Экранная реальность и происходящее за окном смотрятся друг в друга, как в зеркало
"Танки! Танки!!!" - бьется в истерике киногерой. Рядом о том же кричит радио. Никто еще толком ничего не знает о президенте-заложнике - и бьет током от кадров, где путчисты кучно всаживают пули в мишени-портреты Михаила Горбачева, Бориса Ельцина, Анатолия Собчака... В финале гулко раскатывается по ночному городу грохот от низвергнутого взрывом памятника Александру Пушкину, словно ставя жирную точку в книге наших судеб; телеэкран заволакивается мутью, погружая зрителей в неизвестность. Фильм обретает стереоскопичность - мы действительно находимся внутри него...
Картина о путче, показанная в дни путча, тем самым уже выполняет свою миссию. Иные даже побегут защищать Ленсовет, досмотрев Невозвращенца. Но и в тревогах этой страшной ночи фильм не кажется однодневкой, чудом попавшей в фокус истории. Интонация тихой обреченности, возникающая с первых же кадров, звучит вызывающе неуместно на фоне обвала событий последних дней.
Этой ноты напрочь была лишена литературная первооснова фильма - сенсационная повесть Александра Кабакова. Страну после путча автор рисовал лихо - с шоковыми эффектами, черным сарказмом, сочной броскостью кича. И от Сергея Снежкина с его репутацией эпатажника ждали чего-нибудь подобного: не случайно, как только стало известно, что он сделал героя популярным "независимым" телерепортером, все решили, что фильм метит в Александра Невзорова. Оказалось, однако, что кроме кожаной куртки, плечевого ранения да запутанных связей с КГБ, ничто более не объединяет Корнеева, героя картины, с неугомонным городским ковбоем.
В главной роли снялся Юрий Кузнецов. Его имидж "простого советского человека" использовался в нашем кино и с глуповатой прямолинейностью, и хитроумно-иронически. Но всегда в нем оставались безусловная сила и цельность человека, меряющего жизнь поступками. Здесь же, жизнь, словно на глазах, высачивается из этой кряжистой фигуры усталого боксера. Корнеев вял, заторможен, движется по инерции. Его "сенсационные" репортажи окрашены теми же тонами усталости и выхолощенной безжизненности - то, что вчера было сенсацией, давно набило оскомину, стало вседневной рутиной, обесценилось и обессмыслилось. Людям даровали свободу, но одни в страхе бегут от нее, другие растрачивают на пустое фрондерство.
У Кабакова все же была жизнь - пусть втиснутая в пространство гиньоля, пусть представленная калейдоскопом кровавых картинок, от достоверности которых мутился разум. Но эти буйство и дикость красок оказываются невостребованными в фильме. Не запах крови, но запах тлена чудится в этой картине; все подавляют тона увядания, стертость, безликость, убийственный гнет тоскливой пошлости. Соответственно, сюжет Кабакова даже не изменяется, а заменяется: начавшись почти как стандартный политический детектив с привкусом полицейщины - репортер, случайный обладатель таинственной папки со сценарием военного путча, пытается предотвратить его, - фильм заканчивается в духе Франца Кафки. Папка канула невесть куда, словно рассосавшись в воздухе, а военный переворот то ли происходит наяву, то ли мучительной галлюцинацией возникает в смятенном сознании Корнеева.
В искусстве есть прием - "недоувеличение", когда проброшенная мимолетная подробность являет тень неназванного, и по ее пугающим очертаниям мы с ужасом догадываемся об истинных масштабах катастрофы. Весь Варлам Шаламов - в бесстрастно перечисленных мелких, мельчайших подробностях быта, раздирающих душу. То же у Снежкина: вот скучливый треп телегруппы, мающейся в машине в ожидании акции самосожжения на Красной площади - чтобы блеснуть в эфире сенсацией. Сцена самого самосожжения отсутствует - режиссер врезает титр, что съемка запрещена каким-то высоким чином. И отсутствие этих кадров еще значимее. Зияние символизирует истинную цену героическим жестам отчаяния в мире, где чужие жизни и так уже давно горят как спички, никому более не интересные и не нужные.
По сути, переворот уже произошел - в душах, и что за разница, есть ли при этом на улицах танки и БТР. Оттого, вероятно, с такой апатией все относятся к папке, что жжет руки Корнееву...
Картины самого переворота лишены здесь мрачного величия Апокалипсиса: по грязному снегу, среди костров и разбросанного мусора, бестолково мечутся полураздетые люди, подгоняемые гиканьем и добродушным матерком загонщиков. Страшен выстрел в упор, но куда более жутко от почти интимного жеста, коим вооруженный юноша приподнимает темную девичью прядь, по форме уха пытаясь выявить "жидовку"... Мир, где обескровленное общество напрочь лишено воли к сопротивлению, куда зло, не встречая отпора, входит безмятежно легко, как клинок в мясо.
Кабаков не церемонился с негодяями - политическая шпана была дана однокрасочно, в полном соответствии с нашими гражданскими чувствами. А у Снежкина даже персонажи, "по жизни" заслуженно нам антипатичные, наделены некой непрозрачностью, мешающей налепить на них с размаху разоблачительное клеймо. Лакомая для памфлетиста "невзоровская тема", едва забрезжив в фильме, тут же оставлена режиссером. Вместо энергичной Нины Андреевой здесь возникают иные сталинисты: немощные старцы, осененные не только портретами вождей-банкротов, но и транспарантом с жалобным, моляще-незащищенным: "Мы боимся будущего". Как не бояться?
И генералу-путчисту не отказано в личной драме. В его захлебных монологах - боль за репрессии и унижения, обрушенные на армию безумными правителями. Жжением этим он изглодан до кости, до края, и ясно - выплеском должна стать истерика, выстрел, атака.
У Корнеева находит приют беженец дядя Коля, вместе с семьей изгнанный из пробуждающейся Средней Азии как "оккупант". Мужичок не так прост: уличающе шпарит цитатами "из Ильича", убийственными для репутации "самого человечного", не забывая со значением помянуть его настоящую фамилию, объясняющую-де лютость вождя к русскому народу. "Великодержавный шовинизм"? Столь же справедливо, сколь и нелепо по отношению к этому битому-перебитому, униженному-оскорбленному изгою... Он тоже мучается за судьбу своей несчастной земли, он разом - обозлен и открыт, расчетлив и бесшабашен, слеп и прозорлив. Водочку попивает - и с "демократом" Корнеевым, и с воякой-путчистом, словно пробуя на зуб и "плюрализм", и "твердую руку". Увы, поводыри его несостоятельны - извечная троица русских выпивох блуждает в тумане, ее, как водится, хватает лишь на надрывную болтовню да муть угарных слез.
Режиссер застывает перед подобными героями в горестном изумлении. "Прижечь глаголом" иного деятеля может публицист. Но художник, осуждая порок, носителя его выслушивает и оплакивает. И здесь Снежкин твердо следует христианской этике, хоть и не злоупотребляет на экране религиозной атрибутикой.
Правдоискатель Корнеев - не рыцарь без страха и упрека, поднаторевший в политических баталиях, а рефлексирующий неврастеник, искупающий давнюю, не вполне ясную нам вину. Загораются красные сигналы опасности, и решимость его тает по капле. В финале сникший герой опускает руки перед пугающей неизвестностью, оставаясь наедине со своими кошмарами.
Мы упивались Кабаковым - ибо карнавальный мир его населяли рожи и монстры, вполне отстраненные от нас, праведных демократов. Снежкин замутняет эту ясность, поднося к нам зеркало, которое мы хотели бы счесть кривым. И в этом, а не в танках на улице, истинное предвидение режиссера.
Его Невозвращенец с редкостной полнотой и точностью рисует не сгинувшие тени, но длящееся настоящее, вновь беременеющее днем, когда крысы двинутся на штурм городов.
Олег КОВАЛОВ
Новейшая история отечественного кино. 1986-2000. Кино и контекст. Т. V. СПб, Сеанс, 2004
http://www.russiancinema.ru/template.php?dept_id=15&e_dept_id=1&e_person_id=378
Док. 626929
Перв. публик.: 20.08.91
Последн. ред.: 24.05.10
Число обращений: 0
Кабаков Александр Абрамович
|
