Стойо Калпазанов из Каменицы был одним из самых активных помощников партизан. Во время учебы в пазарджикской гимназии благодаря участию в подпольной работе Стойо приобрел связи с молодежью города и близлежащих сел. Когда в 1943 году открылась гимназия в Лыджене, он вернулся домой, но не порвал этих связей. Его друзья собирали оружие, одежду и продукты для партизан, а он переправлял их нам.
И делал он все это просто, ничего не требуя взамен. Принося тяжелые мешки с продуктами, сбрасывал их с [216] плеч, а потом не знал, куда девать руки, не привыкшие оставаться без дела. Он так бескорыстно отдавал себя людям, что нам порой становилось неловко. Однако ошибались те, кто предполагал, что этот молодой человек в потертой ученической шинели и выцветшей суконной фуражке делает все с наивной легкостью, до конца не отдавая себе отчета в том, чем рискует.
С ним приходил и Костадин Йовчев из Лыджене - тоже полный энтузиазма и гордости от сознания, что может хоть чем-нибудь нам помочь.
Истекала неделя с тех пор, как мы покинули землянку и обосновались возле Лыджене и Каменицы. Лес был безжизненным: снег, ветер и ни души кругом. Только вой голодных волков нарушал эту мертвую тишину.
Морозный февральский день казался бесконечным. Вместе с Крумом Гинчевым мы, съежившись, устроились под елью и ждали наступления темноты, чтобы отправиться на очередную встречу со Стойо и Костой.
Стемнело, и мы отправились в путь. Стойо и Коста уже ждали нас на тропинке у самой опушки леса. Земля промерзла, дул пронизывающий ветер, и, чтобы не окоченеть, они подпрыгивали на одном месте.
- Наконец-то! Полчаса мерзнем! - сказал, подходя к нам, Коста.
Он поздоровался и подал мне что-то тяжелое.
- Ручная граната! - обрадовался было я. В то время иметь гранату кое-что да значило!
- Какая там граната... - проворчал Коста. - Ром! Выпейте, а то небось в сосульки превратились.
Я пробормотал что-то и небрежно махнул рукой.
- Ах да, ты ведь у нас трезвенник... А ну давай ее сюда!
Я протянул ему бутылку, и он принялся пить прямо из горлышка. Потом вытер губы ладонью и даже крякнул от удовольствия. Приложился, однако, и я. Крепкий напиток обжег мне горло, и я почувствовал приятную теплоту. Мне стало весело и легко.
- Видишь, мы все-таки знали, что принести, - сказал Коста, и его мясистые губы растянулись в улыбке.
Веселое настроение никогда не покидало его. Он рос в большой нужде и утверждал, что бедным, поскольку у них нет денег и они не дрожат над ними, жить легче. Он все умел и чем только не занимался: ремонтировал радиоприемники, [217] мастерил кадки, участвовал в самодеятельности, на вечеринках играл на аккордеоне и, кроме всего прочего, являлся штатным киномехаником.
Мы быстро покончили с делами - ведь виделись почти каждый вечер. Стойо все постукивал нога об ногу, дышал себе в ладони и молчал.
- Ты что нос повесил? - шутливо спросил Крум Гинчев.
- Повесишь, Крум! Мороз кусается, и ищейки, идущие по пятам, тоже кусаются... - сказал Стойо. - В селах Жребичко и Козарско на днях носили по улицам голову убитого партизана. Сам видел: русые волосы, крупные черты лица... Говорят, что он был в одежде защитного цвета. Убили его под Кричимом...
Мы стояли потрясенные, догадавшись, что это, должно быть, Георгий Кацаров - первый комиссар отряда имени Антона Иванова.
Много лет спустя после гибели Георгия Кацарова я виделся с его детьми - двумя дочерями и сыном. Старшая из них, Фаня, рассказала о последней встрече с отцом:
"С ним пришли еще два партизана и настаивали на том, чтобы скорее уходить, но он не торопился. Мы вышли в коридор, и отец заговорил со мной:
- Времена настали суровые... Все может случиться. Поэтому я хочу, чтобы ты была твердой и мужественной. Несчастье может произойти и с дедом, и с матерью. На тебя лягут заботы о Динко и Бойке. Они совсем еще дети...
Я попыталась что-то сказать, но он перебил меня:
- Мне очень жаль, что ты не сможешь поехать учиться в город. Но это беда поправимая. Победа уже недалеко...
Отец говорил медленно, обдумывая каждое слово. В его голосе я никогда еще не чувствовала столько тревоги. Он очень переменился, даже внешне. В волосах появились серебристые пряди, лицо избороздили глубокие морщины.
В середине января через железнодорожную станцию Кричим проехали грузовики с войсками и жандармерией. В Козарско и других селах начались аресты. В конце января стали поговаривать, что отец убит. Люди рассказывали об этом, а у нас сердце обливалось кровью... [218]
Осенью, когда отряд ушел в горы над Батаком, отец остался руководить боевыми группами в районах Пловдива и Кричима. После Нового года он встретился с командующим Третьей оперативной зоной Методием Шаторовым и секретарем окружного комитета партии Любеном Гумнеровым. После этого сразу вернулся в кричимскую партизанскую группу. В конце января полиция произвела массовые аресты в селе Жребичко. Вечером в землянку к партизанам пробрался Борис Стамболиев и сообщил об арестах. Утром партизаны покинули лагерь. Последний в цепочке тащил за собой ветки терновника, заметая следы на снегу. Когда они поднялись на вершину Волчан, то увидели, что вся гора внизу почернела от мундиров полицейских и жандармов. Те открыли огонь из пулеметов. Кругом все было покрыто глубоким снегом, и лишь на самом хребте чернела земля. Партизаны повернули туда. Но преследователи их опередили и встретили на вершине огнем из пулеметов. Некоторым удалось перебраться через хребет, но отец шел последним. У самой вершины он упал, сраженный пулей, и простонал:
- Ну, со мной кончено...
- Что с тобой? Тебя ранило? - кинулся к нему Борис Стамболиев.
- Уходи! Мне уже нельзя помочь... - проговорил отец, и голова его безжизненно упала на снег.
Через два дня те, кому удалось спастись, вернулись на это место, чтобы похоронить его. Нашли его..."
Когда Фаня рассказывала мне о гибели своего отца на вершине Волчан, она уже была замужем, имела детей. Со времени трагического события прошло много лет, но она, все еще боясь страшного смысла слов, так и не решилась рассказать мне о том, в каком состоянии товарищи нашли ее отца: он лежал обезглавленный, босой, с растерзанной зверьем грудью.
Я сделал вид, что ничего не заметил, но то, о чем мы оба не решались говорить, заставило нас переглянуться, и глаза выдали нас. Для нее Георгий Кацаров был отцом, для меня - товарищем и наставником, с которым мне довелось провести в отряде имени Антона Иванова полтора года. Да, это было время сильных, в чьих жилах текла горячая кровь, обагрившая камни горных вершин Болгарии...
В ту ночь, когда мы узнали о гибели Кацарова, Стойо [219] остался ночевать вместе с нами в лесу - так было безопаснее, потому что полиция уже напала на его след.
На другой день к полудню Стойо пробрался в Каменицу и, никем не замеченный, проскользнул к себе домой. Увидев его, мать перепугалась:
- Ах, Стойо, сынок! Зачем ты пришел? Утром здесь были полицейские и жандармы, окружили дом, перерыли все...
Стойо взял из буфета хлеб и попросил мать завернуть во что-нибудь.
- Ой, сынок, салфетки не осталось в доме, - торопливо заговорила женщина. - Куда ты их все унес?
Стойо знал, что за этими словами мать пытается скрыть свою боль: ведь она не могла ни задержать его, ни помочь ему.
- Ничего, мама! Подумаешь, большое дело!
- Да, конечно, тебе все ничего, а в доме не во что даже кусок хлеба завернуть...
- Хорошо же, хорошо! Вот сделаем революцию, тогда все салфетки тебе вернем и выдадим расписку по всей форме! - пошутил он.
Забросив в угол ученическую фуражку, Стойо нахлобучил старую кепку с согнутым козырьком и, обогнув хлев, направился по дороге в лес.
http://militera.lib.ru/memo/other/semerdzhiev_a/11.html
Док. 623733
Перв. публик.: 15.02.80
Последн. ред.: 31.03.10
Число обращений: 0
Атанас Семерджиев. Во имя жизни
|
