В Кремле объяснили стремительное вымирание россиян
Наша библиотека
Книги
Статьи
Учебники

Художественная литература
Русская поэзия
Зарубежная поэзия
Русская проза
Зарубежная проза
Михаил Шолохов. Один язык Назад
Михаил Шолохов. Один язык
По станице Лужины давнишне грязная корка снега, недавно прилетевшие грачи в новом, цвета вороненой стали,оперении.

Дым из труб рыхл и тонок. Небо как небо - серое. Контуры домов
расплывчаты от реденькой мглы, что ли. Лишь за Доном четкая и строгая
волнится хребтина Обдонской горы да лес стоит, как нарисованный тушью.

В нардоме - районный съезд Советов. Начало. Секретарь окружкома партии
уверенно расстанавливает слова доклада о международном положении. На скамьях
- делегаты: сзади глядеть - краснооколые казачьи фуражки, папахи, малахаи,
дубленополушубча-2 тые шеренги. Единый сап. Изредка кашель. Редко - бороды,
больше - голощекого народа с разномастными усами и без них.
Секретарь читает ноту Чемберлена. Из задних рядов запальчиво:
- Пущай не гавкает!
Председательствующий звонит стаканом о графин:
- К порядку!..
А после доклада, в получасовом перерыве, когда а фойе поник над
папахами табачный дым, в гуле голосов услышал я знакомый, как будто
Майданникова, голос. Растолкал ближних. Он, Майданников - вновь избранный
председатель Совета хутора Песчаного. Вокруг него куча казаков. Самый
молодой из них, в неизношенной буденовке, говорил:
- ...И повоюем.
- Наломают нам хвост...
- А раньше-то!
- У них, брат, техника.
- Техника без народу что конь без казака.
- Аль народу у них мало?
Майданников заговорил опять. Голос у него густомягкий, добротная
колесная мазь.
- Ты брось это. Ты, односум, белым светом не того... Случись война -
она нам не страшная... Тю, да ты погоди! Дай сказать-то! Кончу я молоть,
тогда ты засыпешь, а зараз слухай. Нас в германскую забрали в пятнадцатом
году. Третьей очереди я был. Из станицы Каменской сотню нашу - на фронт.
Пристебнули к Восьмой пешей дивизии, мы и ходим с ней, навроде как на
пристежке. Побывали в боях. Под Стырью с коньми расстались. Всучили нам
штыки на винтовку, и превзошли мы в кобылку. Воюем. В окопах и по-разному. А
больше все в них. Год в проклятой глине просидели. Четыре месяца без отдыху.
Вша нас засыпала! Тут - с тоски, а тут - немытые. И вши были разные: какие с
тоски родются - энти горболысые, а какие с грязи - энти черные, ажник
жуковые. Хучь они и разные, а кормили мы их одинаково: рубаху, бывалоча,
сымешь, расстелешь на землю, как потянешь по ней фляжкой али орудийным
стаканом - враз кровяная сделается. Палками их били, ремнями... Как
животных, убивали. Вот до чего много их развели! Косяками в рубахах гуляли.
А сами воюем. За что, как и чего - никому не известно. Чужое варево
хлебали.
Год прошел, и заняла меня тоска. Смерть - и все! Тут - но коню
стосковался, по месяцам не видишь, как его коновод правдает; там - семья
осталась неизвестно при чем. А главное, дело, за что народ - и я с ним! -
смерть принимает, неизвестно.
В шестнадцатом году сняли нас с фронта, увели верст за сорок. В сотню
пополнение пришло, почти что одни старики. Бороды пониже пупка, и все
прочее.
Поотдохнули мы трошки, коней выправили. И вот тебе - бац! Из штаба
дивизии приказ: двинуть нашу сотню к фронтовой линии. Там, мол, солдаты
бунтуются, не желают в окопы, в глину лезть; с смертью кумоваться не
желают...
Разъяснил нам есаул Дымбаш: так, мол, и так. Я взял тут, написал ему
записку и кинул из толпы. "Ваше благородие, вы нам всчет войны разъясняли,
что народ разных языков промеж себя воюет. А как же мы могем на своих
идтить?" Прочитал он и сменился с лица, а сказать ничего не сказал. Тут-то
мы и разжевали, на что к нам старых казаков в сотню влили, да и то из
староверов. Они за царя дюжей и за все дюжей могли стоять. Одно дело -
старые, служба давнишняя их вышколила, а другое дело - дурковатые, службой
убитые. И то: в энти года в полку ум человеку отбивали скорей, чем косарь
косу отобьет.
Погнали нас на солдатов. С нами четыре пулемета и броневая машина.
Подходим к месту, где полк бунтуется, а там уже две сотни кубанцев, ишо
какие-то дикие и собой рябые, на калмыков похожие, окружают этот полк.
Страшное, братцы, дело! За леском две батареи с передков снялись, а полк на
прогалинке стоит и ропщет. К ним офицеры подъезжают, усватывают их, а они
стоят и ропщут.
Отдал есаул наш команду, повынали мы палаши и - рысью, охватываем
солдат подковой... И кубанцы по шли... И зачали солдаты винтовки кидать.
Свалили их костром и опять ропщут.
А во мне сердце кровью закипает, аж на губах солоно горит. Как я могу
человека в энту могилу гнать, ежели я сам там жизни решался, жил в земле,
как суслик?.. Подскакали. Вижу я: казак нашего взвода Филимонов сгоряча бьет
солдата шашкой плашмя по морде. И на глазах моих пухнет у энтого морда и вся
в крови, а он оробел. Молодой солдатишка, и явно оробел. Так по мне мороз и
пошел, не могу с собой совладать, подскакиваю: "Брось, Филимонов!" Он меня в
мать, даром что старовер. Я палаш занес, постращать хотел: "Брось, говорю, а
то, истинный бог, срублю!" Он как рванет винтовку с плеча. Я его и ширнул
концом палаша в глотку... Как в чучелу ширнул, а вышло - живого человека
снял с земли... Получилось тут такое, что сам черт не разберет. Кубанцы
зачали в нас стрелять, мы - в них. Дикие, рябые энти, на нас в атаку, а
солдаты подхватили обратно винтовки и опять ропщут и стреляют по всей
коннице. Там такая была волнения...
Захватили нас оттуда, сначала в тыл было направили, потом как ахнули в
Карпаты; с гашников не успели вшей обобрать, и вот тебе Карпаты. Идем ночью
по ходам сообщения. Приказ - чтоб ни стуку, ни бряку. Оказалось, австрийские
окопы в сорока сажиях от наших. День живем. Головы не высунуть. Дождь.
Мокро. В окопах - по щиколотки грязи. Нету во мне ни сну, ни покою. Жизни
нет! Как там, думаю: за что мы в этих окопах с смертью в обнимку живем?
Стала мне колом в голове мысля, чтоб погутарить с австрийцами. Ихнпе
солдаты по-нашему гутарят. Иной раз шумят: "Пан, вы за что воюете?" - "А вы
за что?" - шумим. Не могем порешить за дальностью расстояния. Думаю: вот бы
собраться по-доброму, погутарить. Нету возможностей! Разделили народ
проволокой, как скотину, а ить австрийцы такие же, как и мы. Всех нас от
земли отняли, как дитя от сиськи. Должен у нас ить один язык быть.
И вот утром раз просыпаемся, а караульный шумит: "Гля, братцы, за нашу
проводку зверь зацепился!" И австрийцы, слышим, взголчились, как грачи на
жнивье. Я это высунул трошки голову, а супротив меня стоит лось, зверь такой
- навроде оленя, рога кустом. И зацепился за проволочные заграждения рогами.
Левей нас по фронту сильные бои шли, вот стрельба и нагнала его промеж
окопов.
Австрийцы шумят: "Пане, выручайте животную, мы стрелять не будем!" Я
шинель с себя - и на насыпь. Глянул на ихние окопы, а там одни головы
торчат. Толечко я к зверю, а он - в дыбы, аж колья, укрепы, зашатались. Мне
на помогу ишо трое казаков повыскакивали. Ничего не могем поделать - он к
себе и близко не подпушает! Глядь, австрийцы бегут - без винтовок, и у
одного ножницы.
Тут-то мы и загутарили. Наш сотник слег на насыпь в целит из винтовки в
крайнего австрийца, а я его спиной заслоняю. Не могли же нас офицеры
разогнать, и повели мы австрийцев гостями в свои окопы. Зачал я с одним
говорить, а сам ни слова ни по-ихнему, ни посвоему не могу сказать, слеза
мне голос секет. Попался мне немолодой австрияк, рыжеватый. Я его усадил на
патронный ящик и говорю: "Пан, какие мы с тобой неприятели, мы родня! Гляди,
с рук-то у нас музли ишо не сошли". Он слов-то не разберет, а душой, вижу,
понимает, ить я ему на ладони мозоль скребу! Головой кивает: да, мол,
согласен. И собралась округ нас куча казаков и ихних. Я и говорю: "Нам, пан,
вашего не надо, а вы нашего не трожьте. Давай войну кончать!" Он опять,
вижу, согласен, а слов не разумеет и зовет нас руками к себе. Объясняет:
там, дескать, есть наш, который по-русски кумекает. Мы и пошли. Вся сотня
снялась и пошла! Офицеры напугались, ходу. Пришли мы в австрийские окопы.
Чех у них по-нашему гутарит. Я с своим австрийцем гутарю, а он переводит. Я
своему подовторил, что мы не враги, а родня. И опять же ему на ладони мозоль
ногтем поскреб и по плечу похлопал. Он через чеха отвечает: я, мол, рабочий,
слесарь, я очень согласен с вами. Говорю ему: "Давайте войну, братцы,
кончать. Никчемушнее это дело. А штыки надо по сурепку тем вогнать, кто нас
стравил". Его ажник в слезу вогнали эти слова мои. Отвечает, что дома бросил
жену с дитем и согласен войну кончать. Шум мы подняли великий. А офицер
ихний ходит индюком и зубы, падло, скалит. Братались мы и кохвей у них пили.
И такой мы язык нашли один для всех, что слово им скажу, а они без
переводчика на лету его понимают, шумят со слезьми и целоваться лезут.
Как пришел я в свои окопы, то вынул из винтовки затвор, затолочил его в
грязь и кровно побожился, что больше разу не стрельну в австрийского брата:
в слесаря, рабочего, в хлебороба... В эту же ночь ушла наша сотня из окопов,
разоружили нас возле деревни Шавелки. А спустя время получился переворот,
царя в Петербурге наладили...
- Погоди,- перебил рассказчика молодой казак в буденовке,- а как же
зверь?
- Зверь? Ему что, зверя мы выручили. Пыхнул, по тех пор его и видали.
Беремя колючей проволки на рогах унес. Тут не в звере дело. Тут люди одним
языком загутарили, а ты вот брешешь: война, война. Война будет известная:
как доберемся до солдатов ихних, мозоль об мозоль черканется, и загутарим...
- Товарищи делегаты, заходите! - позванивая в колокольчик, крикнул
кто-то со сцены.
Распирая створки двери, погромыхивая разговорами, в зал потекли сбитые
в массив плотные толпы делегатов.

1927

viperson.ru

Док. 627476
Перв. публик.: 01.06.80
Последн. ред.: 05.06.12
Число обращений: 0

  • Шолохов Михаил Александрович

  • Разработчик Copyright © 2004-2019, Некоммерческое партнерство `Научно-Информационное Агентство `НАСЛЕДИЕ ОТЕЧЕСТВА``