Жители древнего Пазарджика, захваченные врасплох великими событиями, происходившими в мире, и целиком поглощенные своими бесконечными делами, так и не заметили, когда на острове пожелтела листва деревьев, не почувствовали, что земля начала остывать и вот уже ударили первые заморозки. Села Паталеница и Дебращица скрылись за темной пеленой осеннего дождя. Под мостом, ведущим на железнодорожную станцию, поднялись мутные воды Марицы. Из родопских ущелий в долину повеяло холодной сыростью. Крестьяне близлежащих сел заторопились в сады и на виноградники, чтобы успеть собрать то, что там еще оставалось.
Наступила мрачная и тревожная осень 1941 года. Над землей полыхало кровавое зарево войны. Рабочие резиновых и текстильных фабрик, ремесленники, подмастерья, учащиеся по вечерам толпились на улицах у репродукторов или же перед кофейней в Вароше, чтобы послушать последние новости. Внимание всех было приковано к Восточному фронту. Линия фронта продолжала непрерывно изменяться, но все же перемещалась дальше и дальше на восток. Гитлеровские полчища опустошали Украину и Белоруссию, разрушали города и села, убивали тысячи людей. За каждый свой шаг по советской земле они расплачивались самыми отборными своими соединениями, но все же шли и шли...
Было хмурое октябрьское утро, низко над городом нависли неподвижные облака. От зеленоватых капелек влаги даже ворсинки на одежде словно бы ощетинились. Вот-вот должен был начаться дождь. По тесным улочкам с рынка расползался запах гнилых фруктов и овощей. С Пловдивского шоссе, со стороны старинной церквушки "Святая Петка" стекались на рынок крестьяне из окольных [8] сел. По булыжной мостовой с грохотом проезжали телеги и брички.
Здание мужской гимназии в Вароше было занято германскими солдатами, и наши уроки проходили в полутемных классах старой одноэтажной начальной школы имени Васила Левского. Прозвучал третий звонок. Преподаватель вошел в класс, заученно улыбнулся нам своей профессиональной улыбкой и занял место на кафедре.
- Сегодня мы продолжим изучение организма человека. Тема урока: "Устройство и функции..."
Кто-то постучал в дверь. Преподаватель нервным движением снял очки и с раздражением посмотрел на вошедшего школьного служителя.
- Господин директор вызывает к себе Семерджиева, - кратко сообщил тот и вышел.
Я не успел даже записать тему нового урока. Заложил страницу карандашом, закрыл тетрадь и вышел в коридор. Рядом со служителем стоял смуглый молодой человек в плаще с засаленным воротником.
Кабинет директора квартальной школы ничем не напоминал кабинета директора мужской гимназии. Здесь не было ни дорогого персидского ковра с длинным ворсом, ни мягких кресел, ни картин в тяжелых позолоченных рамах. Письменный стол и несколько стульев посреди голой классной комнаты - вот и все убранство. Когда я вошел, под ногами у меня громко скрипнули прогнившие половицы.
Директор был не один. Около письменного стола стоял зловещий субъект, очень похожий на того, что повстречался мне в коридоре. Я принял самый смиренный вид и поздоровался.
Темный костюм директора уже кое-где выцвел - это сразу бросилось мне в глаза, несмотря на мое смущение. Но я заметил также, что костюм тщательно отглажен, - видимо, директорша заботилась о том, чтобы ее супруг имел приличный вид.
Директор сел, но избегал встречаться со мной взглядом. Он положил руки на стол, ссутулился, отяжелевшие плечи его опустились.
- Подожди немного, - сказал директор.
Он облизал пересохшие пухлые губы, вытер узкий лоб. Не поворачивая головы, косо посмотрел на незнакомца, [9] стоявшего возле письменного стола. Взгляд того человека пугал своей невысказанностью.
Я повернулся и собирался уже уйти, но чей-то резкий голос остановил меня:
- Здесь подождешь!
Я не сразу понял, что меня арестовали. И хотя, в сущности, уже смутно догадывался об этом, но все же мне хотелось, чтобы все оказалось не так. Голос, пригвоздивший меня к месту, словно опустошил все мое существо. Я не ощущал ничего, кроме сердца, которое, казалось, подступило к горлу и мешало мне дышать... Мы были романтиками. Мечтали о справедливо устроенном и свободном мире. Он нам снился в тесных ученических комнатушках с покосившейся печкой, портретом Ботева{1} на стене да монотонным шарканьем домашних туфель старой хозяйки. А здесь - пустые, словно бы выцветшие глаза неуместного в гимназии агента, присутствие директора, попавшего в неловкое положение и все время ерзавшего на стуле, и еще почему-то самая обычная малярная кисть, прислоненная к стене.
Я остался ждать посреди комнаты, рассматривая через окно опустевший школьный двор.
За дверью скрипнули половицы, кто-то постучал, и в кабинет директора вошел Костадин Гяуров. С ним меня связывало детство, общий воздух нашего ученического жилья и классной комнаты в пазарджикской гимназии, мельчайшие подробности совместной жизни, которые невозможно припомнить, потому что они перестают быть чем-то отдельным, а превращаются в то необъяснимое чувство сообщности, которое трудно выразить словами. Это стало духовной связью, усиливавшейся общей опасностью и риском, связью, которой люди остаются верны всю жизнь, до самой старости.
Костадин встал рядом со мной. Он все еще ни о чем не догадывался, но я уже предчувствовал недоброе, и поэтому мне показалось странным, что его покрытое первым пушком юношеское лицо было, как и раньше, ничем не омрачено и в уголках губ витала улыбка.
Но наши взгляды встретились, и он все понял. Я почувствовал, [10] как он коснулся меня локтем, и это было для меня выразительнее слов.
"Крепись!.."
Вскоре привели еще двоих: ремсиста из Лыджене и нашего соученика из Чепино. Второй агент прикрыл дверь и встал перед нею.
Директор откашлялся и без всякой надобности переставил пресс-папье на письменном столе.
- Ученики, вас вызывают в уездное управление полиции. Придется пойти...
Он пожал плечами, словно хотел выразить этим свое сочувствие, и его шея утонула в воротнике темного пиджака.
Один из агентов молча указал нам на дверь.
Школьный коридор, пустынный в этот момент, выглядел таким же мрачным, как и этот осенний день. Шли уроки, все находились в классах, и никто не видел, как нас увели. Мы проходили по давно знакомым улицам, но словно видели их впервые, попадавшиеся навстречу люди казались на одно лицо, и звук собственных шагов доносился до нас как будто откуда-то со стороны.
Нас привели в кабинет Мачо Генова - начальника политической полиции. Он молчаливо и неподвижно сидел на стуле возле окна, внимательно заглянул каждому в глаза и словно бы удивился нашему появлению.
Мы знали, кто такой Мачо Генов. Одно его имя наводило на нас ужас и ассоциировалось с переломленными позвоночниками, вскрытыми венами и бесследным исчезновением людей. Внешняя простодушность этого человека делала его еще более страшным. Он удивлялся нашему присутствию в своем кабинете, даже, казалось, готов был улыбнуться - я до сих пор помню желтоватый оттенок его глаз, движения губ, помню его яркий, съехавший в сторону пестрый галстук.
В горле у нас пересохло, мы пытались проглотить слюну, но это никак не удавалось, и мы все ждали чего-то, сами не зная чего...
За что нас арестовали, никто не имел представления. За несколько дней до этого был арестован Васил Грозданов из двенадцатого класса и его брат, но провала ремсистской{2} организации в гимназии не последовало. [11]
Мачо Генов не торопился. Он знал, что холодность, молчание и неизвестность мучительны для нас и терзают нам души. Мы стояли перед ним, плотно прижавшись друг к другу, старались смотреть по сторонам. Лицо нашего соученика из Чепино как будто посерело, а кадык на его длинной шее выпятился еще больше. Он был сыном богатого торговца, не имел ничего общего с нами, и его арестовали из-за случайного совпадения имен с одним из ремсистов. Это вскоре выяснилось, и его освободили, а на его место доставили ученика Ивана Захова из Лыджене...
Генов вынул из письменного стола какую-то папку, положил ее перед собой и стал перелистывать страницы своими пухлыми пальцами.
- Прежде всего, молодые люди, должен разъяснить, что мы ничего плохого вам не сделаем, - начал он доброжелательно. - Вы молоды, а введенные в заблуждение не виновны...
- А все же в чем наша вина, господин начальник? - спросил Кочо каким-то чужим голосом.
- Не торопитесь, юноша, сначала выслушайте меня. Мне известны все коммунисты в гимназии. И вы тоже коммунисты. Вся ваша организация здесь - в этой папке. Тут вы все у меня...
Генов повернул к нам взятый из папки лист бумаги. На нем мы увидели какие-то квадраты и треугольники.
- Вот это и есть организация так называемого РМС. Вами руководят извне...
Генов замолчал и пристально посмотрел на Кочо, возможно, потому, что из-за своего маленького роста он выглядел самым юным среди нас.
Я невольно потянулся к воротнику суконной ученической куртки. Воротник больно стягивал шею, и я попытался его расстегнуть, но пуговица никак не поддавалась. Я надавил на нее еще раз. Что-то треенуло, и пуговица покатилась к письменному столу. Мачо Генов уставился теперь уже на меня. Я так и замер.
- И себя мучаете, и нам создаете неприятности...
Я ничего не ответил. Но почувствовал, что рука, отстегивавшая пуговицу, стала влажной.
Мачо Генов забарабанил пальцами по стеклу, покрывавшему его дубовый письменный стол, и вернулся к прерванным размышлениям. [12]
- Вы - идеалисты, мните себя героями, а в действительности?.. Одни красивые слова, мыльные пузыри. Неужели вы не понимаете, что вас обманули? Я вас отпущу, тотчас же отпущу, но вы должны помочь себе, да и нам тоже... Нам нужны имена настоящих виновников.
Он даже улыбнулся. Встал из-за стола и несколько раз прошелся перед нами.
Мы, восемнадцатилетние парни, впервые попавшие в полицию, еще не знали ее приемов. Но настолько наивными, чтобы поверить Мачо Генову, мы все же не были.
- Я не знаю ни о какой коммунистической организации, - тяжело дыша, сказал кто-то.
Генов резко повернулся к нам, но тут же овладел собой. Он несколько раз прошелся по комнате, и намазанные мастикой доски все время поскрипывали под ним. Потом подошел к окну и встал, заложив руки за спину. Его крупная фигура заслонила свет, и в комнате сделался полумрак. Наконец он повернулся к нам и посмотрел на Кочо.
- И ты?.. Ты тоже не знаешь об организации?
- Не знаю, - ответил Кочо. - Мы не поддерживаем связей с подобными людьми...
Генов снова принялся увещевать нас, и чем больше говорил, тем больше нарастало его раздражение. Зазвонил телефон.
- Дай им листы бумаги, и пусть начинают писать! - приказал он агенту, остававшемуся с нами.
Тот увел нас в другую комнату, дал бумагу и приказал писать. Мы написали по нескольку строк ничего не значащих показаний. Агент посмотрел их и разорался:
- Ученые стали, сопляки!.. Или вы сознаетесь, или же я заставлю вас забыть собственное имя! Письмо-то ведь у меня...
Агент проболтался, и это помогло нам понять причину нашего ареста...
А история с письмом такова: летом один наш земляк гостил в родном селе наших товарищей по гимназии братьев Гроздановых и подружился с ними. Они часто приглашали его к себе домой. Земляк остался очень доволен и в знак благодарности готов был выполнить любую их просьбу. Поэтому, когда он отправился в Чепинскую котловину, один из братьев вручил ему письмо, адресованное Кочо. В этом письме, в частности, сообщалось [13] о том, на каких волнах ведут передачи радиостанции имени Христо Ботева и "Москва". Мы, разумеется, ничего не знали о нем. По дороге земляка арестовали из-за какого-то велосипеда и при обыске обнаружили у него письмо. Это было единственной уликой против нас, поэтому полиция дождалась осени, когда мы вернемся в город, чтобы докопаться до каких-нибудь более определенных данных и тогда уж арестовать нас.
Примерно к полудню Мачо Генов зашел в комнату, где нас держали взаперти, мельком взглянул на повторно написанные показания и побагровел:
- В камеру! Промерзнете хорошенько, тогда обо всем вспомните!
Сколько народу прошло через камеры пазарджикского уездного управления полиции! Сколько ужасов видели мрачные, исцарапанные надписями стены! Ведь они существовали еще со времен турецкого ига. Здесь томились народные борцы, восставшие против тирании, отсюда выводили на расстрел участников Сентябрьского восстания{3}, в этих стенах умирали после жестоких пыток многие антифашисты.
Полицейский закрыл за нами дверь на ключ, цинично выругался и ушел к воротам уездного управления полиции.
Я начал осматривать камеру. Под ногами зашуршали газеты и какие-то бумаги. Мы собрали их в кучу и уселись.
Вскоре Кочо вызвали на допрос, а нас вывели минут на десять во двор. Шум на базарной площади уже затихал. Оборванная цыганка сидела на булыжной мостовой перед входом в уездное управление и переругивалась с полицейским. Это нас несколько развеселило, и мы даже посмеялись.
В гимназии уже стало известно о нашем аресте, и несколько ремсистов околачивалось около уездного управления. Один из них - сухопарый, смуглый парень из Лыджене - незаметно для полицейских пробрался к ограде и, просунув руку сквозь деревянную решетку, передал нам хлеб и теплые кебапчата{4}. [14]
Всю ночь мы не могли сомкнуть глаз от холода. Пытались согреться, прижимаясь спиной друг к другу. Я расстегнул свою узкую ученическую куртку и накрыл ею лицо, стараясь сохранить тепло собственного дыхания. Крысы и мыши шмыгали по камере и шуршали расстеленными на полу газетами или же грызли дубовый порог под дверью. Наконец начало светать. На черепице дома напротив и на решетке двери сверкали капли растаявшего инея. Электрическая лампочка над входом в караульное помещение еще горела. Кочо, засунув руки в карманы и шмыгая носом, притопывал ногами, остальные хлопали друг друга по спине, чтобы согреться.
За весь день никого не вызывали на допрос. Время проходило в тягостном ожидании. Полицейские то и дело пересекали двор, уходили в город, возвращались и все куда-то торопились. О нас словно забыли. Но вот один из полицейских сказал, что из Лыджене пришел хороший отзыв о нас. Мы сразу приободрились и даже замурлыкали какой-то марш. Мы, все четверо, были музыкантами в ученическом духовом оркестре, и каждый теперь исполнял партию своего инструмента. Эта игра настолько нас увлекла, что мы совсем забыли, где находимся.
Вдруг перед решеткой выросла массивная фигура одного из старших полицейских.
- Ах, сукины сыны! - крикнул он осипшим голосом. - Вам что здесь - ярмарка?! Или хотите, чтобы вас вздули?..
Мы замолчали. Полицейский внимательно осмотрел нас и как бы самому себе сказал:
- И эти против власти! Против царской власти! Мозги-то у вас есть?..
Нас освободили к вечеру следующего дня. Мы наконец вышли из своей сырой и душной камеры. И нам стало легко и радостно. Сжав под мышкой домотканый коврик, который прислал наш хозяин бай{5} Атанас Боргов, я чуть ли не бегом направился к воротам уездного управления. Мои товарищи тоже торопились вырваться на свободу, опасаясь, как бы не произошло ошибки с нашим освобождением.
Над воротами висело огромное знамя со свастикой. [15]
Рядом с ним один из полицейских вешал выцветший национальный флаг. Неподалеку арестанты подметали мощенный булыжником двор, поднимая вокруг себя тучи пыли.
За воротами начинался квартал Мекеме - торговая часть города. В эти часы здесь всегда было оживленно. На тротуарах толпились торговцы и чиновники. Возле кинотеатра "Одеон" старые волокиты с блестевшими от бриллиантина волосами пытались заигрывать с проходившими мимо молодыми женщинами. Стены и витрины были оклеены разноцветными "викториями"{6}, символизирующими победу гитлеровцев. И повсюду знамена, знамена... Болгарский трехцветный флаг терялся среди свастик. Черная эмблема фашизма зловеще выделялась на белом круге.
На следующий день - 3 октября - праздновалось восшествие на престол царя Бориса III.
Мы, освобожденные из-под ареста, были музыкантами. Без нас гимназия не могла участвовать в торжествах. Поэтому-то нас и выпустили.
Иван Захов пятерней взъерошил свои слежавшиеся волосы:
- И праздник его величества иногда помогает революции...
У Житного рынка Кочо и я расстались с остальными и пошли вдоль канала в Бежанский квартал. На булыжной мостовой играли оборванные ребятишки, воробьи копошились в лошадином навозе, а у нас кожа на спине горела от укусов вшей...
