Когда схваченного Стойо провели через Лыджене, всех, с кем его связывала подпольная работа, охватил невольный страх. В арестантском помещении карательного батальона находились десятки коммунистов. Если бы Стойо не выдержал, для них это было бы равнозначно смерти.
Стойо отвезли в штаб карательного батальона. Туда же прибыли полицейские агенты.
- Мы свою работу закончили, теперь ваш черед, - сказал жандармский офицер. - Вела Пеева сбежала; но если как следует поработать с этим молокососом и вырвать у него сведения о том, где находится отряд, мы их всех ликвидируем.
- Не беспокойтесь! - Один из агентов склонился над Стойо, проверил, крепко ли тот связан. Их взгляды встретились.
Стойо едва исполнилось двадцать лет. Это был сильный, [313] здоровый парень - ему бы жить да жить. Следователь ухватился именно за это.
- Послушай, парень! Расскажи все, что знаешь, и мы тебя отпустим. Где остальные?
- Не знаю...
Стойо попытался подняться. Когда стоишь во весь рост, чувствуешь себя увереннее. Но ему едва удалось удержаться на ногах.
- Как это не знаешь?.. Ведь ты же партизан!
- Еще нет... Я только собирался уйти в отряд, но меня схватили до того, как я к ним добрался.
Агент подал знак жандармскому поручику. Стойо свалили на пол и начали бить, но он повторял одно и то же: его схватили раньше, чем он добрался до партизан.
За первым допросом последовал второй, третий... Стойо потерял им счет. После каждого допроса его приносили в камеру полуживым.
Арестованные с замиранием сердца недали, выдержит ли он, сумеет ли сохранить тайну и тем самым спасти многих. Стойо догадывался об этом и, как только к нему возвращались силы, пытался петь. Это были не песни, скорее, стон, в котором изливал он всю свою муку и боль. И все-таки это убеждало товарищей в том, что он выдержит до конца, не подведет.
Однажды ночью Стойо втолкнули в грузовик и повезли к Юндоле. Доехав до Глубокого оврага, остановились. Его высадили из грузовика и повели. Перед ним шло с десяток жандармов и полицейских, а за ним - майор Иванов, двое агентов и еще несколько человек. Стойо шел между ними по скользкой от дождей тропинке и печально поглядывал на слишком редкий лес...
Мрачный рассвет застал их на краю Глубокого оврага, где тропинка поднимается вверх по склону и ведет к лугам над Абланицей. Кто-то увидел на дне оврага тушу волка, подвешенную к старому кизиловому дереву. Шкура была содрана, мясо посинело, а сухожилия стали белыми и напоминали веревки. Майор приказал остановиться.
- Должно быть, поймали в капкан - не вижу следов от пуль... - сказал один из агентов, осмотрев тушу. - Берегли шкуру.
Стойо стащили в овраг и привязали к стволу того же дерева.
- Не так! Поверните его лицом к волку! - крикнул им сверху майор.
Его повернули лицом к мертвому зверю.
- В последний раз спрашиваю: будешь говорить? Или хочешь, чтобы и тебя подвесили вниз головой и с живого содрали шкуру?..
Стойо поднял голову, посмотрел на майора, и тот увидел в его глазах недоумение и еще что-то такое, отчего ему стало не по себе.
- Где отряд?.. Куда вы собирались идти отсюда?
- Никуда. Нас было двое: я и Вела...
Унтер-офицер срезал несколько кизиловых веток и начал хлестать связанного партизана. Тот пытался увернуться, но ударялся о ствол кизила, к которому его привязали. После каждого удара с веток осыпались набухшие, готовые вот-вот распуститься почки.
Стойо долго еще мучили. Зверски избив напоследок, жандармы выстроились против него на тропинке и изготовились к стрельбе. На смуглом лице юноши проступили белые пятна. Исчезли последние искорки жизни, до этого теплившиеся в его глазах. Плечи его опустились, и весь он от этого стал казаться каким-то неестественно маленьким. Приказ майора стрелять донесся до него словно откуда-то издалека...
Прозвучали два-три выстрела. От нервного напряжения голова Стойо свесилась, и он сполз на землю. Потом почувствовал, что его волокут вверх по склону, и раскрыл глаза. Совсем близко он увидел множество сапог, и это сразу вернуло его к действительности. С ним разыграли мнимый расстрел - агенты утверждали, что в большинстве случаев это дает нужный результат.
Когда погибла Вела Пеева, жандармы принесли Стойо ее отрезанную голову.
- Если тебе это нравится, мы и тебя можем таким же образом укоротить.
Стойо отшатнулся, нечем стало дышать.
- Кто пошел на смерть, тот ее не боится! Кончайте скорее!
Примерно через неделю около полуночи застучали сапоги по лестницам и в комнатах школы, где находились [315] заключенные. Послышался шум заводимых моторов. Арестованные напряженно прислушивались: или кого-то повезут на расстрел, или же обнаружили отряд.
В камере сверкнул луч карманного фонарика.
- Собирайся-ка! Пойдешь... на допрос...
Стойо узнал голос агента.
Все поняли, что на сей раз это конец. Понял это и Стойо. Воцарилась гробовая тишина, она казалась невыносимой. В коридоре кто-то нервно кашлянул.
Грузовики с жандармами проехали через Каменицу и свернули в горы. На улицах не было ни души, только кое-где светились окна.
Взошло солнце. Красив рассвет на вершине Елина!
Жандармы уселись на траву отдохнуть. Фельдфебель с опухшим лицом раздавал им сухой паек. Только Стойо продолжал стоять, и вид этих рассевшихся на лужайке людей вызывал в нем презрение и безразличие к тому, что его ждет. Он посмотрел на Каменицу и пошел к ближайшим лугам, так и не успев понять - по собственной воле, или ему приказали туда идти.
Над горными долинами разнеслось эхо выстрелов, и один из жандармов вернулся с луга, неся в руках ботинки Стойо...
Из всей семьи Стойо в живых осталась только мать - бабка Ката. Через несколько месяцев после того, как погиб Стойо, второй ее сын отправился на фронт и не вернулся. Лет десять назад похоронила она мужа - бай Илию - и теперь в одиночестве доживает свои дни.
На ее доме мраморная мемориальная доска. Но от этого матери не легче и не теплее. И разве есть такой камень, который может согреть?
Когда я навещаю ее, она обнимает меня дрожащими руками и говорит щемящие душу слова:
- Сердце мое переполнено мукой, и в глазах черно... Больно, сынок, сердце разрывается. Зачем мне эта жизнь, если нет Стойо?..
Как утешить ее? Я не нахожу слов, да и нет таких слов. И я переношусь в прошлое. Вспоминаю бутылку рома и так не вяжущийся с ней рассказ Стойо о трагической гибели комиссара Кацарова, вспоминаю картофельную шелуху, вырытую из-под снега в нашем временном лагере на Марта биваке, и салфетки, которые Стойо так и не вернул своей матери... [316]
