Была поднята на ноги вся полиция области. 2-я Фракийская дивизия сосредоточивалась в Родопах. В Брацигово расквартировали карательный отряд подполковника Янева. Комендантом Батака назначили капитана Динева, вскоре прозванного "черным капитаном". Всякий террор рождает своего "черного капитана"...
25 января во двор брациговской школы, где размещался штаб карательного отряда, вошел мужчина лет сорока, высокий, слегка сутулый, с узким лицом и резко выделявшимся на шее кадыком. Часовой, стоявший перед зданием штаба, потребовал у него документы.
- Георгий Стоилов из Батака. Торгую лесоматериалами, - представился он. - Хотел бы поговорить лично с господином подполковником.
Прежде чем войти к Яневу, Стоилов поправил галстук и снял шапку.
- Кто вы? Что вам угодно? - с явным раздражением спросил Янев.
Для него все жители Батака были олицетворением непокорности и антигосударственной деятельности. На смуглом лице торговца проступили коричневые пятна.
- Я пришел, чтобы сообщить кое-что о партизанах. Настоящий коммерсант должен помогать армии...
Янев прищурил зеленоватые глаза, наклонил вперед голову, его круглое мясистое лицо покрылось испариной.
- Прошу! Садитесь...
Стоилов сел, положил шапку на колени и заговорил полушепотом:
- Политикой я никогда не интересовался. Занимался только своей торговлей... Но в прошлом году в ноябре меня пригласил к себе бухгалтер молочной кооперации Тоско Ганев. Сказал, что партизаны требуют с меня сто тысяч левов. Показал и какую-то бумагу. И мне не оставалось ничего другого, как отсчитать деньги. Через несколько дней я отправился в Пештеру. В кондитерской Нако встретился с Ганевым и отдал ему пятьдесят тысяч левов.
Стоилов не сводил глаз с Янева, а тот глядел куда-то в сторону и крутил свою авторучку. Стоилов почувствовал, что за этой наигранной небрежностью тот пытается скрыть свою заинтересованность. [241]
- Думал сообщить еще тогда, - продолжал он, - но побоялся. У наших властей в Батаке, да и в Пештере, не хватает сил бороться с партизанами. Сообщаю об этом сейчас, потому что вижу в лице армии истинную власть...
Янев ухмыльнулся, одобрительно кивнул головой и развалился на стуле.
- Тоско Ганев... Значит, так зовут того, из кооперации?
- Да, да, именно так, - поспешно ответил Стоилов.
Янев записал что-то в блокнот, лежавший перед ним.
- Вы настоящий патриот, господин Стоилов. Вы понимаете, что это в ваших интересах...
Торговец вздохнул с облегчением: в голосе подполковника не осталось и следа прежней враждебности.
- Вы вернетесь в село, - услышал он дальше, - и будете наблюдать за Тоско Ганевым. Как только заметите что-нибудь, тотчас же сообщите мне...
Через несколько дней жандармы арестовали в Батаке всех людей, умевших водить машины, и увезли в Брацигово. Накануне в пловдивских селах произошел провал, и полиция дозналась, что продукты, собранные для отряда в Пловдивском уезде, перевозили в горы жители Батака. Вскоре освободили всех, за исключением Василя Пелева, против которого нашлись неопровержимые улики в том, что он действительно помогал партизанам.
Полицейские ищейки бросились по обнаруженному следу. 2 февраля в Батаке арестовали одного из самых активных связных отряда Димитра Хаджиева. В Брацигово немедленно приступили к его допросу.
- Сообщали ли вы Василу Пелеву, чтобы он поехал в Исперихово за продуктами для партизан? - спросил подполковник Янев.
В своей военной форме он выглядел еще более крупным, а его хриплый голос казался зловещим.
- Не сообщал, - ответил Хаджиев.
- А если мы докажем это? - медленно, подчеркивая каждое слово, проговорил подполковник.
За дверью в соседней комнате пытали другого арестованного - его стоны гулко отдавались в мозгу Хаджиева и леденили кровь.
Янев погладил подбородок ладонью и косо взглянул на арестованного: [242]
- Даю тебе срок до вечера, постарайся к этому времени вспомнить, где укрываются подпольщики...
Хаджиев знал, где находится отряд. Но он решил притвориться наивным и трусливым. Да, действительно, летом он встречался два-три раза с партизанами, но все это произошло вопреки его воле. Они подкарауливали его возле дороги и насильно заставляли кое-что делать для них: достать соли, купить сигарет... Из боязни не смел им отказать, ведь он же лесник - его обязанность ходить по лесу...
После трех дней пыток Хаджиев снова предстал перед Яневым.
- Ну, теперь скажешь?
- Если бы знал, сразу бы сказал, - ответил Хаджиев. - Своя шкура дороже...
- Если они где-то возле Батака и заходят в село, сможешь об этом узнать?
- Смогу, - подтвердил Хаджиев, и в его голове промелькнула мысль о спасении. - Только вы должны меня отпустить, чтобы я вернулся в Батак...
- Хорошо. Я тебя отпущу. Но за неделю-две нити должны быть в моих руках. В противном случае... повиснешь на веревке...
Хаджиев вернулся в Батак и передал Тоско Ганеву, что отряду угрожает опасность. Ему ответили, что меры уже приняты и партизаны покинули старый лагерь.
Одновременно с Хаджиевым был арестован и Алексий Климентов. Считая его опасным врагом, агенты хотели любой ценой заставить его заговорить. От жестоких побоев тело Климентова превратилось в кровавое месиво. Истязатели не оставили ни одного ногтя на пальцах, выламывали ему кость за костью, словно пропускали между мельничными жерновами. Он не промолвил ни слова. 8 февраля Климентова вместе с несколькими помощниками партизан из Козарско вывели из камеры и расстреляли на берегу Друмы. Трупы бросили в снег на растерзание волкам и лисицам...
Но все это было только начало. Подполковник Янев вскоре получил от торговца Стоилова долгожданное сообщение: "Связь с подпольщиками осуществляется через Тоско Ганева. Из него вы наверняка сможете вытянуть все, что вас интересует".
Так свершилось гнусное предательство... [243]
Мрачное зимнее небо нависло над Батаком. На улицах редко показывались запоздалые прохожие. И не потому, что в Батаке не стало людей, - напротив, всех, даже кто работал в лесу, согнали в село. Но с тех пор как появился капитан Динев, ни один человек не имел права выйти в поле. Скотина дохла с голоду, потому что жители Батака с незапамятных времен привыкли держать сено возле покинутых лесопилен в горах или в кошарах на голых холмах. По ночам в лесах над Петровской грядой выли волки. Охрипших от лая собак невозможно было удержать на привязи. По утрам озабоченные хозяева появлялись на улице посмотреть, нет ли поблизости волчьих следов, но натыкались на следы жандармских постов и засад. Жители Батака, любившие веселье и красное вино, в эти страшные зимние вечера редко появлялись в кофейнях и трактирах. И даже днем предпочитали оставаться дома.
Капитан Динев в одиночестве наслаждался сковавшим весь Батак страхом. Это усиливало в нем ложное чувство, будто он стал хозяином этих непокорных горцев. Динев разместил свой штаб в здании батакской гимназии, находившемся на самом берегу Старой реки.
12 февраля его агенты схватили Тоско Ганева и Петру Джамбазову, а вместе с ними еще нескольких коммунистов и помощников партизан. 16 февраля из Пештеры пришел приказ произвести дополнительные аресты.
Как-то вечером в дверь кабинета постучали.
- Господин капитан, здешний один пришел... Просит впустить, - доложил вестовой. - Говорит, по важному делу.
В комнату вошел черноглазый парень. Офицер вздрогнул и невольно отдернул руку от письменного стола. Посетитель расстегнул пальто и достал какую-то бумагу.
- Несколько дней назад я получил документ на право заниматься ремеслом. Открываю портняжную мастерскую...
- Это лучше, чем участвовать в коммунистических заговорах. Ремесленнику нечего делать среди этих разбойников, - перебил его капитан.
Молодой батакчанин отвел глаза от капитана. Его ладони, сжимавшие кепку, стали влажными.
- Мой брат в тюрьме, господин капитан, но никакой он не разбойник... А что касается меня... сами убедились, [244] что я подобными делами не занимаюсь. Потому и велели меня выпустить...
Капитан встал. На нем была светло-зеленая форма, сшитая у хорошего мастера. В ней этот страшный человек выглядел элегантным, даже красивым.
- Я тебя выпустил, но, кажется, напрасно. Батак еще узнает меня...
Другой бы побледнел, испугался, а этот парень смотрел на офицера так, словно тот не сказал ничего особенного. Только слегка сжатые губы выдавали его напряженность. "Открытое лицо, одет со вкусом, бросается в глаза врожденная интеллигентность, - мысленно обобщал свои впечатления капитан. - Мои люди правы: он наверняка в руководстве молодежного подполья..."
- Но зачем все-таки ты пришел ко мне?
- У меня ни материала, ни приклада, - оживился парень. - Решил съездить в Пловдив. Прошу выдать пропуск...
- Хорошо! Ты его получишь, - прервал капитан и приказал вестовому подготовить пропуск на имя Трендафила Ангелова Балинова из Батака.
Из окна своего кабинета капитан увидел, как Балинов остановился во дворе, поднял воротник пальто и не спеша прошел мимо часового у ворот.
Балинов заглянул в сапожную мастерскую рядом со старой церковью и задержался там минут десять. Оттуда он вышел вместе с Илией Яневым. Они почти ровесники, но Балинов выше ростом, и у него более тонкие черты лица. Их давно связывала крепкая дружба и участие в подпольной работе. Люди привыкли видеть их вместе, и то, что они встретились у сапожника, никого не удивило. Не была эта встреча неожиданностью и для агентов капитана Динева, следовавших по пятам, поскольку они многое знали о каждом. Капитана интересовало теперь только одно: что еще замышляли, что обсуждали его жертвы, не предполагавшие, что дни их уже сочтены?
А они говорили о партизанском знамени, любовно расшитом дочерьми старого помощника партизан деда Ванчева и их подругами. (Это знамя так и не попало в отряд - его сожгли. Но после 9 сентября было вышито новое, его поместили в музее.)
- В опасный капкан загнали нас, Дафчо! - сказал [245] Илия. - И блокада, и снег, и волки... Постарайся ускользнуть с этим пропуском.
Балинов грустно усмехнулся:
- Боюсь, что и пропуск не поможет. Они играют со мной, как кошка с мышкой. Разве ты не видишь, что за нами идут по пятам...
Зашли к Милашу - кондитеру - выпить по кружке бузы и молча расстались...
Приближался полицейский час. Вот-вот должна была наступить ночь - одна из тех ночей, которые заставляли батакчан поверить в воскресение из мертвых Барутанлии{31}. Из здания гимназии в разных направлениях расходились жандармские и полицейские патрули...
На дороге, ведущей от фабрики, послышался скрип телеги. Впереди нее шагал дед Еньо, а с обеих сторон - его сыновья Петр и Димитр и внук Митко. Они ездили на лесопильню за обрезками досок. Зима стояла холодная, и дров требовалось много, а в лес никого не пускали.
Возле дома на них набросилось человек десять полицейских. Двое схватили за руки Петра. Другие нацелили свои винтовки на деда Еньо и Димитра.
Дед Еньо никак не мог понять, что происходит. Потом пришел в себя и, подняв кулаки, кинулся на полицейских. Забыл, что он уже старик. Его ударили прикладом по спине, и он, пошатнувшись, упал на колени. Голова его опустилась на грудь, плечи задрожали. Только руки все еще сжимались в кулаки от злости, что ничем не может помочь сыну.
- Постойте! - крикнул он полицейским. - За что вы его схватили?..
- Молчи, старик!.. Разве сам не знаешь, какого душегуба произвел на свет? - ответил старшина.
- Это он-то душегуб?!
- Брось, батя... - вмешался Петр. - Я коммунист и коммунистом умру... Ни слова им из меня не вытянуть.
Он велел сыну заботиться о дедушке Еньо и еще просил передать матери: "Чему быть, того не миновать!"
Ни полицейские, ни мальчик не поняли тогда смысла этих слов. Только потом выяснилось, что имел в виду [246] Петр: в доме хранились продукты для партизан, которые должны были прийти за ними.
Таков был Петр Янев. Даже перед лицом смертельной опасности он думал о товарищах. Он обладал острым крестьянским умом и рано начал понимать многие истины. Взгляды его как коммуниста сформировались еще в окопах первой мировой войны. С той поры и началась его непримиримая борьба со старостами, полицейскими и другими представителями власти. Они пытались его сломить, а он становился от этого только тверже. Петр стал одним из наиболее уважаемых людей в Батаке. В 1921-1923 годах его избирали в совет общины представителем от коммунистов. В 1928 году вместе с Ангелом Чаушевым, Николой Чолаковым и другими коммунистами он организовал в селе ячейку Болгарской рабочей партии, а позже стал секретарем партийной организации в Батаке.
Я его запомнил с тех пор, когда он несколько раз приходил на встречу с партизанами в 1943 году: большой, сильный, лицо с резко выступающими скулами и опущенными книзу усами; решительный, твердый характер. Обычно он ходил с непокрытой головой, в расстегнутой на груди рубашке и всегда с каким-нибудь лесным цветком в петлице...
А вскоре после ареста Петра Янева машина с карателями, обогнув старинную церковь - свидетельницу страшной резни в Батаке, остановилась перед домом Балиновых. Жандармы, выскочив из кузова, оцепили соседние дворы. Агенты "черного капитана" принялись колотить в дубовые ворота дома Балиновых. Залаяли собаки. В комнате наверху заплакал ребенок. Зажглась лампа. Послышались чьи-то шаги, и кто-то выглянул с балкона.
- Открывайте! Полиция! - крикнул Гыделев.
Жандармы ворвались во двор. Гыделев так толкнул деда Ангела Балинова, что старик отлетел к старой яблоне. Рядом с ним встал полицейский с примкнутым к винтовке штыком. Несколько жандармов бросились по лестнице на второй этаж, другие начали обыск в амбарах и хлеву. Наверху, на чердаке, схватились Трендафил и один из полицейских. Оба с шумом покатились по полу. В доме раздавались женский плач и крики детей... Дед Ангел сбросил накинутый на плечи полушубок и кинулся [247] было к лестнице, но жандарм схватил его. Старик обернулся и увидел, что к его груди приставлен штык.
В воротах показался капитан в белом кожухе и фуражке. Небрежно осмотрел двор, амбар и остановился перед дедом Ангелом.
- Ну и мороз! В такую ночь человеку бы дома сидеть, спать в теплой постели, а мы мерзнем по чужим дворам... А что поделаешь? Служба...
Деду Ангелу хорошо известна эта служба. Всюду, где появляются жандармы, льются слезы и кровь. Ему хотелось закричать, чтобы слышало все село, но он лишь стиснул зубы.
По лестнице волокли связанного Дафчо - с непокрытой головой, в белой рубашке и резиновых царвулях на босу ногу. Его мать, бабка Катерина, растолкав жандармов, набросила сыну на плечи пальто. Из дома вышли его сестра, жена старшего брата, ребятишки. Братьев не было дома: двоих забрали в армию, а третьего упрятали в тюрьму.
Дед Ангел притянул к себе сына и молча обнял его обеими руками. Дафчо почувствовал, что старик держится изо всех сил, чтобы не выдать своей слабости, хочет сказать ему что-то, но не может. Он хорошо знал своего отца, помнил, как тот говорил: жизнь и так тяжела - войны, несправедливость, нищета и голод, и у каждого свое горе; если не можешь человеку помочь, то по крайней мере не заставляй его страдать еще больше.
Трендафила повели к воротам.
- Возвращайся, Дафчо! - крикнул племянник.
Ребенку исполнилось пять. Через несколько лет, став старше, он поймет, что оттуда, куда увели его дядю, возврата нет.
Трендафил обернулся и грустно улыбнулся:
- Уведите детей... Это зрелище не для них.
Дед Ангел остался стоять на том месте, где из его объятий вырвали сына. Стоял не шелохнувшись, словно врос в землю, в эту черную батакскую землю. На этой земле он в молодости поставил красивый двухэтажный дом с широкими карнизами, большими, светлыми комнатами и просторным балконом. Он построил его фасадом на юг; чтобы с балкона были видны горы Семерален и Карлык. Для балок и досок подбирал стройные ели и смолистые сосны в Суоджаке и Дженевре - он знал толк [248] в дереве. Теперь этот дом стал пустым и мрачным - в нем не осталось его сыновей!..
Но не только его дом постигло несчастье. В ту глухую ночь жандармы увели Илию Янева, Димитра Цурева и еще многих других. Снова был арестован и Димитр Хаджиев. Их втолкнули в грузовик и повезли в Брацигово - в штаб карательного отряда.
Еще до рассвета грузовик с арестованными остановился во дворе брациговской гимназии. Скрипнули железные крюки - шофер открыл задний борт грузовика и, отойдя в сторону, закурил.
- Слезайте! По одному!..
Голос офицера, отдавшего приказ, был сонным и злым (в эти часы хорошо бы поспать). Не характер самой службы, а то, что она создает множество неудобств, - вот что удручало его.
Арестованные нерешительно топтались у борта грузовика, с тревогой осматривая незнакомое место. Брезентовый верх машины хлопал на ветру. Деревья во дворе тонули в сумерках зимнего рассвета. Перед входом в массивное здание вышагивал часовой. Никто не решался первым спрыгнуть на землю.
- Вам что, хлеб-соль подать? - крикнул Нетопырь.
Нетопырь - это один из агентов, прославившийся своей жестокостью. Полушубок на нем засалился и блестел. Нос приплюснут. Глаза - как у хищной птицы. Поэтому его и прозвали Нетопырем.
- Нам некуда торопиться, - ответил за всех Петр Янев.
Сначала увели Митко Хаджиева и заперли в комнате на первом этаже. Остальных Нетопырь повел по цементной лестнице наверх. Они прошли мимо нескольких дверей и остановились перед комнатой с окнами во двор. В ней уже четыре дня держали взаперти Тоско Ганева и бабку Петру Джамбазову.
Новых арестантов втолкнули внутрь, приказав лечь на голые доски, не двигаться и не разговаривать между собой. У двери в комнате остался унтер-офицер. Он стоял молча и не спускал глаз с арестованных. Через какое-то время снял с плеча винтовку, примкнул штык и снова взял "на плечо". И ни слова! Слышалось только, как он сопит да вытирает рукавом нос. [249]
Мучительной была эта встреча Тоско Ганева, бабки Петры и арестованных в ту ночь. Мигающая под потолком лампа бросала на всех тусклый свет. И тяжелое, леденящее кровь молчание, более страшное, чем все пережитое Тоско и бабкой Петрой в этом аду. К ним прикованы взгляды вновь прибывших. Как глухонемые, они без слов спрашивали друг друга: "Кто не выдержал? Кто виноват в том, что мы попали сюда?.."
У бабки Петры начался сильный приступ кашля. Она приподнялась, вздохнула всей грудью и, осмотревшись кругом, осторожно, чтобы не услышал унтер-офицер, прошептала:
- Тоско!..
Тоско лежал у самого окна. Он не слышал бабку Петру, потому что она произнесла его имя лишь едва заметным движением посиневших губ. Но он почувствовал убийственную тяжесть тишины, в которой его товарищи задавали друг другу один и тот же безмолвный вопрос и сами же себе отвечали, бросая взгляд на него. В их глазах он читал суровое осуждение.
Тоско встал, прислонился спиной к стене и сжал ладонями голову. Он стоял, замерев, пока его не растолкали. Когда же он опустил руки, его лицо было совсем серым и старым. Голубые глаза Тоско будто утонули в черных кругах.
Наступало утро - утро, которое не несло узникам никаких надежд. К самому окну протянулись голые, покрытые ледяной коркой ветви старого вяза.
Все отдал бы Тоско, лишь бы вернуть доверие к себе товарищей. Сейчас это не сделало бы его счастливым, но могло спасти от убийственного одиночества среди своих... Если бы он сам и его товарищи знали о предательстве торговца Стоилова!
Долгое время после 9 сентября предатель использовал расписку, согласно которой он дал партизанам пятьдесят тысяч левов, как доказательство своего участия в вооруженной борьбе. Но смертельный страх не оставлял его. Этот страх привел его в Пловдив, где он надеялся как-то затеряться и успокоить больную совесть. Но и там он не нашел покоя от мучивших его кошмаров. И раскрытое только в 1961 году преступление столкнуло оставшихся в живых с человеком, чья моральная и физическая деградация сделала возмездие бессмысленным. Такие люди, [250] подобно Выльо - предателю Бенковского{32}, умирают часто ненаказанными, но презираемыми потомками.
Тоско взял на себя большую ответственность, став секретарем подпольной партийной организации в Батаке в тот период, когда человеческая жизнь стоила не больше, чем бутылка сливовой водки на угощение убийцам. Много сил отдавал он самоотверженной и крайне опасной работе. И никто из его товарищей, сваливших на него в брациговской школе невыносимую тяжесть вины за провал, не знал, что его самого предали и что полиция, прежде чем его арестовать, узнала многое о его связях.
Я спрашиваю себя теперь: а если бы знали тогда все это, так же бы строго осудили его? Этот вопрос я недавно задал бабке Петре Джамбазовой и еще нескольким товарищам, вместе с Тоско пережившим те кровавые ночи, но дождавшимся счастливого дня 9 сентября. Мы долго разговаривали и горячо спорили, и в конце концов я понял, что даже сейчас они не могут и не хотят его оправдать. Их упреки казались мне несправедливыми, но я промолчал. Нельзя забывать, что дело, которому посвятил себя Тоско и его товарищи, подчинялось суровым законам конспирации. А Тоско действительно нарушил эти законы. Я понимал это, и все-таки, когда я задумаюсь над его судьбой, мысль о его участи обжигает меня острой болью.
В тот день, когда начали допрашивать Тоско, в Брацигово приехала его жена вместе со своими родителями. Она умоляла мужа признаться во всем, наивно веря, что это спасет его - отца ее будущего ребенка. Десять лет спустя она вторично вышла замуж. Я слышал, что она отдала дочь, родившуюся после смерти Тоско, на воспитание чужим людям.
А недавно произошла моя встреча с девушкой, только что окончившей университет. Это была дочь Тоско. Я заговорил об ее отце, и это сильно взволновало ее. Не зная отца, она помнила о нем, гордилась им и ждала от других уважения к его памяти. Я понял это восторженное преклонение дочери, заполнявшее пустоту, созданную другими людьми... [251]
Бабку Петру ввели в комнату для допросов и предложили ей стул. Приблизившись к ней, Нетопырь поправил завернувшийся край ее передника и как можно мягче спросил:
- Неужто ты не поняла, где находишься? До каких пор ты будешь раздумывать? Если скажешь, где партизаны, получишь столько денег, сколько сможешь унести в своем переднике. А если не скажешь - заработаешь пулю в лоб.
Бабка Петра повернула к нему голову, опустила руки на колени:
- Кабы знала - сказала бы! Но только ничего я не знаю...
- Знаешь, бабка, знаешь... И ты нам все скажешь...
В семье бабки Петры не нашлось бы человека, который не был причастен к опасной деятельности батакских коммунистов. Ее зять, Атанас Кынев, ушел к партизанам еще в начале 1943 года. Около их дома на окраине села постоянно устраивались засады, поэтому Атанасу и другим партизанам приходилось останавливаться в доме ее брата - Георгия Ванчева. Там она и встречалась с ними, передавая им то, что приготовила для отряда.
В последний раз партизаны приходили за несколько дней до ее ареста. Вместе с Георгием Чолаковым в село пришли Атанас Кынев и Илия Чаушев. Глубокий снег и блокада изолировали отряд, партизаны голодали, и этим троим предстояло организовать доставку продуктов.
Ночами они обходили дома в селе, собирали продукты, одежду и оружие. На третью ночь едва вернулись к Ванчеву в дом, как невдалеке на улице остановились грузовики. Послышались военные команды. Георгий Чолаков и его товарищи схватились за винтовки. Злата, жена Георгия Ванчева, посмотрела в окно и ахнула: улица была полна жандармов. Что делать?
Полицейские были заняты перетаскиванием каких-то вещей в здание школы, а дом Ванчева находился рядом с мостом через Старую реку - всего в десяти метрах от школьного двора. Их разделяла только улица.
- Единственное спасение на сеновале, - сказал Георгий Чолаков. - Он под самым носом у часового. Там нас никто не станет искать...
Бай Георгий Ванчев, хозяин дома, вышел на улицу посмотреть, что происходит. Над Карлыком небо начало [252] бледнеть, но Батак все еще тонул в ночном мраке. Жандармы ушли в здание школы. На улице остались только посты: один перед входом в школу, другой - на мосту, напротив дома Ванчева. Бай Георгий вернулся нахмуренный:
- Шагу ступить нельзя. Постовые сразу же заметят... Надо придумать что-нибудь.
- А ну-ка доставайте женскую одежду! - хлопнул себя по лбу Георгий Чолаков.
Злата вытащила из сундука все, что нашла там, но этого не хватило на всех.
- Снимай с себя! - улыбнулся Чолаков. - Иногда, Злата, и сукман{33} может спасти жизнь...
Они переоделись в женское платье, надели фартуки, повязали головы платками. Один взял ведро, другой - котелок, третий - лохань. Ванчев вышел на улицу, издали кивнул часовому и вошел в хлев.
- Злата! Злата!.. Дай-ка мне котелок! - крикнул он оттуда.
Атанас Кынев спрятал карабин под сукман, положил пистолет в котелок и пошел. Минут через десять туда перебрался Илия Чаушев, а после него и Георгий Чолаков. В хлеву они снова переоделись, оттуда перебрались на сеновал и зарылись глубоко в сено. Сукманы забрала бабка Петра. Женщины раза два-три ходили в хлев и возвращались обратно. Часовые, стоявшие на посту, не обращали внимания на их суетню.
Часов в девять-десять утра несколько жандармов направились к сеновалу, распахнули дверь и стали сбрасывать вниз сено - оно им понадобилось для тюфяков. Бабка Мария, мать Златы, вышла на улицу и закричала:
- Да что же это вы! Все сено, что ли, заберете? Хватит с вас, у нас скотина сдохнет с голоду!
Из здания школы вышел капитан. Старуха обратилась к нему:
- Скажите им, господин офицер, чтобы не брали больше. Нам самим не хватит. Пусть возьмут у соседей...
Полицейские спустились с сеновала и направились в соседние дворы. Злата закрыла двери в хлев, а бабка Мария повесила на них замок. [253]
После обеда они отнесли в хлев еду. Отнесли ее в котелке, прикрыв сверху картошкой и отрубями для коровы. На вилах котелок передали на сеновал Георгию Чолакову.
Когда бабку Петру арестовали, партизаны все еще скрывались на сеновале. Риск, конечно, был очень велик, но никак не удавалось выбраться оттуда. Покинули они свое убежище только на третий день, в сумерках. Злата сварила ведро картошки, высыпала на большое блюдо. Ее муж, бай Георгий Ванчев, пытаясь отвлечь полицейских, пошел угостить незваных "соседей". Жандармы, находившиеся в здании гимназии, не стали отказываться от еды, однако часовые не покинули своих постов. Несмотря на опасность, ждать больше было нельзя. Снова переодевшись в сукманы Златы, партизаны выбрались с сеновала, и брат Георгия Ванчева отвел их в более безопасное место...
Бабка Петра не знала, что партизаны уже покинули дом Ванчева, но если бы и знала, все равно молчала бы.
Ее били чем попало: палками, резиновыми шлангами, шомполами. Она, как ребенок, поднимала руки, пытаясь прикрыть голову. В конце концов у нее перед глазами поплыли кровавые круги, и она без чувств свалилась на пол.
Ее облили водой, кое-как усадили на стул. Нетопырь поднял с полу свалившуюся косынку, обмотал вокруг ее шеи и начал стягивать. Изо рта хлынула кровь...
Ей дали прийти в себя. Потом снова те же вопросы: где партизаны, через кого они поддерживают связь, кто снабжает их продуктами? Обещали, никто не узнает о том, что она скажет...
Наступила полночь. Бабка Петра уже едва дышала. В лице - ни кровинки, голова как в тумане. Нетопырь вынул пистолет:
- Если и теперь не скажешь - тебе крышка!
В ответ ни слова. Раздался выстрел... Но Нетопырь умышленно промахнулся. Бабка Петра была нужна ему живая. Ее поволокли в камеру к другим арестованным и бросили на пол.
Ввели Трендафила, и агент пошел доложить командиру карательного батальона подполковнику Яневу, что они готовы начать допрос. Подполковник явился вместе со [254] своим адъютантом, молодым подпоручиком со светлыми усиками. Он уселся за стол, и адъютант набросил ему на плечи шинель.
- Вы изобличены в том, что являетесь руководителем подпольной молодежной организации в Батаке. От вас нам нужны только имена...
Трендафил поднял голову, посмотрел на подполковника. Перед ним сидел человек с большим круглым лбом, коротким мясистым носом и пустыми глазами. Он и сам не понял, почему задержал взгляд на этих глазах. Подполковник терял терпение.
- Вас привели сюда, чтобы вы говорили... Не принуждайте нас прибегать к другим средствам...
- Я готов говорить, господин подполковник... но мне нечего сказать! - ответил Трендафил.
Нетопырь встал рядом с ним, готовый в любой момент избить арестованного. Трендафил инстинктивно сжался. Но подполковник сделал Нетопырю знак: "Нет". И агент сунул руки в карманы.
- Позовите Гыделева! - приказал подполковник.
Вошел тот рослый мужчина, который накануне весь день следовал за Трендафилом по пятам. Подполковник предпочел удалиться. Трендафила связали, просунули ему под согнутые колени шест и, подвесив таким образом, начали сечь резиновыми шлангами по ступням ног. Каждый удар острой болью отдавался в сердце Трендафила. Его били до тех пор, пока не выступила кровь, - им были нужны имена членов РМС.
Трендафил молчал. Ему надо было во что бы то ни стало молчать, а его мучителям - во что бы то ни стало развязать ему язык. На нем уже не было живого места, а они все били и били.
Все в кровоподтеках и ссадинах, тело Трендафила стало тяжелым и бесчувственным. Люди и предметы потеряли свою реальность, ему казалось, что он погружается в какую-то глубокую бездну. Только вопросы агентов возвращали его к действительности.
...Все началось в один из майских дней 1934 года. Дафчо пошел с приятелем прогуляться к Нещеровой водяной мельнице. Возле мельницы на камне сидел Георгий Чолаков, в руках у него была газета. Немного погодя, словно сговорившись, пришли еще ребята. Парни устроили веселую возню около глубокой запруды. Размеренный [255] стук мельничных колес и шум реки словно дразнили их своей монотонностью.
Георгий Чолаков свернул газету и направился к ним.
- Это вы на пасху подрались с кулацким сынком? - спросил он у двоих из ребят.
Парни смутились, но признались, что именно они затеяли эту драку.
- А за что вы его били?
Оказалось, что драка началась из-за какого-то пустяка.
- Значит, я ошибся! А то ведь подумал, что вы решили его вздуть, потому что он сын богача... - Чолаков усмехнулся. - Я считаю, если уж драться, надо по крайней мере знать, за что дерешься...
Ребята смутно догадывались, что в словах Чолакова скрывается какой-то намек, но они еще как следует не задумывались над такими вещами. Чолаков был старше их лет на десять. Он жил вместе с одним из своих братьев. Они не были бедняками, но по селу шла упорная молва, что оба коммунисты. И именно это заставило ребят почувствовать что-то необычное в этой встрече. Чолаков осмотрелся вокруг и продолжал:
- Почему вы даже не пытаетесь разобраться в жизни? Живете каждый сам по себе. Хорошие ребята, а деретесь из-за пустяков... В Советском Союзе, например, молодежь совсем другая.
Юные батакчане почувствовали: сейчас должно произойти что-то важное, и это наполняло их каким-то тревожным ожиданием.
- И у нас есть такая молодежь. Создана даже своя боевая организация. Называется Рабочий молодежный союз. Этот союз проводит работу во многих городах и селах... Почему бы нам и в Батаке не создать организацию РМС?..
Ребята переглянулись: в самом деле - почему?
Со встречи у Нещеровой мельницы Трендафил вернулся твердым сторонником создания организации РМС в Батаке. Он тогда долго стоял у глубокой запруды, всматриваясь в воду. Ветер доносил запах весенних полевых цветов и влажного мха. На камнях порога вода пенилась, во все стороны разлетались жемчужные брызги, сверкавшие, словно искры. Глядя на эти переливающиеся всеми цветами радуги брызги, Дафчо понял, что так же, [256] как оживает капля в лучах солнца, так и человек становится человеком только тогда, когда в его душе зажжется огонь...
Не прошло и недели после рождения престолонаследника князя Симеона Тырновского, как в Батак прибыл областной начальник, чтобы выступить с торжественной речью перед населением. Староста и другие представители местной власти встретили его на околице, прошли с ним по главной улице, чтобы люди видели, как они запросто беседуют с таким важным человеком. Потом они зашли в здание общины. Приезжий намеревался говорить о долгожданном событии в жизни царствующего дома - рождении наследника престола, а коммунисты в Батаке готовили демонстрацию протеста против дороговизны и ограничения политических свобод. Каждому коммунисту и ремсисту поручили обойти по нескольку домов села. Люди выходили из домов, магазинов, трактиров. Улицы сразу же загудели. Около столярных мастерских уже сформировался головной отряд демонстрации. Кто-то вынес заранее приготовленные плакаты, и школьники понесли их вперед.
Перед гостиницей "Болгария" полицейские преградили им путь. Они держали наготове оружие. Но народ не отступал. Тогда полицейские начали стрелять поверх голов, разгоняя демонстрантов нагайками. Поднялась паника. И в этот момент Трендафил вырвался вперед, свалил на землю первого попавшегося полицейского и поднял один из брошенных плакатов, на котором алыми буквами было написано: "Раньше мы умирали в борьбе за свободу, а теперь в борьбе за кусок хлеба!"
Вокруг Трендафила собрались товарищи, они оттеснили полицейских и двинулись вперед.
Никогда еще на улицах Батака не собиралось столько народу. Шум Старой реки не мог перекрыть гула голосов. Староста с балкона общинного управления призывал к порядку и спокойствию, предупреждал, что каждый, кто пойдет за коммунистами, будет жестоко наказан. Но никто не слушал его угроз. Областной начальник, прибывший поздравить батакчан с рождением престолонаследника, стоял рядом со старостой бледный и растерянный. Он попытался произнести несколько слов, но из толпы послышалось:
- Не надо нам речей! Требуем хлеба!.. [257]
- Долой бесправие!..
Оратор поспешил скрыться в здании общины, и больше его в селе не видели.
...Началась война. В болгарском издании "Сигнала" публиковались фотоснимки - колонны пленных красноармейцев. С киноэкранов неслись оглушительные звуки гитлеровских маршей. Кое-кто нацепил на отвороты своих пиджаков значки "Виктория" - символ гитлеровской победы. Над Батаком прогремели первые выстрелы. Братья Чолаковы и Чаушевы расправились с несколькими полицейскими и освободили арестованного Тодора Коларова. После этого многие батакчане ушли в горы. В село понаехали полицейские. Начались аресты. Ребята немного оробели: а вдруг арестованные не выдержат?..
Трендафил Балинов, зная, что сомнение в стойкости товарищей действует как яд, собрал ремсистов.
- Они выдержат, - сказал он об арестованных. - Это крепкие люди! Если меня схватят, и я буду молчать. Если с вами такое случится, на все вопросы один ответ: "Не знаю", "Не видел". Только так подобает вести себя мужчинам! Того, кто проговорится, ждет смерть. Но его предательство означает смерть и для других...
Этот разговор помог молодежи вновь обрести уверенность. Один из парней, работая на почте, регулярно сообщал о разговорах старосты с Пештерой и Пловдивом. Другие следили за передвижением полицейских. Третьи распространяли слух, что подпольщикам удалось перейти границу - теперь ищи ветра в поле.
Но это уже не могло удовлетворить ребят - им хотелось взяться за более ответственные дела.
- Не торопитесь! Надо действовать разумно! Все должно быть продумано! - сдерживал их Трендафил.
Однажды парень, работавший на почте, сообщил, что его начальник приобрел пистолет системы "Вальтер" с двумя коробками патронов к нему. Начальник почты сам хвастался своей покупкой. Трендафил рассмеялся, запустил пятерню в волосы:
- Ну, этот пистолет будет наш! Твоему начальнику не удастся сделать ни одного выстрела...
Вечером двое ремсистов подкараулили начальника почты. О чем они с ним разговаривали - неизвестно, но только тот сильно перепугался и отдал пистолет вместе с патронами. [258]
В Батаке организовались первые боевые группы. Из партизанского отряда приходили Георгий Чолаков, комиссар Георгий Кацаров и еще двое или трое партизан. Собирались ночами в лесу. На лесной поляне при лунном свете слышались тихие слова присяги. Ребята давали клятву и целовали оружие, холодно поблескивавшее в ночи. Все это напоминало времена гайдуков и заставляло Трендафила и его товарищей испытывать какой-то необыкновенный подъем.
Дафчо понимал необходимость того, что он делает, и все-таки просился, чтобы его взяли в отряд. В последний раз он настаивал на этом на встрече с партизанами в Совате. Из их села кроме него были Тоско Ганев и Димитр Хаджиев. Командир отряда Дед и Тоско поддержали просьбу Дафчо, но Георгий Чолаков и остальные возражали. Отряду необходимо было иметь в селе таких людей, как Дафчо: он поддерживал связь с Пештерой, Дорково, Брацигово и другими населенными пунктами. Вот почему было особенно важно, чтобы Дафчо оставался на месте.
- Он уже достаточно взрослый мужчина, сам понимает, что здесь он нужнее, - подытожил разговор Георгий Чолаков. - Потерпит еще несколько месяцев. Партизанская жизнь от него не уйдет...
Трендафил любил называть своих товарищей мужчинами и всегда требовал, чтобы они поступали как мужчины. Поэтому Георгий Чолаков не обращался к нему, как к другим, по имени, а использовал именно это слово - "мужчина".
...Все это в прошлом. Сейчас Дафчо в руках полиции, которая требовала от него совсем немного: всего-навсего назвать имена членов организации.
В ушах стоял несмолкающий шум реки, и этот гул снова и снова возвращал его к глубокой запруде у Нещеровой мельницы... Из всех слов в его сознании сохранилось только два: "Не знаю".
Дафчо втащили в камеру к другим арестованным, а он все продолжал шептать?
- Не знаю... Не знаю...
Нетопырь вошел к арестованным, встал под лампой и начал шарить глазами по комнате. Арестованные, прикинувшись спящими, внимательно следили за каждым его движением. Нетопырь увел с собой друга Трендафила - [259] Илию Янева. У него допытывались, где знамя, которое вышили дочери Тодора Банчева и их подруги.
- Если даже оно у тебя в животе упрятано, все равно найдем! - вертел головой Нетопырь. - Кишки выпущу, но найду!..
Илия понимал: не в знамени дело, а в людях, поддерживавших связь с отрядом. Если он признается насчет знамени, из него вытянут и остальное. Поэтому Илия отрицал все. Адъютант, замахнувшись, изо всех сил ударил его кулаком в лицо. Илия пошатнулся и упал. Нос у него был разбит, глаза заплыли, налились кровью.
Илия поднялся, прислонился к стене.
- Кому ты его передал? Спрятал куда-нибудь? Куда?
- Если бы оно было у меня, вы бы его нашли... Ведь вы же искали его повсюду!..
Его ударили рукояткой пистолета по голове, и он снова упал на пол. Сознание не скоро вернулось к нему...
Допросы продолжались и в следующие дни. Арестованных допрашивали то поодиночке, то вместе по нескольку человек и потом устраивали им очные ставки. Из признаний, вырванных у арестованных, агенты скрупулезно, слово за словом, собирали сведения и в конце концов установили, что отряд находится где-то возле истоков Белой реки. Истерзанных, окровавленных, их оставили в покое только тогда, когда партизаны сами явились в Батак. Признания арестованных уже не имели никакого значения - добыча сама шла в руки подполковника Янева и капитана Динева.
