Острые кризисные явления нашего времени неизбежно вызывают желание их как-то понять и интерпретировать. Кризис, начавшийся как сугубо локальное явление, а именно кризис ипотеки в США, очень быстро трансформировался в мировой финансовый кризис. Ещё несколько месяцев, и мы увидели не финансовый, а экономический кризис, глубокую, и, судя по всему, достаточно длительную рецессию. Имеет ли предел это углубление? Можно ли быть уверенным, что ситуация обойдётся экономическим кризисом и через некоторое время - год, три, пять - всё вернётся на круги свои?
Если посмотреть на опыт XX века, то мировой экономический кризис 1929 года обернулся очень серьезными политическими последствиями - наступлением фашизма и авторитаризм в Европе, острым конфликтом внутри европейского рабочего движения, и наконец второй мировой войной. Глубокие экономические кризисы, разрушая социальную ткань общества, имеют тенденцию трансформироваться в кризисы политические. Является ли эта фаза дном кризиса? Не имеем ли мы в истории примеров ещё более глубокого кризиса общества? На этот вопрос с определённостью можно ответить положительно. Да, такие глубочайшие кризисы были и не единожды. Мы можем назвать такие кризисы антропологическими. Это - моменты истории, когда в обществе происходит радикальные изменения представлений о природе человека и его взаимоотношений с обществом и природой. Может быть, наиболее ярким примером такого кризиса является эпоха распада Римской империи и становления христианства, а затем и ислама в качестве новых мировых религий в огромном ареале, охватывающем не только античную средиземноморскую ойкумену, но и значительную часть Азии и Африки.
Что же произошло во время этого растянутого на несколько веков - примерно с 3 по 7 вв. н. э. - великого кризиса? А произошло радикальное изменение представлений о человеке и его возможностях. От античного представления о свободном человеке, творящем по своему произволу социальный порядок и стремительно овладевающем пространством и природой (ср. исключительно быстрое развитие научных представлений о мире в период классической античности и эллинизма) не осталось почти ничего. Человек превратился в маленькую, почти беспомощную фигурку, находящуюся под неусыпным взглядом единого всепроникающего бога-творца по сравнению с творческой мощью которого креативность человека представлялась совершенно ничтожной, а интересы переместились из земной жизни к вечной жизни в ином, трансцендентном мире.
Именно это стремление попасть в иной мир "в правильной диспозиции" и стало определять все принципы и правила поведения в земной жизни. Власть из автономной силы в руках тирана или общества превратилась в прерогативу, данную богом. Мораль потеряла свои земные основания для того, чтобы найти совершенно иные основания в трансцендентном мире. Все достоинства, прелести и соблазны земного мира оказались почти ничем по сравнению с необходимостью созерцания бога и твёрдого следования его заветам. Социальные последствия этого поворота, совпавшие с разрушением старых институтов власти, принципов экономических отношений, границ между социальными группами, приобрели трудно представимый масштаб. Мир действительно стал новым. Позднее, в эпоху Возрождения и в особенности в эпоху Просвещения этот новый, возникший в результате подъёма христианства и ислама мир стал рассматриваться как мир "тёмных веков", хаоса, экономического упадка, уничтожения культуры. Таким он, однако, мог видеться только из одной точки - из подвергшейся наиболее сильному воздействию "новой антропологии" западной части Европы, бывшей Западной римской империи. Другие части средиземноморского мира - Византия, Сирия, Северная Африка, Египет, и даже захваченная арабами часть Иберийского полуострова испытывали небывалый культурный подъём, почему-то не замеченный интеллектуалами Возрождения и Просвещения, для которых главными событиями оказались нашествия варваров на Западную Европу, смертельные схватки на улицах Рима в борьбе за кресло наследника Святого Петра, набеги норманнов и венгров.
Этот новый мир, расцветший необычайными цветами культуры в Константинополе, Антиохии. Багдаде, Дамаске, Александрии и Кордове, понемногу стабилизировался, захватывая своим влиянием и бывшие территории Западной римской империи. И вот тогда, после проникновения в Западную Европу новых идей с востока, после великой чумы 1348 года, уничтожившей треть населения Европы, возник еще один антропологический кризис. На этот раз в центре нового, оптимистического видения мира оказался человек, которому стали приписываться неограниченные возможности достижения своих целей и приобретения новых знаний о мире. Расцвет искусства в Италии XV века, великие географические открытия XVI века, создание новой науки в XVII веке, социальная революция конца XVIII - начала XX вв. казавшийся совершенно неограниченным прогресс техники и технологии - всё это, может быть, в наиболее яркой форме было выражено Кондорсе в его знаменитом "Опыте".
Глядя на современный мир, можем ли мы сказать, что мы всё ещё находимся внутри этого бесконечного потока прогресса? Можем ли мы серьёзно относиться к мечтаниям научных фантастов середины XX века, увидевших в спутнике и запуске человека в космос свидетельство возможности быстрого завоевания космических просторов и распространения земной цивилизации далеко за пределы солнечной системы?
В 1968 году на свет появился знаменательный труд, ставший первым симптомом нового антропологического кризиса. Это были "пределы роста", поддержанные новой социальной философией "Римского клуба". Однако пределы роста были только первым симптомом, первым знаком нового крутого поворота, который можно назвать "поворотом 1968 года". Несколько знаменательных событий совпало - убийство Роберта Кеннеди, кандидата в президенты США от Демократической партии, представлявшего круги "либеральных прогрессистов", продемонстрировало пределы либеральной трансформации американской демократии, вторжение советских войск в Прагу положило конец мечтаниям о демократической эволюции коммунистических режимов и их возможной конвергенции с западными демократиями. Начались экономические трудности, стагфляция 70-х годов в США, создание ОПЕК и резкий подъём цен на нефть, значительное сокращение финансирования науки почти повсеместно, резкий спад теоретической инновативности, сопровождающимся безудержным процессом компьютеризации, резко понизившей в глазах общества значение человеческого интеллекта, формирование мощных экологических движений с явно антинаучной и антитехнологической направленностью. И, наконец, появление неоконсервативной политики, основывающейся на экономических положениях, объявлявших экономическое равновесие и стабильность валюты основной ценностью и принципиально, как следствие этих теоретических положений, исключавшее нормальные возможности экономического роста. Экономический рост, тем не менее, продолжался, и довольно быстрый, в особенности после распада коммунистической системы. Но это была жизнь после смерти. Вопреки всем формально заявленным претензиям на "устойчивое развитие", рост осуществлялся за счёт фиктивных, ничем не обеспеченных активов, превысивших к настоящему времени в 8 раз стоимость реальных активов. Экономика не может существовать как до бесконечности раздувающийся пузырь ничем не обеспеченных бумаг. То, что мы видим сейчас- процесс схлопывания этого пузыря, но то, что произойдёт после, не может не быть радикальным изменением взгляда на роль и возможности человека и его взаимоотношения с природой и технологией. Парадокс последних 40 лет заключался в том, что антропологические представления в обществе менялись, исчезала вера в неограниченные возможности человеческого разума и науки, но и политика, и экономика продолжали оставаться под воздействием прогрессистского взгляда, продолжали функционировать политические и экономические институты, создание которых явилось кульминацией взглядов европейского просвещения. "Новая антропология" должна привести к радикальному изменению взглядов на характер и функционирование этих институтов. И попыткой взглянуть, какую же форму примут политические и экономические структуры пост-кризисного периода, основанные на этой новой антропологии, и представляет собой настоящая книга.
ПАРАДОКСЫ ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ
В.М. Сергеев
Чтобы понять процесс развития кризиса, необходимо рассмотреть не только его антропологические корни, но и политические и экономические истоки. Начнем с политики.
В политической теории широко распространена традиция (идущая еще от Платона) конструировать воображаемые формы правления, руководствуясь преимущественно специфическим пониманием некоторых ценностей и не особенно задумываясь о принципиальных ограничениях возможности реализации этих форм в жизни. "Всеобщее благо" было ключевой ценностью для Платона при проектировании им "республики философов". Идеи совершенной мировой монархии играли ту же роль в политических трактатах Данте, идеи уравнительной справедливости породили длинную цепь социалистических проектов от Арнольда Брешианского и Томаса Мюнцера до Ленина и Троцкого, ценность абсолютной свободы от государства - анархическую теорию Сореля и радикальный синдикализм и т.п. Конечно, степень реализуемости таких проектов была различной - некоторые из них действительно удалось реализовать в какой-то момент истории. Но структуры отношений в обществе не являются абсолютно произвольными - как биологические и когнитивные характеристики человека, так и характер задач, связывающих человеческое общество со средой обитания, устанавливает сильные ограничения на реализацию различных мыслимых структур социальных отношений и политических институтов.
В конце концов та часть политической мысли, которую с достаточными основаниями можно назвать наукой, пошла по пути исследования этих ограничений, сконцентрировавшись на важнейшем феномене политики, каковым со времен Макиавелли почти единодушно признается идея власти. С такой точки зрения политическая наука (со времен макиавеллистского "Государя") - это наука о том, как приобрести, сохранить и использовать власть в условиях естественных ограничений, налагаемых человеческой природой.
Эффективность этой науки вряд ли стоит подвергать сомнению - многие поколения политиков успешно использовали ее достижения. То, что идеи и методы политической науки представляли и представляют далеко не академичный интерес, доказывается практикой многих государственных деятелей - Ленин и Мао, Сталин и Муссолини, Де Голль и Перон, как бы мы ни оценивали их деятельность, были не только политиками, но и теоретиками, создававшими идеологии политических партий и движений и предлагавшими теоретические конструкций для обоснования вводимых ими политических режимов. Верно и то, что во многих случаях знание, добытое методами политической науки, использовалось для организации насилия над обществом. Не без некоторого основания тех исследователей политики, которые с открытыми глазами смотрят на возможности получить и использовать власть в соответствии со свойствами человека и человеческих сообществ, не ограничивая себя априорно принятыми ценностями, можно назвать последователями Макиавелли. Но это - только одна сторона политической науки, соответствующая взгляду из кресла политика.
Есть и другая сторона. Что могут сделать обычные граждане, чтобы обезопасить себя от действий тех политиков, основная цель которых - приобретение и сохранение власти? Если существует наука об использовании власти, то должна существовать и наука о том, как эту власть ограничить. Именно такой наукой, на мой взгляд, и должна быть теория демократии. Нетрудно видеть, что такой взгляд на демократическую теорию весьма сильно отличается от нормативного подхода к этой теории, основанной на ценностях справедливости, народного правления, и т.п.
Прежде чем говорить о политической системе, реализующей эти ценности, следовало бы прямо и жестко поставить вопрос о том, в какой мере реализация таких ценностей возможна в условиях ограничений, накладываемых на политические структуры как свойствами человеческой природы, так и сложившимися в данной культуре представлениями о власти и способах ее использования . Можно поставить вопрос и в более общей форме: в каких условиях демократическое правление становится для общества неизбежной необходимостью? Тем самым такая наука об ограничении власти должна иметь два слоя - универсальный, связанный со свойством "абстрактного" человека, и локальный, ориентированный на исследования политических феноменов в определенной культурной среде.
Но помимо вопроса об ограничении власти такая наука должна была бы давать ответ и на другой вопрос - а как вообще возможна власть сообщества, состоящего из различных индивидуумов, осуществляемая так, что она не становится опасной для членов этого сообщества?
В совокупности эти вопросы порождают серьезную теоретическую проблему, на которую существующие теории демократии, как мы покажем ниже, отвечают лишь частично.
Слово "Демократия" обычно переводится как "правление народа". На самом деле перевод этот не бесспорен из-за полисемантичности греческого слова "kratos", означающего прежде всего "силу", но не физическую, а способность одолеть в борьбе . И лишь позднее это слово приобрело значение "власти", и "управления". В таком случае изначальный смысл "Демократии" был несколько иным: демократия - это "сила народа" или "мощь народа", иными словами такое положение дел, когда народ может поступать по своей "воле" так как и "сила", и "мощь", и "власть" предполагают стоящую за ними единую волю. Будет ли эта воля разумной - это уже другой вопрос.
Здесь налицо использование имплицитной метафоры - "народ" представляется "биологическим существом". Но такая метафора не может использоваться безоговорочно. Ее необходимо подвергнуть деконструкции. Если "народ" рассматривать как некое единое тело, в стиле метафоры Гоббса в "Левиафане", то естественно предполагать, что такое тело должно быть наделено желаниями и волей, так же как и эффекторами для реализации воли. Но если развивать эту метафору дальше, то становится ясно, что она недостаточно хорошо определена, чтобы стать основой теории.
Что является общей "волей"? Как объединить сотни и тысячи различных эмпирических воль в одну? Что является "руками" и как эти руки должны управляться? Где находится "сосредоточие" воли сообщества? Но несмотря на то, что ответы на эти вопросы трудны, некоторые более или менее очевидные логические конструкции предложить можно: большинство и есть "воля", члены сообщества, повинующиеся решению большинства становятся "руками" и т.д.
Но в целом эта биологическая метафора плохо соответствует другой, чаще употребляемой интерпретации греческого слова "демократия - это "народное правление". Дело в том, что в отличие от "силы" или "власти" (как проявления воли), которые могут в принципе проявляться неразумным существом, "правление" по самой семантике слова требует "разума", который будет осуществлять это правление. А здесь биологическая метафора отказывает. Что является "разумом" демократии? Если рассматривать демократию как непрерывное использование голосования для решения возникающих проблем, то разве только в выборе из альтернатив состоит деятельность разума? Кто готовит и предлагает эти альтернативы? Можно конечно считать мозгом демократии избранных магистратов, но будет ли такое правление в точном смысле "правлением народа"? Кто должен следить за тем, чтобы воля магистратов не уклонялась от "воли народа" как бы ее не определять, а само это определение - вещь далеко не простая.
Чем проще среда, в которой живет общество, тем меньше "разума" нужно для управления поведением. В предельно простой, богатой пищей среде может быть можно было бы и вовсе обходиться без разума, как в случае водорослей или иглокожих, но что делать, если среда достаточно сложная и просто воли недостаточно, необходим разум? Можно ли в этом случае вообще сохранить приемлемую интерпретацию слова демократия?
Мы видим, что проблемы в "наивном" метафорическом истолковании демократии возникают при первых же попытках прояснить смысл этого понятия. Деконструкция метафоры разрушает магию слова.
Откажемся теперь от биологической метафоры и посмотрим на проблему с чисто теоретической точки зрения. Если мы возьмем за исходный объект рассмотрения множество индивидуумов, то как можно представить себе управление достаточно сложной ситуацией подобным коллективом? Допустим, что все они равны в правах - именно такими, по-видимому, должны быть, исходя из гуманистической посылки о естественных правах, наши исходные предположения. Тогда как это множество индивидуумов должно быть организовано для того, чтобы оно было в состоянии управлять сложной ситуацией? Из когнитивных соображений ясно, что для того, чтобы управлять ситуацией, необходимо как минимум иметь: 1) орган, собирающий информацию, 2) орган, ее хранящий, 3) орган, анализирующий текущую ситуацию и порождающий возможные альтернативы действий, 4) орган, оценивающий альтернативы и выбирающий конкретные действия, 5) эффектор, реализующий действие.
Могут ли быть эти органы реализованы как жестко определенное подмножество исходного множества индивидуумов? По-видимому, да, но в таком случае необходимо забыть о формальном равенстве в обществе. Можно ли реализовать эти функции, не фиксируя строго роли каждого из членов общества? С некоторым успехом такой подход может быть реализован в небольших сообществах в условиях регулярной ротации то ли путем выборов, то ли через жребий, что заведомо неприемлемо в сообществах из миллионов индивидуумов без радикального усовершенствования средств связи между ними. Если сбор информации о ситуации и выполнение решений еще можно в этом случае как-то обеспечить, то формирование альтернатив и выбор становятся очень тяжелой технической задачей.
Парадоксальным образом, то, что почти очевидно при формальном подходе к описанию демократии именно как народного правления, совершенно не вызывало вопросов в период первичного формирования демократических сообществ в Европе в период Античности. Только в XVIII веке в связи с попытками формального построения демократической политической системы Кондорсе обратил внимание на фундаментальный парадокс в проблеме принятия решений большинством, возникающий в том случае, когда результаты голосования ранжируют более чем две альтернативы. Суть этого парадокса в том, что в этом случае не существует гарантированной процедуры голосования дающей однозначный ответ. Это был первый и самый простой пример парадоксов голосования. Впоследствии эти парадоксы детально исследовались К.Эрроу, получившим еще более впечатляющие результаты. Впрочем для того, чтобы понять, что голосование большинством в огромном количестве случаев не может служить разумным основанием для принятия решений, не нужно анализировать сложные математические парадоксы. Достаточно рассмотреть ситуацию, когда существует более чем две альтернативы. В этом случае вероятность того, что сообщество проголосует за одну из этих альтернатив абсолютным большинством, вообще говоря невелика, и чем больше этих альтернатив, тем менее вероятно существование абсолютного большинства в пользу одной из них. В то же время принятие решения относительным большинством вряд ли может считаться "народным правлением" в прямом смысле этого слова.
Итак, идея интегрировать мнение сообщества через голосование большинством при наличии более чем 2-х альтернатив проваливается. Хотя этот результат и принято считать парадоксом, вряд ли слово парадокс здесь подходит - скорее это почти очевидный результат. Парадокс это - только с точки зрения сложившихся представлений о демократии, сумевших трансформировать далеко не очевидные положения - в "общее место". Действительно, "если не большинством, то как"? О трудностях, связанных со множественностью альтернатив знает любой политик, работающий в многопартийном парламенте, где нет партии большинства - о недостатках такого рода демократических институтов написаны сотни работ.
Возможность возникновения подобной ситуации давно является сильным аргументом в руках критиков парламентаризма. Удивительно, однако, что и никакой разумной альтернативы не найдено. В качестве одного из выходов предлагается, например, использование мажоритарной избирательной системы, которая с гораздо меньшей вероятностью, чем пропорциональная, приводит к парламенту без партии большинства - но в этом случае снова в жертву приносится прямой смысл слова демократия. Правление начинает определяться представителями меньшинства.
Мы продемонстрировали выше важное свойство человеческих сообществ - отсутствие формально логических способов интегрировать различные мнения в одно непротиворечивым способом. Но этот "парадокс" появляется лишь в том случае, когда забывают о том, что реальная интеграция индивидуальных разумов через оценки альтернатив - вообще очень странная и ограниченная идея. Учитывая крайнюю сложность системы знаний, которыми обладает любой субъект, достойный называться мыслящим, совершенно безнадежной представляется идея интегрировать систему, находящуюся к тому же в процессе постоянного изменения, в некую институциональную макроконструкцию, которую с некоторым основанием можно было бы назвать "коллективным разумом", таким примитивным способом.
Естественный способ интеграции индивидуальных разумов, от которого можно было бы ожидать успеха - это постараться интегрировать содержащиеся в нем знания о мире. В этом случае выработка разумной общей точки зрения значительно более вероятна. Формирование общей модели мира по существу есть условие (обычно принимаемое молчаливо), которое делает формальные процедуры выработки решений значительно более простыми. Именно этим обстоятельством, по-видимому, и объяснялось нежелание греческих полисов давать гражданские права чужеземцам. Длительное совместное проживание сильно повышает вероятность выработки общей модели мира. Следует ли ожидать, что человек с иной моделью мира даст позитивный вклад в "коллективный разум" сообщества?
Каждый раз, когда мы исследуем деятельность корпораций, организованных на основе демократических принципов, мы наблюдаем очень серьезные тенденции устанавливать длительные испытательные сроки для вновь принимаемых членов: например, существование системы рекомендаций, гарантирующих, что вновь принимаемый "соответствует по духу" уже существующему демократическому сообществу.
Тем самым при изучении способов создания демократической системы (т.е. "правления народа") мы должны обращать внимание не только на правила принятия решений, но и на правила формирования демократического сообщества, что возможно даже важнее, чем функционирование системы принятия решений. Именно правила формирования сообществ обеспечивает через интеграцию "молчаливого знания" эффективность формальных демократических процедур. Тем самым изучение "моделей мира" демократических сообществ становится не менее существенным компонентом развития теории демократии, чем исследование формальных процедур принятия решений.
Такой подход к демократической теории вызывает к жизни множество проблем и вопросов, на которые трудно дать простые ответы.
Как именно происходит формирование моделей мира? Как в них вносятся инновации и что сделать, чтобы поток инноваций был достаточно велик, чтобы адекватно отражать изменения в среде обитания сообщества? Каковы должны быть правила регулирования внедрения инноваций? Как обеспечить свободу инноваций?
Мы видим, что деконструкция привычного понимания демократии вскрывает множество мало или почти не исследованных проблем, связывающих проблемы демократии с весьма неожиданными разделами социальной теории.
Каково соотношение демократии и науки, демократии и новых технологий? Ведь развитие науки и новых технологий должно сильно влиять на модели мира членов демократических сообществ. Каково обратное влияние демократических процедур на успехи в формировании новых моделей мира вообще и научно-технических инноваций в частности?
Следующая группа вопросов еще более существенна: в каких условиях происходит расщепление сообщества на группы с различными моделями мира и как в этом случае обеспечить функционирование единого "демократического разума"? Ясно, что институционализация переговорного процесса, создание метаинституциональной надстройки для согласования моделей мира становится в этом случае жизненно необходимой для нормального функционирования сообщества.
И, наконец, весьма болезненный вопрос - как избежать формирования специфических "элитных" моделей мира у тех, кто в большей степени вовлечен в процессы управления, чем другие, и как предотвратить игнорирование элитой (существование которой, по-видимому, также неизбежно, как и существование мозга у биологических особей, приближенных к развитым видам) "неэлитных" моделей мира? Очевидно, что эти проблемы тесно связаны с проблемой разумного рекрутирования элиты в демократическом обществе.
Здесь мы лишь очень кратко попытались очертить круг проблем, возникающих в том случае, если принять всерьез попытку построения теории демократического общества. К сожалению, не только в массовом сознании и в среде политических деятелей, но и в среде специалистов, профессионально занимающихся теорией демократии, многие из этих проблем замещаются демократической мифологией
