По станице Лужины давнишне грязная корка снега, недавно прилетевшие грачи в новом, цвета вороненой стали,оперении.
Дым из труб рыхл и тонок. Небо как небо - серое. Контуры домов
расплывчаты от реденькой мглы, что ли. Лишь за Доном четкая и строгая
волнится хребтина Обдонской горы да лес стоит, как нарисованный тушью.
В нардоме - районный съезд Советов. Начало. Секретарь окружкома партии
уверенно расстанавливает слова доклада о международном положении. На скамьях
- делегаты: сзади глядеть - краснооколые казачьи фуражки, папахи, малахаи,
дубленополушубча-2 тые шеренги. Единый сап. Изредка кашель. Редко - бороды,
больше - голощекого народа с разномастными усами и без них.
Секретарь читает ноту Чемберлена. Из задних рядов запальчиво:
- Пущай не гавкает!
Председательствующий звонит стаканом о графин:
- К порядку!..
А после доклада, в получасовом перерыве, когда а фойе поник над
папахами табачный дым, в гуле голосов услышал я знакомый, как будто
Майданникова, голос. Растолкал ближних. Он, Майданников - вновь избранный
председатель Совета хутора Песчаного. Вокруг него куча казаков. Самый
молодой из них, в неизношенной буденовке, говорил:
- ...И повоюем.
- Наломают нам хвост...
- А раньше-то!
- У них, брат, техника.
- Техника без народу что конь без казака.
- Аль народу у них мало?
Майданников заговорил опять. Голос у него густомягкий, добротная
колесная мазь.
- Ты брось это. Ты, односум, белым светом не того... Случись война -
она нам не страшная... Тю, да ты погоди! Дай сказать-то! Кончу я молоть,
тогда ты засыпешь, а зараз слухай. Нас в германскую забрали в пятнадцатом
году. Третьей очереди я был. Из станицы Каменской сотню нашу - на фронт.
Пристебнули к Восьмой пешей дивизии, мы и ходим с ней, навроде как на
пристежке. Побывали в боях. Под Стырью с коньми расстались. Всучили нам
штыки на винтовку, и превзошли мы в кобылку. Воюем. В окопах и по-разному. А
больше все в них. Год в проклятой глине просидели. Четыре месяца без отдыху.
Вша нас засыпала! Тут - с тоски, а тут - немытые. И вши были разные: какие с
тоски родются - энти горболысые, а какие с грязи - энти черные, ажник
жуковые. Хучь они и разные, а кормили мы их одинаково: рубаху, бывалоча,
сымешь, расстелешь на землю, как потянешь по ней фляжкой али орудийным
стаканом - враз кровяная сделается. Палками их били, ремнями... Как
животных, убивали. Вот до чего много их развели! Косяками в рубахах гуляли.
А сами воюем. За что, как и чего - никому не известно. Чужое варево
хлебали.
Год прошел, и заняла меня тоска. Смерть - и все! Тут - но коню
стосковался, по месяцам не видишь, как его коновод правдает; там - семья
осталась неизвестно при чем. А главное, дело, за что народ - и я с ним! -
смерть принимает, неизвестно.
В шестнадцатом году сняли нас с фронта, увели верст за сорок. В сотню
пополнение пришло, почти что одни старики. Бороды пониже пупка, и все
прочее.
Поотдохнули мы трошки, коней выправили. И вот тебе - бац! Из штаба
дивизии приказ: двинуть нашу сотню к фронтовой линии. Там, мол, солдаты
бунтуются, не желают в окопы, в глину лезть; с смертью кумоваться не
желают...
Разъяснил нам есаул Дымбаш: так, мол, и так. Я взял тут, написал ему
записку и кинул из толпы. "Ваше благородие, вы нам всчет войны разъясняли,
что народ разных языков промеж себя воюет. А как же мы могем на своих
идтить?" Прочитал он и сменился с лица, а сказать ничего не сказал. Тут-то
мы и разжевали, на что к нам старых казаков в сотню влили, да и то из
староверов. Они за царя дюжей и за все дюжей могли стоять. Одно дело -
старые, служба давнишняя их вышколила, а другое дело - дурковатые, службой
убитые. И то: в энти года в полку ум человеку отбивали скорей, чем косарь
косу отобьет.
Погнали нас на солдатов. С нами четыре пулемета и броневая машина.
Подходим к месту, где полк бунтуется, а там уже две сотни кубанцев, ишо
какие-то дикие и собой рябые, на калмыков похожие, окружают этот полк.
Страшное, братцы, дело! За леском две батареи с передков снялись, а полк на
прогалинке стоит и ропщет. К ним офицеры подъезжают, усватывают их, а они
стоят и ропщут.
Отдал есаул наш команду, повынали мы палаши и - рысью, охватываем
солдат подковой... И кубанцы по шли... И зачали солдаты винтовки кидать.
Свалили их костром и опять ропщут.
А во мне сердце кровью закипает, аж на губах солоно горит. Как я могу
человека в энту могилу гнать, ежели я сам там жизни решался, жил в земле,
как суслик?.. Подскакали. Вижу я: казак нашего взвода Филимонов сгоряча бьет
солдата шашкой плашмя по морде. И на глазах моих пухнет у энтого морда и вся
в крови, а он оробел. Молодой солдатишка, и явно оробел. Так по мне мороз и
пошел, не могу с собой совладать, подскакиваю: "Брось, Филимонов!" Он меня в
мать, даром что старовер. Я палаш занес, постращать хотел: "Брось, говорю, а
то, истинный бог, срублю!" Он как рванет винтовку с плеча. Я его и ширнул
концом палаша в глотку... Как в чучелу ширнул, а вышло - живого человека
снял с земли... Получилось тут такое, что сам черт не разберет. Кубанцы
зачали в нас стрелять, мы - в них. Дикие, рябые энти, на нас в атаку, а
солдаты подхватили обратно винтовки и опять ропщут и стреляют по всей
коннице. Там такая была волнения...
Захватили нас оттуда, сначала в тыл было направили, потом как ахнули в
Карпаты; с гашников не успели вшей обобрать, и вот тебе Карпаты. Идем ночью
по ходам сообщения. Приказ - чтоб ни стуку, ни бряку. Оказалось, австрийские
окопы в сорока сажиях от наших. День живем. Головы не высунуть. Дождь.
Мокро. В окопах - по щиколотки грязи. Нету во мне ни сну, ни покою. Жизни
нет! Как там, думаю: за что мы в этих окопах с смертью в обнимку живем?
Стала мне колом в голове мысля, чтоб погутарить с австрийцами. Ихнпе
солдаты по-нашему гутарят. Иной раз шумят: "Пан, вы за что воюете?" - "А вы
за что?" - шумим. Не могем порешить за дальностью расстояния. Думаю: вот бы
собраться по-доброму, погутарить. Нету возможностей! Разделили народ
проволокой, как скотину, а ить австрийцы такие же, как и мы. Всех нас от
земли отняли, как дитя от сиськи. Должен у нас ить один язык быть.
И вот утром раз просыпаемся, а караульный шумит: "Гля, братцы, за нашу
проводку зверь зацепился!" И австрийцы, слышим, взголчились, как грачи на
жнивье. Я это высунул трошки голову, а супротив меня стоит лось, зверь такой
- навроде оленя, рога кустом. И зацепился за проволочные заграждения рогами.
Левей нас по фронту сильные бои шли, вот стрельба и нагнала его промеж
окопов.
Австрийцы шумят: "Пане, выручайте животную, мы стрелять не будем!" Я
шинель с себя - и на насыпь. Глянул на ихние окопы, а там одни головы
торчат. Толечко я к зверю, а он - в дыбы, аж колья, укрепы, зашатались. Мне
на помогу ишо трое казаков повыскакивали. Ничего не могем поделать - он к
себе и близко не подпушает! Глядь, австрийцы бегут - без винтовок, и у
одного ножницы.
Тут-то мы и загутарили. Наш сотник слег на насыпь в целит из винтовки в
крайнего австрийца, а я его спиной заслоняю. Не могли же нас офицеры
разогнать, и повели мы австрийцев гостями в свои окопы. Зачал я с одним
говорить, а сам ни слова ни по-ихнему, ни посвоему не могу сказать, слеза
мне голос секет. Попался мне немолодой австрияк, рыжеватый. Я его усадил на
патронный ящик и говорю: "Пан, какие мы с тобой неприятели, мы родня! Гляди,
с рук-то у нас музли ишо не сошли". Он слов-то не разберет, а душой, вижу,
понимает, ить я ему на ладони мозоль скребу! Головой кивает: да, мол,
согласен. И собралась округ нас куча казаков и ихних. Я и говорю: "Нам, пан,
вашего не надо, а вы нашего не трожьте. Давай войну кончать!" Он опять,
вижу, согласен, а слов не разумеет и зовет нас руками к себе. Объясняет:
там, дескать, есть наш, который по-русски кумекает. Мы и пошли. Вся сотня
снялась и пошла! Офицеры напугались, ходу. Пришли мы в австрийские окопы.
Чех у них по-нашему гутарит. Я с своим австрийцем гутарю, а он переводит. Я
своему подовторил, что мы не враги, а родня. И опять же ему на ладони мозоль
ногтем поскреб и по плечу похлопал. Он через чеха отвечает: я, мол, рабочий,
слесарь, я очень согласен с вами. Говорю ему: "Давайте войну, братцы,
кончать. Никчемушнее это дело. А штыки надо по сурепку тем вогнать, кто нас
стравил". Его ажник в слезу вогнали эти слова мои. Отвечает, что дома бросил
жену с дитем и согласен войну кончать. Шум мы подняли великий. А офицер
ихний ходит индюком и зубы, падло, скалит. Братались мы и кохвей у них пили.
И такой мы язык нашли один для всех, что слово им скажу, а они без
переводчика на лету его понимают, шумят со слезьми и целоваться лезут.
Как пришел я в свои окопы, то вынул из винтовки затвор, затолочил его в
грязь и кровно побожился, что больше разу не стрельну в австрийского брата:
в слесаря, рабочего, в хлебороба... В эту же ночь ушла наша сотня из окопов,
разоружили нас возле деревни Шавелки. А спустя время получился переворот,
царя в Петербурге наладили...
- Погоди,- перебил рассказчика молодой казак в буденовке,- а как же
зверь?
- Зверь? Ему что, зверя мы выручили. Пыхнул, по тех пор его и видали.
Беремя колючей проволки на рогах унес. Тут не в звере дело. Тут люди одним
языком загутарили, а ты вот брешешь: война, война. Война будет известная:
как доберемся до солдатов ихних, мозоль об мозоль черканется, и загутарим...
- Товарищи делегаты, заходите! - позванивая в колокольчик, крикнул
кто-то со сцены.
Распирая створки двери, погромыхивая разговорами, в зал потекли сбитые
в массив плотные толпы делегатов.
1927
viperson.ru
Док. 627476
Перв. публик.: 01.06.80
Последн. ред.: 05.06.12
Число обращений: 0
Шолохов Михаил Александрович
|
