и желанным (для режиссеров и зрителей), но неблагонадежным (в глазах властей) автором. Перестройка и последующие годы избаловали его успехом и вниманием, в том числе официальным: премии, юбилейные славословия, издания и переиздания. Но в шестидесятые он писал "Оптимистические записки", в девяностые - пессимистические "Записки нетрезвого человека". И то и другое было правдой его мироощущения, его лирического устройства, которое ничем и ни при каких обстоятельствах не может быть обязано десятилетью на дворе. Так же и героям его новые времена ничем не могли быть полезны, ни от чего не способны были исцелить. У зубного врача Чеснокова нашлись бы другие, не менее убедительные причины для депрессии; переводчик Бузыкин по-прежнему не подавал бы руки ничтожеству Шершавникову и, проклиная себя, длил бы бесконечный марафон, а "Разбитая луна" пребывала бы в известно каком состоянии; девочка Таня все так же страдала бы от безответной любви к юному карьеристу. Положим, теперь ее избранник был бы не комсомольским выдвиженцем, а начинающим бизнесменом. Положим, любой из главных оппонентов главных володинских героев скорректировал бы по новейшей моде свой социальный прикид - но что это изменило бы, что отменило? "На вашей планете я не проживаю" - эта строчка всегда была его тайным девизом, теперь же воплотилась в молчание, в самоустранение (не считать же всерьез экранизации двух его пьес, адаптацию "Униженных и оскорбленных" и перекроенный заново сценарий некогда поставленного им самим Происшествия... - знаками присутствия А. В. в нашем новом кино).
Сегодня он - в отсутствии. И эта фигура добровольного умолкания сама по себе звучнее белого шума времени. Театры его ставят. В 1959-м товстоноговские "Пять вечеров" переворотили умы. В 1978-м пьесу вернул к жизни Никита Михалков. Несколько лет назад ее поставил Сергей Женовач и имел успех. Прошло более сорока лет с тех пор, как зрители едва ли не впервые увидели на сцене комнату в коммуналке, услышали песни, звучавшие во дворах, узнали себя, провели с собой пять вечеров и поняли, что надо жить.
А. В. врачует раны времени кротким юмором, своим извечным бальзамом. Именно он подал пример счастья в горе, свободы в неволе, покоя в страхе, спасения на краю пропасти. И вот что важно: рецепт оказался на все времена.
ГОРФУНКЕЛЬ Елена. Новейшая история отечественного кино. 1986-2000. Кино и контекст. Т. I. СПб, "Сеанс", 2001
http://www.russiancinema.ru/template.php?dept_id=15&e_dept_id=1&e_person_id=169
