"Из смирения не пишутся стихотворения и фильмы не снимаются. Из отчаяния - бывает, и часто. Из преодоления отчаяния и про его преодоление порой получается отличное кино. Но только не из имитации отчаяния, не из манерной игры в него. Когда непрочувствованный, измышленный опыт страдания становится поводом для жеманства, для декоративных па, для гимнастических упражнений без отягощений. Когда автор заламывает руки, не забывая скосить глаза в зеркало: хорош ли? Отвратительно.
Все знаю про опасность резких слов. Про то, что снять два кадра много сложнее, чем написать три страницы. Про то, что художник раним, а дебютант - вдвойне. Однако считаю, что в случае фильма ,,Гололед" резкость уместна.
[...] ,,Если бы я был женщиной, я бы сказал, что Москва - это мой вибратор. Но я не женщина и не знаю, что сказать. Москва - это такой аппарат наслаждения, который пользуется тобой. Часто от этого мутит. Иногда кончаешь" (авторское высказывание из буклета к фильму).
Это не значит, что я решил вдруг предать огласке некое отношение к себе и миру, да еще в столь похабной манере, а похабство, помноженное на стилистическое изящество, отвратительно втройне. Возможно, Брашинский так понимает эпатаж. Напрасно. [...] Но я не о скабрезности, а о пошлости: дьявольская разница. Владимир Набоков об этом все написал.
Пассаж из буклета, до которого большинству зрителей дела нет, и это правильно, я вспомнил вот почему. Там ведь на самом деле - кажется, помимо желания автора - про фильм все точно и исчерпывающе сказано, рецензенты отдыхают. Даже насчет злополучного вибратора правильно. ,,Не знаю, что сказать", - пишет он и не обманывает. Он вправду не знает. Беда не в этом - многие не знают. Но честные люди в таких случаях предпочитают помалкивать.
История, которую он придумал, но не продумал, притворяется историей про чувства. Ну, в том числе. А также - поскольку герои страдают глазами - про зрение. Или даже, не побоюсь этого слова, про видение. Подозреваю, автор имел в виду такую множественность смыслов и игру слов. Она до пародии прямолинейна, да ладно. Про чувства - интереснее.
Чувства, насколько я понимаю, производятся, вырабатываются внутри людей, но людей здесь нет. Есть две учетные единицы, сюжетные функции, он и она, которые движутся сначала навстречу друг другу, а потом в разные стороны. [...] Она адвокат, рекомендована как крупная величина, выиграла нешуточное дело, теперь вот получила в руки кассету с компроматом на вызволенного ею клиента и решила сыграть в двойную игру, а за ней идет охота. Охотники пускаются вдогонку, изощряются как могут - портят акваланг, в котором она занимается дайвингом, подбрасывают стекло в вазочку с мороженым. Наконец, проникают в дом и капают кислотой в коробочку, где она хранит линзы. После этого ей приходится отправиться в офтальмологическую клинику, куда случайно прибывает и он, потому что у него тоже проблемы с глазами.
Он переводчик и гей. В приемном покое обменивается с блондинкой парой взглядов и фраз, и эта встреча прожигает его до косточек. Причем с такой силой, что он с проклятиями выгоняет мальчишку-сожителя, запивает, срывает злость на тупой ученице, которая берет у него уроки, кажется, испанского, отбывает на электричке в неизвестность, терпит ментовские побои, возвращается домой, долго драит квартиру, затем ее долго крушит. А в финале перемещается автором обратно в офтальмологическую клинику, где произошла та самая встреча под часами, которые показывают все то же время.
[...] Рассказать про слом, про срыв в тартарары, про невозможность жить дальше - это все очень серьезно. Это не целлулоид клеить, это кровь себе портить. Или уж занимайся тогда жанровым кино. Я не понимаю, как Брашинский этого не понимает. Тем более не чувствует.
Я хочу что-нибудь понимать про эту женщину, которая обожгла, я чувствовать ее хочу. И еще чувствовать и понимать, что сам автор ее чувствует и про нее что-то понимает. Мне позарез необходимо расслышать главного героя, с которым такое произошло. И поверить в то, что с ним это действительно произошло. А тут - сплошь обманки, жесты и позы. И героя, и автора, который и его, и саму ситуацию выдумал, а что делать с ней, не знает, потому что эту коллизию ему ветром в глаз надуло и зрение затуманило. Две, вообще-то, важнейшие трети фильма, которые проживаешь один на один с потерявшимся человеком, драматургически пусты, как бутылка, которую он неумело приговорил.
В качестве компенсации пустоты Брашинский предлагает квазиусложненную форму. Фильм смонтирован ловко - по ремеслу, не по смыслу. Мелко нашинкованное изображение, героическое количество склеек на час с небольшим экранного времени - предмет особой гордости критика Брашинского, но эта гордость от бессилия. Ни одна склейка никакой искры не вышибает. Это все - подмигивание глазами, и прищелкивание перстами, и верченье подбочась. И кокетливые многозначительные диалоги - тоже от бессилия. Разговаривают в фильме так: ,,Когда мы увидимся?" - ,,Когда захотим". - ,,Я уже хочу". - ,,Значит, дело за малым". - ,,За чем же?" - ,,За мной". Или: ,,У нас есть отягчающее обстоятельство". - ,,Какое?" - ,,Мы любим друг друга". [...] Обхохочешься. Авторская стратегия прозрачна. Ведь ясно, что Брашинский, пускаясь на режиссерский дебют, рисковал. Риск лажануться (и тем самым сильно осложнить свое дальнейшее существование в прежней профессии) очень высок. Я уважаю его за такой риск, но его смелость не безоглядна. Поражение на территории внятной истории с прозрачной формой всегда очевиднее, чем ошибка при исполнении будто бы сложносочиненного пируэта. Стивен Делдри, скажем, оказался готов к безделке, но чудной - снял, как выдохнул, ,,Билли Элиота". А Брашинский - еще не готов. Он себе монтажную стружку-соломку подстелил. Есть в этом что-то очень трогательное, прямо беззащитное.
[...] Наблюдая за тем, как критики старались соорудить ,,Гололеду" раскатистое эхо, как пытались подхватить его под мышки, приподнять, начинаешь испытывать беспокойство. Не за Брашинского: он справится, я надеюсь, и придет в себя. Но за кинопроцесс, который пусть не твердо, но обещает быть, а подобные акции всякие критерии отменяют.
Я не про журналистов из ,,Афиши". Им по законам дружбы и солидарности со своим товарищем, местным кинообозревателем, положено, наверное, выносить на обложку имена Брашинского и Спилберга через запятую. А что? Всегда можно сослаться на отсутствие чувства юмора у того, кто поморщится. И обсуждение - на пяти щедро отпущенных полосах - этого фильма как крупного художественного явления тоже их право. В конце концов они давно про себя решили, что их ,,Афиша" не просто небесполезный бытовой предмет, а дорогой продукт, что сами они не просто труженики пера, а ньюсмейкеры, что всякому мало-мальски вменяемому и продвинутому человеку очень важно знать о любом ихнем душевном и физиологическом отправлении.
Есть среди них талантливый кинокритик Алексей Васильев. Он считает, что можно вместо рецензии на один средний фильм рассуждать о проблемах кашированного экрана, а вместо рецензии на другой далеко не последний фильм вспоминать о том, как сам давился творожной запеканкой в детском саду. Васильев, захлебываясь от любви к ,,Гололеду", ставит его в один ряд со ,,Сладкой жизнью", ,,Блоу-ап" и коллективно произведенным режиссерами ,,новой волны" альманахом ,,Париж глазами...". На том простом основании, что есть фильмы, которые хранят память о городах, застигнутых в той или иной временной точке. У Феллини это Рим-59, у Антониони - Лондон-66, а у французов - Париж-65. Ну а у Брашинского, соответственно, Москва-02. Короткий ряд. У Васильева вгиковский диплом в кармане, мог бы продлить. Вспомнить, скажем, Отара Иоселиани с его ,,Певчим дроздом" и Тбилиси-71. Или Георгия Данелия с его ,,Осенним марафоном" и Ленинградом-79. Масштаб этих двух фильмов, правда, мелковат. ,,Гололед" дороже стоит.
Право критика считать, что Брашинский портретирует нынешнюю Москву. Что в этой суетливой дрожи, намеренно учащенном пульсе, бликах, неонах, клубах Москва и настигается. Допустим. Право критика, не боясь показаться смешным, выбирать принцип, согласно которому Брашинский ровня Антониони. В ответ я не готов, но смогу, только попросите, найти нечто общее между Бунюэлем, Эйрамджаном и Донским. Но если уж тебе приспичило выстроить экстравагантный ряд, то скажи при этом внятно: ,,Гололед" вышеперечисленным шедеврам не брат, не сват и вообще тихо курит за дверью. Но что заметка в ,,Афише"? Михаил Трофименков и Марина Кронидова с их программно дружественным ,,Фильмом-гололедом" - это уже вызов. Но я не верю.
Фиггис, Хичкок, Кроненберг, Кассаветес, Феррара, Борхес, Рихтер, Мак-Ларен, Спилберг собрались в этом тексте вместе по одной причине. Трофименков с Кронидовой объяснили - многим посмертно - их главную миссию: содействовать рождению ,,Гололеда". Собственно, они рыхлили почву, озонировали воздух, спасибо. И вот теперь у нас есть фильм Брашинского, и в том фильме они то и дело о себе дают знать. Читая этот удивительный текст, я пытался отыскать в нем щель, куда забился юмор. Честно пытался - не нашел. Я теряюсь, когда вижу черным по белому: ,,Гололед" столь многомерен, что..."Или: "Такого и так снятого фильма в отечественном кино еще не было. Да и в мировом не припомнишь". Дальше в рецензию почему-то без стука входит Хичкок, но не потому, уверяют Трофименков и Кронидова, что актриса в одном из кадров стоит под душем, а это из "Психоза". Почему тогда Хичкок входит - непонятно, а авторы рецензии не объяснили. Количество превосходных степеней избыточно до головокружения (не Хичкока), степень экзальтации, с какой рецензент воспевает "Гололед", обескураживает - и это слабо сказано. Есть робкая надежда, что такова его самозащита. Просто и спокойно похвалить - профессиональная совесть не позволяет. А в очевидном переборе - когда не двадцать одно, а двадцать восемь с половиной - есть спасительный гротеск, и он явно ставит сказанное под сомнение. Но это всё неуместные изыски в расчете на еще более умных, чем Трофименков с Брашинским.
"За последние десять лет критика не раз оповещала о появлении фильма, открывающего новую эпоху в русском кино". Да вы и убили, Родион Романыч. Вы и оповещали - какая такая критика? И русскую "новую новую волну" середины 90-х придумал Трофименков. И о том, что Дмитрий Месхиев - наш Годар, а Виктор Сергеев наше все, тоже Миша объявил. Но в середине 90-х, когда никакого процесса не было и критика подменяла его собой, в такие прелестные игры можно было играть безболезненно и безбоязненно, они по большому счету ничем не были чреваты. Сейчас другое время. Сейчас критика, которая хочет себя потешать, жонглируя критериями, меняя божий дар на яичницу и обратно, развращает режиссеров, убивает кино, сбивает с толку зрителей. За такие действия, как текст "Фильм-гололед", в футболе удаляют с поля. Не дорожить собственным именем и репутацией всякий волен, но есть ответственность не только перед собой. Про неудавшееся кино так и скажи: неудача. Или другие слова найди, или промолчи, но не превращай ради красного словца посредственный фильм в культурный и культовый.
Иной обиженный режиссер поджимает губы: критика, мол, бесполезна. А мы посмеиваемся в своем цеху. Досмеялись.
САВЕЛЬЕВ Дмитрий. "На ровном месте". ИК N 5, 2003
http://www.russiancinema.ru/template.php?dept_id=15&e_dept_id=1&e_person_id=126
Док. 626811
Перв. публик.: 24.05.03
Последн. ред.: 24.05.10
Число обращений: 0
Брашинский Михаил Иосифович
|
