5
Может быть, и не все древности, находящиеся в бесчисленных церквах Владимирской земли, были упомянуты в книге, но то, что упомянуто, не подлежит сомнению. Впрочем, какую бы старину, какие бы живописные сокровища ни сулила книга, приехав на место, довольствуешься чаще всего созерцанием щебня, поросшего крапивой, или колхозного склада с голыми стенами и с окнами, заткнутыми пропыленной паклей. Все же некоторые строки воспламеняли воображение и побуждали к действиям.
"Село Пречистая Гора - от Владимира в 40 верстах при речке Томе. Годов двести тому назад существовал здесь Покровский женский монастырь. Время его основания и упразднения неизвестно. В тридцатых годах настоящего столетия на месте бывшего монастырского храма стояла древняя часовня с деревянными иконами. В показанных годах часовня сгорела со всеми иконами, кроме двух икон: Воскресения Христова и Боголюбивой Божьей Матери, которые сохраняются доселе в домах приходских крестьян. Кроме того, из этого монастыря сохраняется икона Божьей Матери в церкви села Ельтесунова".
Сколько тут всего, в этом маленьком и скупом отрывке. Название - Пречистая Гора! Покровский монастырь. Время основания и даже упразднения неизвестно. По устоявшемуся обычаю, когда упразднялась и ломалась церковь, на месте ее воздвигали часовню. В часовню переносили из церкви наиболее древние иконы. Часовня стоит века. Про монастырь все забыли. Держится туманная легенда, что был будто бы раньше монастырь. Давно, Никто уж не помнит. Но часовня стоит, иконы в ней подлинные, из того самого монастыря, живые свидетели. По ним, по их древности можно узнать, в какие времена существовал монастырь.
В тридцатые годы (время Пушкина) часовня горит. Упала свеча, недоглядели, кругом дерево суше пороха, успело высохнуть за триста или четыреста лет. Горят древние монастырские иконы, горят шедевры, которые могли бы украсить любой музей, горят они в Пречистой Горе, затерянной в глубине Владимирского ополья, на крутом берегу реки Колокши. Однако две иконы какой-нибудь расторопный мужик, или верующая старушка, или крестьянка из тех, что "в горящую избу войдет", успевает из огня выкинуть. Спасенные иконы изображают одна Воскресение, другая Боголюбивую Божью Матерь. Иконы эти сохраняются в домах приходских крестьян.
Это было сто тридцать лет назад. Обыкновенная икона могла бы не простоять столько лет в крестьянской избе, но к иконе, спасенной из огня, особое отношение. Ее берегут, ее чтят. Мать завещает дочери не выбрасывать эту икону. Дочь, состарившись, наказывает своей дочери.
Мой дед, Алексей Дмитриевич, умерший в 1933 году, родился в 1849-м. Его отец, мой прадед, мог быть 1820-го или даже 1810 года рождения. Значит, пожар в Пречистой Горе был во времена наших прадедов и прабабок. То есть это было сравнительно недавно, и если поехать теперь в Пречистую Гору и хорошенько поспрашивать... И вот я почувствовал, что у меня захватило дух.
Возможность прикоснуться к седой, в восковых накрапах и в душистой копоти старине, осязаемая реальность старины лишили меня возможности думать о другом. Человеческая натура такова, что всякое распутывание следов и событий, всякий, как теперь мы говорим, детектив увлекает человеческую натуру и поглощает ее целиком.
Через несколько страниц "Статистическое описание" предложило новую занимательную задачу. Там, где описывались село Черкутино и входящие в Черкутинский приход деревни, была сделана сноска, набранная мелким шрифтом. Вот эта сноска от слова до слова:
"В часовне при деревне Горямине находится замечательная по древности икона святых Бориса и Глеба".
В первые дни моего увлечения в нашем селе жил молодой художник, выпускник ВГИКа Женя Игнатьев. Тетя Поля, у которой он квартировал, называла его Женюшка. Тотчас это имя привилось к молодому человеку, и мы тоже не называли его иначе.
Женюшка собирал в нашем селе материал для своей дипломной работы. Он бродил по окрестностям с этюдником и писал акварелью разные пейзажи, а также портреты жителей нашего села. При всем том у него оставалось много свободного времени. Мы часто встречались и подолгу разговаривали. А так как я не мог в те первые дни моего увлечения говорить о чем-нибудь другом, кроме старых икон, то наш разговор все время вертелся около них. Я не замедлил прочитать Женюшке про обе часовни, про сгоревшую в тридцатых годах прошлого века и про другую, существовавшую еще в год выхода книги, то есть в 1893 году. Как маршалы перед сражением, мы начали обсуждать предстоящие экспедиции.
Мы выбрали, с чего начать. Все как будто складывалось в пользу Горямина. Во-первых, близость. До Горямина от нас не больше трех километров, в то время как до Пречистой Горы двенадцать. Во-вторых, близость временная. Пречистенские иконы спасены из огня сто тридцать лет назад, а горяминская "Борис и Глеб" семьдесят лет назад все еще стояла в часовне. В-третьих, большая определенность. Одно дело - "сохраняются в домах приходских крестьян", и совсем другое дело-"в часовне находится"...
Хотя, если раздуматься, ни один из трех пунктов не давал горяминскому варианту никаких преимуществ. Во-первых, для автомобиля нет разницы между тремя километрами и двенадцатью. Во-вторых, сто тридцать лет и семьдесят, конечно, разные сроки, но между ними нет принципиальной разницы, оба они восходят к дореволюционному периоду России. Дело не в сроках. За один год могло сделаться больше, чем за предыдущие сотни лет. В-третьих, определенность на поверку тоже оказывалась относительной. В доме приходских крестьян, пожалуй, даже больше шансов было уцелеть черной старой доске, нежели в часовне посреди деревни.
Так мы обсуждали со всех сторон каждый из двух вариантов, пока Женюшка не воскликнул:
- Что мы думаем, всего ведь три километра. Через несколько минут мы будем на месте и все увидим в реальности. Давай заводи мотор!
Наша первая экспедиция (в дальнейшем мы стали называть их спасательными экспедициями) началась.
Конечно, рассуждали мы во время десятиминутной езды, часовня в Горямине погибла. Небывалый никогда и нигде в мире ураган прокатился по земле за эти десятилетия. Он перемешал дворцы, храмы, семьи, сословия, целые народы - все, что находилось на территории государства. Возможно ли после этой бури найти микроскопическую (в масштабах бури) дощечку с изображением Бориса и Глеба, прокоптившуюся от свечей и лампад. Неужели, хотя бы и в самой глубине океана, могут найтись некоторые закоулки, некоторые слои воды, не затронутые, не взбаламученные, не перемешанные великим ураганом. Этого не может быть, и часовня в Горямине погибла.
Но если она и погибла, то гибель ее произошла на глазах людей, которые до сих пор обитают в Горямине и могут про нее рассказать.
Горямино располагается на крутой горе, сбегает по ней на луг к речке Ворще. Мы заехали в деревню сверху и спускались вдоль улицы на тормозах. Мне не хотелось оставлять машину на таком крутом спуске, и я все выбирал поперечный проулок, чтобы своротить в него и поставить машину поперек склона. Такой проулок вскоре попался, я повернул руль, и мы остановились на зеленой лужайке возле женщины, стиравшей белье. Цинковое корыто стояло на табурете. Женщина в фартуке старательно намыливала большую тряпку.
Это была наша первая экспедиция. Мы не знали, с какого конца начинать разговор, и сказали пока самое необходимое и естественное:
- Здравствуйте.
- Здравствуйте, коль не шутите.
- Какие шутки. Вы не будете возражать, если машина постоит около вашего дома минут двадцать?
- Пусть стоит хоть до покрова. Вы по делу в наше Горямино? Из района или из области?
- Мы сами по себе. Интересуемся стариной. Говорят, что ваша деревня Горямино очень старинная, историческая?
- Как же, как же. Наше Горямино старее Черкутина. Знаете, большое село недалеко от нас?
- Знаем. Но в Черкутине родился Сперанский, а что у вас? Чем известно и знаменито ваше Горямино?
- Старики сказывают, что сначала Горямино было селом, а Черкутино деревенькой нашего Горяминского прихода. Это было очень давно, старики и сами не помнят, только рассказывают. Им, значит, тоже от стариков передалось. Потом Черкутино разбогатело. Богатые черкутинские мужики перетянули от нас церковь к себе. Поэтому село называется Черкутино.
- Непонятно.
- В старину говорили не "церква", а "черква". Получилось у них Черкватино, а потом уж и Черкутино.
Женщина рассказала все очень точно. В старой книге о жизни и деятельности Сперанского название села объясняется таким же образом.
- Черкутино теперь понятно, но почему же Горямино?
- Горямино - горевали, значит, наши мужики, что отобрали у них церковь, вот и вышло Горямино.
- Может быть, название ваше по крутой горе? Смотрите, на каком вы крутом спуске. Гора - Горямино. Можно ведь объяснить и так. Женщина задумалась, но потом энергично возразила:
- Нет, молодые люди, вы нас не путайте. Мы называемся не по горе, а по горю. Так старики нам сказывали, так и мы про себя считаем.
- Ладно, не будем спорить. Но из чего видно, что некогда у вас была церковь? Должна бы остаться какая-нибудь примета, например часовня.
- Вот я и говорю,- улыбнулась женщина.- Часовня-то как раз против моих окон стояла.
- Давно ли нарушена?- спросил я как можно спокойнее.
- Позапрошлый год разломали. Приехал трактор из совхоза, наподдел, она и рассыпалась по бревнышку, а бревна потом растащили на дрова.
- Зачем ее разломали?
Женщина не поняла моего вопроса.
- С какой целью разломали часовню? Была ведь, наверно, какая-нибудь цель? Если бы трактор наехал на нее случайно, по пьяному делу,- это одно...
- Не знаю. Сломали, и конец. Значит, так было нужно.
Опасаясь, что разговор, начавшийся так удачно и так конкретно, утонет в туманных рассуждениях, я круто повернул его опять на узкую, но верную и нужную нам тропинку.
- Ладно, не будем говорить. Сломали часовню,- значит, было нужно. Но в часовне, наверное, содержалась утварь, разные лампады, подвески и эти... как их называют, иконы?
- Икон давно в ней не было. И вообще ничего. Сохранялась одна наружность.
- Не могло все испариться само собой. Верно, жители Горямина разобрали иконы по домам?
- Нет, не помню, чтобы по домам. А куда подевались, тоже сказать невозможно. Нарушилось все само собой, и стояла часовня пустая.
В этом месте женщина сделала паузу и вдруг, будто читая наши мысли, будто точно зная, зачем мы приехали, внятно, отчетливо проговорила:
- Одна-единственная икона осталась после этой часовни - "Борис и Глеб". У моей соседки Анны Дмитриевны висит. А то больше ничего не осталось. Да и давно уж... Сохранялось одно обличье.
Если бы здесь присутствовали посторонние люди, то для них фраза о иконе "Бориса и Глеба" ничем бы не выделилась из остального разговора. Фраза была не тише, не громче, не тусклее, не ярче, обыкновенным ровным голосом произнесенная фраза. Для нас же она была как выстрел, как взрыв, как гром среди ясного неба. У Женюшки непроизвольно ослабла и опустилась, как при параличе, нижняя челюсть.
- Поглядеть бы на эту иконку, на "Бориса и Глеба".
- Не покажет. Старуха своенравная, неизвестных людей не любит. И вообще она теперь в большом расстройстве. Может, слышали, парня мы на днях похоронили, тракториста. Ее внук.
Про тракториста мы действительно слышали. Дело было в том, что тракторист, молодой парень, напился пьяным. Как всегда бывает в таких случаях, захотелось еще. А был уж вечер. Магазины закрыты, трактиров нет. Парень поехал в другую деревню к надомнице.
Не всем покажется понятным это слово. Сельские магазины, находящиеся в наиболее крупном населенном пункте, на центральной усадьбе совхоза или колхоза, обслуживают и деревеньки, расположенные поблизости. В иной из деревенек учреждается надомница, то есть, по существу, филиальчик магазина. Надомница берет в магазине товар и торгует им на дому. Она не продавец, она обыкновенная колхозница или работница совхоза. Вместе со всеми она копает картошку, ухаживает за коровами, возит сено. Но в вечерние часы можно к ней прийти и купить, что нужно. Приходят и среди ночи, стучат в окно, поднимают с постели.
Здесь следует оговориться. Всего, что нужно, у надомницы, конечно, не купишь. У нее хранится только один товар, в котором возникает особенная нужда как раз после работы, как раз в те часы, когда основной магазин закрыт. У надомницы хранится одна только водка.
Итак, подвыпивший тракторист поехал на тракторе в другую деревню к надомнице. Ночь была темная, сырая, крапал дождь. Трактор свалился с крутой горы в ручей. Трактористу прищемило ноги, и он, не имея возможности выбраться, захлебнулся, а может быть, он убился еще раньше, когда кувыркался вместе с трактором.
Несколько дней по всем окрестным деревням только и говорили про этот случай. Мы тоже о нем были хорошо наслышаны. Мы не знали, правда, что история с трактористом, казавшаяся нам посторонней, неожиданным образом коснется нас. Теперь оказывалось, что погибший тракторист был внуком Анны Дмитриевны, у которой хранится замечательная по древности икона "Бориса и Глеба", и что смерть тракториста может оказать косвенное влияние на успех нашего предприятия.
Сказать, что мы были ошарашены, ошеломлены известием о иконе, значит только в некоторой, приблизительной степени выразить наше состояние.
Чтобы скрыть волнение, мы быстро пошли от женщины, стиравшей белье, а также и от дома Анны Дмитриевны. Мы сели на землю посреди деревни, прямо на дороге, и начали лихорадочно говорить друг другу, как нам теперь себя вести. Из окон на нас, сидящих на дороге, смотрели любознательные горяминцы.
Да и как нам было не волноваться. Мы узнали, что икона здесь, в соседней избе, у Анны Дмитриевны, но мы понимали, что выпросить икону будет не просто, что скорее всего ее не выпросишь никогда. Нам казалось это вопиющей несправедливостью. Мы загорелись собирательством, мы докопались в книге, что "в часовне при деревне Горямине...", мы напали на след, мы нашли... Достать икону для нас теперь самое страстное желание, у нас есть, наконец, деньги, которые мы готовы заплатить... Мы не знали еще доподлинно, но, значит, чувствовали, что деньги в разговоре со старушками есть самый незначительный, а чаще всего отрицательный аргумент.
Усиливало наше волнение и то, что икона не какая-нибудь, но "Борис и Глеб". Христианство пришло на Русь со своими святыми. Христос, Божья Матерь, Иоанн Креститель, Николай Угодник, Георгий Победоносец, апостолы, пророки, много святых. Со временем начали появляться, канонизироваться свои, домашние, русские святые. Самыми первыми были канонизированы два юноши, сыновья князя Владимира Борис и Глеб, коварно убитые по мотивам междоусобицы. Их изображают всегда вместе, то едущими на лошадках, то стоящими в рост, но всегда с мечами, в горностаевых шапочках. Иногда между ними изображается и князь Владимир. Каждому собирателю известно, что икона "Борис и Глеб" большая редкость, и начать свое собирательство с нее, да еще если она "замечательная по древности", это была бы удача из удач.
Почему же "была бы", когда она уже есть! До нее пятьдесят шагов. Но между нами стоят воля и характер Анны Дмитриевны. Не случайно старуха взяла домой и хранит у себя одну-единственную икону из всей часовни. Теперь же, наверно, молится Борису и Глебу о спасении души погибшего внука. Эта икона - самое дорогое, что осталось у бедной старухи в жизни. Можно ли самое дорогое выпросить и увезти навсегда?
Поднимаясь на крыльцо к Анне Дмитриевне, я располагал уже точным ощущением, что иконы нам не видать. Анна Дмитриевна оказалась действительно старой женщиной, худощавой, одетой в черное. Она уселась против нас на табуретке.
- Плохо я вижу. Народ вы как будто незнакомый. Один глаз у меня совсем ослеп, другой туда же готовится. Зачем пожаловали?
- А вы знаете, Анна Дмитриевна, у моей матери тоже болят глаза. Из Москвы ей присылают очень хорошие капли. Она пускает через два часа, только тем и спасается. Без них давно бы ослепла. Если хотите, я возьму пузырек и привезу вам.
- Да уж не знаю, право. С чего это вы такие добрые? Я все хотела послать к Степаниде Ивановне в Олепино. Она, слыхать, глазами-то бьется. А у нее дети в Москве, один писатель. Наверное, есть у нее какие-нибудь лекарства.
- Вы разве знаете Степаниду Ивановну?
- Как же я могу ее не знать. Мы с ней в старину-то как подруги. И мужа ее, Алексея Алексеевича, хорошо знала. В гости хаживали на Ивана Постного или в покров.
К нам ходило много гостей. После обедни, прежде чем разойтись по своим деревням, шли по тропиночке из церковной ограды к нашему дому и Марья Григорьевна Бурякова из Шунова, и Александра Прокофьевна Камынина из Негодяихи, и Пелагея Николаевна Ламо нова из Брода. Они истово крестились у порога, одетые в черное, обедничное, в черных кружевных платках. Усаживались за стол, где кипел большой самовар.
- Анна Дмитриевна, вы, может быть, меня не знаете, но я ведь младший сын Алексея Алексеевича и Степаниды Ивановны.
Анна Дмитриевна встрепенулась.
- Как же это я не узнала! Слепа, слепа. Один глаз совсем не видит, другой туда же готовится. Не узнала. Я сейчас самовар поставлю. Он у меня скоро поспевает, сейчас.
Надо было бы соглашаться на самовар. Потому что где еще может возникнуть интимность и доверительность, как не за неторопливо поющим самоваром. Целый день (три дня!) можно просидеть за чаепитием ради того, чтобы... Но охотничьей выдержки у нас было мало, и мы от чаепития в обществе старушки вежливо отказались.
Тем не менее разговор наш пошел набирать высоту. Горяминская часовенка незаметно втянулась в орбиту нашего разговора.
- Позапрошлый год разломали,- с явной жесткостью к разломавшим подтвердила Анна Дмитриевна.- Приехал из совхоза трактор и по бревнышку раскатил.
- А утварь куда? Всякие там кадила, лампады и эти... доски, на которых нарисовано.
- Нет, ничего не осталось. То есть ни одной даже иконки не осталось от часовни горяминцам на память.
Анна Дмитриевна остановилась, улыбнулась про себя, будто порадовалась лишний раз, и после паузы, показавшейся нам очень длинной, сказала:
- Есть у меня, правда, одна икона. Храню. Из этой часовни. "Борис и Глеб". Она небольшая, правда, невзрачная, без ризы, без украшений - одна доска.
- Почему вы взяли именно эту икону, если она невзрачная?
- Икона не простая, а чтимая, богоявленная. Все у нас ее очень почитали. Вот я и взялась хранить. Если желаете, можно посмотреть. Руками только трогать нельзя, а посмотреть можно, пожалуйста.
Анна Дмитриевна повела нас в сельник. Еще не были откинуты деревянные ставни на окошке, еще в сельнике было совсем темно, а я уж увидел икону, висящую в дальнем левом углу. Сельник, когда Анна Дмитриевна открыла ставенку, наполнился сухой бревенчатой желтизной, и не было в нем ничего, кроме одной иконы. Мы остановились перед ней и стали смотреть.
Икона написана на доске, почти квадратной. Размер около полуметра и в ту и в другую сторону. Борис и Глеб, оба с мечами, оба в шапочках. Женя затаился за моим плечом, не слышно даже дыхания. А я сразу, в первые секунды, хотя и мало что понимал тогда в иконах, а вернее сказать, совсем ничего не понимал, отметил несоответствие легенды об иконе "замечательной по древности" и живописи ее, которую никуда нельзя было отнести, кроме как к двадцатому веку. Можно было успокаивать себя тем, что икону, поскольку она чтимая, подновили. До революции, конечно, лет пятьдесят - шестьдесят назад. Но почему же нет и ковчега, и весь вид ее новенький, крепенький, будто она не висела четыреста лет в горяминской деревянной часовне, а только что взята из иконописной мастерской?
- Анна Дмитриевна, как же так? Икона "Борис и Глеб" считается очень древней, однако письмо на ней не старинное, а новое. Может, вам ее подменили?
Анна Дмитриевна усмехнулась:
- Ценили мы очень эту икону. Была она чтимая. А вышло так: когда сгорела наша часовня, сгорели вместе с ней все иконы, сгорели, конечно, "Борис и Глеб". И вот посылаю я своего мужа в Москву. Поезжай, говорю, найди хорошего живописца, пусть напишет нам нового "Бориса и Глеба". Собрали мы со всей деревни денег, и муж поехал. Привез икону, которую вы теперь видите. Мы ее освятили и с молебном поставили в часовню.
- Часовня, говорите, сгорела.
- Новую срубили мужики.
- Когда сгорела часовня?
- Как раз в светлое воскресенье. Пьем чай, а в окне что-то поблескивает. Я оглянулась - батюшки мои светы! Часовня горит! Упала свеча, кругом дерево, краска, сушь. Все сгорело. Поздно заметили. "Бориса и Глеба" как чтили, а из огня вытащить не могли.
- Когда это было?
- Говорю, в самое светлое воскресенье. Чай сели пить...
- В каком году?
- Год-то я теперь и не вспомню. Была я замужем. Моего мужа в Москву к живописцу посылали. Помнится, уж и дети народились. Году, должно быть, в десятом.
Мне льстило, что я так точно определил про себя возраст живописи на иконе, но уж лучше ошибиться.
- Как думаете, Анна Дмитриевна, ваш муж из Москвы привез совсем новую икону или намоленную, старую?
- Как это старую? Чай, он деньги живописцу платил, пятьдесят рублей. По тем временам очень большие деньги. А потом мы ее освятили.
- Похожа была старая икона на эту или вы не помните?
- Очень хорошо помню. Так-то она вроде и похожа. Те же Борис и Глеб. Но лики были поменьше, сами фигуры подлиннее и писано все по-старинному. Все то же самое, а фасон другой. И доска сама... Одним словом, другой фасон.
Уезжая из Горямина, мы не знали, огорчаться нам или радоваться. Нет, конечно, независимо ни от чего ужасно, что в 1910 году сгорела вместе с часовней замечательная по древности икона "Бориса и Глеба". Эта потеря невосполнима, и можно только скорбеть. Примитивно же, исходя из текущего часа, мы не могли решить для себя, что для нас было бы легче: уезжать из Горямина, зная, что у Анны Дмитриевны хранится подделка пятидесятилетней давности, или уезжать от нее, оставляя бесценную старину, на которую можно лишь посмотреть, но до которой нельзя даже дотрагиваться руками.
Я отчетливо помню, что в то время я испытывал некоторое облегчение, питаемое эгоизмом собирателя. Но чем больше проходит времени, тем больше я жалею, что икона погибла и ничем никогда потери не возместишь. Ибо не было и нет на Руси двух совершенно одинаковых икон, даже и по письму, не говоря уж об их судьбе.
6
Итак, из двух направлений нашего первого поиска мы выбрали Горямино, не выбрав Пречистой Горы. Теперь нам ничто не мешало всю энергию переключить на Пречистую Гору. Наше приключение в Горямине, несмотря на его полную безрезультатность, внушило нам большие надежды. В самом деле, стоило остановиться около первой женщины, как та сейчас же сообщила, у кого хранится старая икона. Не так ли получится и в Пречистой Горе? Приедем, спросим, найдем, постараемся купить.
Наши праотцы, основатели российских деревень и сел, заботились не только об удобстве, но также - о красоте. В расположении каждой деревни отыщется своя прелесть, но мало найдется сел, расположенных столь красиво и столь удобно, как Пречистая Гора. Сейчас, правда, названия такого официально не существует. Дело в том, что к селу Пречистая Гора примыкает через овраг большая деревня Кобелиха. Это название показалось неблагозвучным, и решили Кобелиху, а заодно и Пречистую Гору именовать - Красное Поречье.
Из нового названия легко догадаться, что поблизости есть река. Действительно, среди широких лугов, то просто зеленых, то цветущих разными цветами, протекает тихая светлая Колокша. Она сейчас потеряла свой вид, потому что нарушились многие мельницы, подпиравшие воду плотинами, но все же кое-что и осталось. Меньше воды, больше кувшинок да осоки. Над Колок-шей и над лугом поднимается высокий холм, прорезанный в одном месте оврагом, словно раскроили ножом каравай хлеба. На холме по обе стороны оврага и разместились Кобелиха с Пречистою Горой - Красное Поречье.
Можно бы и не говорить, что место красивое и благодатное. Ведь существовал в незапамятные времена на этом холме монастырь, а известно, что основатели всех монастырей были люди со вкусом или, по крайней мере, с соображением. Все монастыри располагались в угодных, в очаровательных уголках земли. Да и нужно было для благолепия, для того, чтобы богомольцам захотелось сюда прийти, а придя, чтобы умилились, а уйдя, чтобы вспоминали, рассказывали и прославляли.
Интересно бы взглянуть, как выглядел холм над рекой в те времена, когда располагался на нем и вырисовывался древний Покровский монастырь. Теперь мы видели только, как дорога, красиво загибаясь, прочертила белой чертой зеленый скат холма от подножия до вершины.
Поднявшись на холм, мы оказались в большом селе, расположенном в два порядка. Между порядками - ужасно разъезженная грузовиками и тракторами дорога. По ухабам проехали вдоль села и прикинули, что домов не меньше семидесяти.
Что нам делать и как действовать, мы не знали. Проще всего было бы обойти все семьдесят домов из дома в дом и спрашивать - не у вас ли, мол, хранится древняя, от неведомого монастыря оставшаяся, из огня сто тридцать лет назад спасенная икона? Но путь этот, по некотором размышлении, мы отвергли. Во-первых, не в каждый дом войдешь, в ином доме никого нет, все ушли на работу. Во-вторых, сообщать заранее, что мы ищем икону древнюю монастырскую, значило бы возбуждать к ней интерес у жителей Пречистой Горы. В-третьих, атмосфера в современных селах такова (нам казалось), что само по себе смешно и нелепо ходить по домам и спрашивать про иконы.
Мы были во многом робки и наивны, мы были подвержены ложному стыду, который долго и много еще мне вредил. Мы решили найти колхозного бригадира. План был прост. Один писатель и один художник интересуются старым бытом крестьян, вернее, остатками старого быта. Я, писатель, буду спокойно изучать, а художник будет срисовывать. Нас интересовали бы разнообразные предметы крестьянского обихода: серп, цеп, лукошко, какое-нибудь берестяное плетенье, вышитое полотенце, деревянный ковшик - все, что валяется без надобности на чердаке или в чулане. Под этим предлогом, рассчитывали мы, легко зайти в любой дом.
За бригадиром пришлось ехать на другой конец села, на колхозный ток, где шла подготовка к уборке урожая. Снова испытали мы чувство неловкости: люди занимаются делом, ровняют и разметают ток, расстанавливают в нужном порядке разные там сортировки и веялки, бригадир руководит людьми, но вот нужно отрывать его от дела и рассказывать ему, стоящему на фоне современных сельскохозяйственных орудий, о цепах и лаптях.
Бригадир Петр Алексеевич Филиппов, мужчина средних лет, отошел, прихрамывая, от тока и выслушал нас серьезно и внимательно. Повезло нам уж в том, что как раз начинался в колхозе обеденный перерыв. Бригадир все равно, конечно, помог бы нам, но в некоторых домах могло бы не оказаться людей. Петр Алексеевич сразу отверг наш план подворного обхода целой деревни. Он ведь не знал нашей главной цели, он хотел как можно экономнее и лучше сделать то, о чем мы его просили.
- Дома у нас разные. В одном доме, кроме веника у порога, ничего не найдешь, в другом сундук набит прабабушкиным приданым. Есть у нас один старик. Хозяйство когда-то было крепкое, и свои руки в любое дело годились. Одним словом, старинный старик, с него и начнем.
Мы решили подчиниться бригадиру и плыть, что называется, по течению.
Дом старинного старика ничем не выделялся из всех остальных домов. Он был одноэтажный, кирпичный, три окна по улице, заурядный для Пречистой Горы домишко.
У старика - седая, местами пожелтевшая от табака борода, сам он весь небольшой, сухонький, но из тех, про кого говорят: двужильный.
- Хорошее дело вы задумали, молодые люди. Пройдет еще десять лет, и не найдешь в деревне не то что цепа - серпа. Отошло. Значит, должна молодежь знать, что был такой инструмент - серпы.
Старик полез под застреху и вручил нам замечательный, но давно не работавший, не высветленный беспрерывным скольжением по соломе серп. В некоторой растерянности мы приняли подарок. Ради серпа можно было бы и не ездить за двенадцать верст. Серп нашелся бы и в своем селе.
Вслед за серпом старик вытащил плетенный из бересты кошель, по форме похожий на ранец, с откидной, как у ранца, крышкой.
- Вот вам кошель. Раньше пастухи носили в нем еду.
Из застекленного шкафика старик достал изящную, сплетенную из корешков сосны солоницу. Он высыпал соль на районную газету, а само произведение искусства отдал нам со словами:
- Вот и еще один кспонат.
Становилось все интереснее, потому что куча "кспонатов" перед нами росла. Некоторое время появлялись одно за другим изделия, сплетенные из корня сосны. Не всем, может быть, приходилось видеть сосны, растущие над песчаным или глинистым обрывом. Не все обращали внимание, как свисают вниз от сосен длинные коричневые веревки. Они разной толщины - от тоненькой бечевки до крепких тяжей. В детстве, если нужно было вскарабкаться на обрыв, первым делом хватались за эти тяжи, за крепкие эластичные корни сосен, растущих высоко наверху обрыва. Иногда отрежешь кусок корня, и он служит тебе вместо плетки, иногда подпоясывались тонкими корешками, но не приходило нам в голову, что из этих корней можно плести разнообразные красивые изделия.
Старик в одну минуту показал нам корзины, от маленькой до большой, а также меру, полумеру и четверть меры, показал сундук с крышкой, показал сахарницу, похожую на вазу.
- Кто же это все плел? И как можно это сплести из разных по толщине корней?
- Плел мой отец. От него и я перенял, а плели мы, добрые люди, так... Да ведь где-то у меня валялся клубок.
Оказывается, корешки очищали от кожицы, а затем расщепляли вдоль, на четыре, на пять, на восемь волокон, в зависимости от толщины. Получались теперь одинаковые, гибкие ремешки, которые и шли на плетение и маленькой солоницы и огромного сундука. Плетение ровное, чистое, плотное, белое. Теперь, конечно, потемнело до желтизны выдержавшихся в тепле избяных бревен.
Между тем слух, что "собирают старье", пролетел по деревне. Нас тянули из дома в дом и всюду предлагали старую утварь. Мы носили ее в машину и продвигались дальше вдоль порядка домов. Попадались детали от ткацкого домашнего стана, предлагали и целый стан, будто бы лежащий на чердаке в разобранном виде, но мы не взяли. Были среди нашей добычи гребни, на которых пряли кудель. Они темно-желтые, из крепкого глянцевитого дерева, похожего больше на кость. В одном доме мы сделались обладателями прекрасного поддужного колокольчика. Изнутри к нему было подвешено на ремешке железное кольцо. По ободку колокольчика написано литыми буквами "Дар Валдая". Я потряс колокольчиком, подняв его повыше, и воздух огласился веселым заливистым звоном. Звон получился слишком громкий для близкого расстояния. Колокольчик рассчитан на то, чтобы его слушали издалека, через поле, через перелесок, когда из-за поворота выскакивала на дорогу тройка или одна лошадь, заложенная в тарантас или санки, смотря по времени года. Он затихал постепенно, если только что проводили в дорогу близких, и тогда навевал грусть, или возникал вдали, когда ждали гостей, и тогда звенел радостно, весело.
Вместе с колокольчиком нам предложили великолепный глухарь - медный шар, величиной с крупное яблоко. В шаре прорезаны крест-накрест щели, а внутри катается металлический катыш, величиной, наверно, с орех. У шара есть петелька, к которой и подвязан ремень с медными, позеленевшими от времени бляшками.
Одна бабка предложила нам глиняный, облитый зеленой глазурью квасник, в виде условного, чуть ли не абстрактного поросенка.
Несколько кружков для резания мяса увеличили нашу добычу. Эти кружки, точенные на токарных станках, имеют вид деревянных толстых тарелок на низких подставках. Некоторые кружки изношены до дыр. Надо думать, не к одному Покрову или к Рождеству резали на них жирную огненную говядину или баранину, вокруг сахарной кости разварившуюся во щах, с прилипшими темно-зелеными (допустим, что серые щи) листочками рубленой капусты.
Предложили нам и деревянное корыто, в котором рубят мясо на студень. Корыто очень ладное, с толстыми стенками и дном. Из-за трещины пользоваться им было бы теперь нельзя, но как предмет старины оно благодаря трещине выглядело еще заманчивее.
Два деревянных ковша можно было считать жемчужинами нашего неожиданного собрания.
Тяжелее всего было таскать в машину старинные круглые гири, достоинством от двух пудов и до фунта.
Попалось несколько пастушьих, то есть полевых, походных, как бы сказал какой-нибудь военный человек, солониц. Я впервые видел солоницу, плетенную из бересты. Как бы ее описать? Бывают, знаете ли, такие плоские, стеклянные фляжки. Пожалуй, по сути своей плетеные берестяные солоницы больше всего похожи на фляжку. Они, правда, гораздо меньше и площе, а главное, горлышки их располагаются не посередине, а смещены к одной стороне. По своим очертаниям, по своему, так сказать, силуэту берестяная солоница больше всего похожа, пожалуй, на те условные паровозики, которые рисуют дети, впервые беря карандаш. Прямоугольник с трубой на переднем конце - вот и берестяная солоница.
Был тут и берестяной пенал, который старательно соорудил отец своему мальчонке и даже провел вдоль пенала немудреный, но достаточно выразительный орнамент. Были берестяные брусочники, с которыми ходили на покос, посчастливилось на владимирский рожок из пальмового дерева. И не мудрено: ведь именно в Пречистой Горе жил мастер, который точил на всю губернию владимирские пастушьи рожки.
Постепенно в ассортимент старья начали попадать черные, то на чердаке, то в чулане хранящиеся иконы. Уже побывали у нас в руках икона, расколотая пополам, икона с обсыпавшимися красками, икона, отпечатанная на бумаге типографским способом и наклеенная на дощечку. Нам в это время важны были не столько иконы, сколько разговор о них и чтобы в разговоре принимало участие как можно больше пречистогорцев.
Мы все время старались направлять разговор по нужной нам линии, но две старинные иконы из неведомого Покровского монастыря, стоявшие в часовне, спасенные от пожара и хранящиеся будто бы у прихожан,-две эти иконы никак не попадали в наш разговор.
У одного совсем еще молодого мужчины в избе стояла в переднем углу большая, сияющая позолотой и голубизной церковная икона. Когда ломали церковь, парень не растерялся, взял, что поярче блестит.
- Не знали вы, что нужно спасать. Надо было брать те, что темнее, на которых ничего уж как будто и не видно, а все-таки что-то проглядывает. Наверное, были в церкви и такие иконы?
- Неужели такие нужны? Неужели чем старее, тем лучше? Погодите, погодите, мужики,- обратился парень ко всем, кто был в избе, хотя, кроме мужиков, были тут и дети и женщины. - Погодите, мужики, я вспоминаю, маленький еще был и слышал разговор, будто у кого-то хранится икона, очень старая, из монастыря. Я не помню, что за икона и что за монастырь, но разговоры были.
Голос у меня не задрожал, и я не уронил горшок, весь истрескавшийся и запеленатый в бересту, который мне пыталась всучить в это время женщина из соседнего дома.
- Может, вспомните, у кого?
- Не помню. Вот разве мужики, они постарше меня. Неужели вы не помните, мужики, все ведь знали, в Пречистой Горе и разговоры велись.
- Это точно. Хранилась икона из старинного монастыря, это факт. А вот у кого? Дай Бог памяти. Не у Захаровых ли?
- Ну так. Теперь и я вспоминаю, что у Захаровых.
- У них и есть, больше не у кого. У них все стены были обвешаны иконами. Набожная была семья.
- Почему вы говорите "были" да "были", разве никого не осталось?
- Осталась одна старуха от прежних-то людей, а то уж пошла молодежь. Иконы вряд ли уцелели. У них, у Захаровых, пожар был. Сгорели они, и сельник сгорел.
- Может, спасли хоть часть?
- Может, и спасли. Захаровы на той сторонке живут, где церковь раньше была. Да вон и в окно видать. Вон кирпичный дом, палисадничек перед окнами. Вон крыша, зеленым покрашена.
В кирпичный дом Захаровых мы шли, изрядно волнуясь. Ниточка, которая чудесным образом все тянулась и тянулась из тьмы веков и которой давно пора бы затеряться, исчезнуть, истлеть в золе пожаров, в огне революции, в железной метели коллективизации, да и просто так, от времени, вдруг показалась одним своим концом, и мы взялись за него. Может быть, только этот кончик и остался от целой нитки. Может быть, она перегорела и разъялась местами, и, потянув, мы с досадной легкостью вытянем из-под праха обрывочек в несколько сантиметров длиной, но пока что конец нитки в наших руках, и мы потянули за него. И нитка довела нас до краснокирпичного дома под зеленой крышей.
В деревенскую избу входят не стучась. Вместо стука, переступив порог, громко спрашивают: "Есть ли кто дома-то?" или "Что-то хозяев не видать". После такого возгласа изба подает признаки жизни, и кто-нибудь из обитателей избы выйдет навстречу либо крикнет: "Проходи, проходи, здесь мы, дома".
Мы тоже спросили: "Есть ли жив человек?", но никто не отозвался. Мы прошли через кухню, через переднюю горницу и никого не увидели. Оставалось шагнуть за перегородку, где в полутьме стояла кровать. На кровати, загораживая голову руками, словно стесняясь, сидела худая старуха. Было чего стесняться. Оказалось, что ее лишь вчера привезли из больницы. В больнице она была обрита наголо, вот и стеснялась теперь своей непривычной бритой головы. А платок повязать не успела.
Старуха ладонями загораживала неприличную наготу головы и старалась не смотреть на нас, но мы ее, как могли, успокоили. Я нашел платок, висевший на перегородке на гвоздике, подал ей, и она повязалась. После этого можно было спокойно рассказать, зачем пришли. Удивило нас то, что женщина разговаривала не как деревенская старушка, а как если бы много читала, жила в городах, или даже была некогда сельской учительницей.
- Икон в нашем доме хранилось очень много. В переднем углу, что получше, в ризах, лампады перед ними. А то еще в сельнике.
- Но вот "Воскресение" из древнего монастыря...
- Как же, было и "Воскресение". Оно, дед мой рассказывал, сначала хранилось в часовне, а потом часовня сгорела.
- Вот, вот, именно про это "Воскресение" мы говорим.
- И я говорю. После пожара "Воскресение" хранилось у нас. Висело оно, правда, в сельнике, среди других икон, потому что было без ризы.
- Нельзя ли сходить в сельник, посмотреть?
- Смотреть там теперь нечего, нет ни сельника, ни икон. Горели мы, все погибло в огне.
- И "Воскресение"?
- "Воскресение" - нет. "Воскресение" Бог уберег.
- Удалось спасти? Вынести из огня?
- По-другому. За месяц до пожара пришел к нам священник. Наш сельский священник, отец Алексей. "Стало известно мне,- сказал он,- что под кровлей дома сего сохраняется древний образ "Воскресения" спасителя нашего Иисуса Христа. Место ему в храме, дабы все прихожане могли лицезреть и приносить свои молитвы и дабы Божья благодать через тот образ снисходила на них". Одним словом, попросил нашу икону в церковь. Мы, конечно, отдали. Выносили ее из дома на полотенцах, с молебном. В церкви обрядили икону цветами, отслужили еще один молебен, и осталась она там стоять.
- А потом?
- А потом церковь закрыли, иконы все покололи и пожгли, наверно и ее, где уж тут уцелеть.
Ах парень, парень, наведший нас на захаровский след! Взять бы тебе, вместо позолоченной и голубой иконы, старинное "Воскресение".
- Как вы думаете,- спросили мы у бывшей владелицы иконы, - не взял ли ваше "Воскресение" кто-нибудь из прихожан во время закрытия церкви. Икона чтимая. Цветами обряжали, молебны служили,- может быть, нашлась живая душа, спасла.
- Может, и спаслась. Не для того же сохранил ее Бог от нашего пожара, чтобы погибла она потом вместе с церковью. Может быть, и спаслась, но не слыхать. Разве что старостиха церковная. Но она теперь уехала из нашего села, живет не то в Загорске, не то в Киржаче. Разве что она. Но вообще-то не буду зря говорить,- может, кто и взял. Народу в селе много. Но слуху не было. Не слыхать.
- Вы, наверно, помните, как она выглядела, какого размера и что изображено.
- Подробно не помню. Красного, праздничного много. Одним словом, Воскресение, всем праздникам праздник.
- Да, жаль. Ценная была икона. Из темноты веков.
- Где свет, где тьма? Вы думаете, когда был монастырь, и когда здесь стояла церковь, и когда мы украшали икону цветами,- вы думаете, у нас в Пречистой Горе было темнее? Ошибаетесь, молодые люди. Икона дошла из света веков, а теперь, как вы сами видите, ее поглотила тьма неизвестности. И вот вы ищете, ищете ее. А почему ищете? Потому что она свет, она огонечек, и тянет вас на этот ее огонек.
Женщина говорила спокойно, улыбаясь краешками губ нашему остолбенению, которое произошло от ее неожиданных рассуждений.
Из дома Захаровых к машине мы шли расстроенные. Продолжать поиски было можно, но мы как-то сразу устали. Дед, мимо которого проходили, крикнул вслед:
- Молодые люди, не надо ли вам телегу? Есть у меня старая телега на задах, от единоличного хозяйства осталась.
- Что ты, дед, какая телега!
- Тогда кувшины. В подполе стоят кувшины с первой германской войны. В них раньше была ветеринарная мазь, лошадей лечили. Теперь они мне без надобности. По рублю за кувшин я бы вам отдал.
- Давай посмотрим, что у тебя за диковина, неси.
Кувшинов оказалось три. Один по форме был как пудовая гиря, весь круглый. Такая же, как у гири, ручка. Горлышко небольшое, едва заметное, не разрушающее впечатления гири. Два других кувшина представляли из себя стройные, как бы греческие амфоры, украшенные лепным орнаментом. Кувшины глиняные, но глина черная и лоснится. Из кувшинов ужасно воняло, и если бы брать их с собой, то нужно было бы потом отмачивать в керосине. Мазь, помещенная в них в первую германскую войну, спеклась и окаменела.
Позже подобные кувшины я увидел в Музее народного творчества на улице Станиславского, но только мои из Пречистой Горы изящнее, художественнее и в лучшей сохранности.
В музее я узнал, что техника эта называлась раньше "черное лощение", что технология производства этой керамики очень сложна и теперь практически утрачена. Так что теперь-то я не жалею, что взял у старика и положил в машину три вонючих кувшина, но тогда все это представлялось мне игрой и что мы немного переиграли. Я даже спросил у своих спутников, когда мы отъехали от Пречистой Горы и оказались в лесу:
- Ну, здесь вываливать будем все это старье или выбросим дома?- на что жена твердо возразила:
- Мы это не выбросим. Мы это будем мыть, чистить, приводить в порядок, пополнять новыми находками, и у нас со временем образуется музей крестьянского быта.
- Так сразу и музей?!
- Не сразу. Но разве ты не видишь, что уже есть основа, фундамент?
Может, оно и так. Но у меня перед глазами все стояла икона, на которой, по словам старухи, много красного праздничного, воскресного и которая затерялась или даже пропала совсем в темноте неизвестности, но которая манит и всегда будет манить, подобно (неужели права старуха?) трепетному зыбкому огоньку.
Док. 619249
Перв. публик.: 15.01.00
Последн. ред.: 15.01.10
Число обращений: 0
Черные доски (Записки начинающего коллекционера)
|
