22
Поезд подходил к Москве. Пассажиры укладывали вещи, проводник подметал проходы, мешал им и вдобавок грубил.
Саша подышал на оконное стекло, протер рукой, увидел голые заснеженные поля, перелески, пустые дачные платформы - с детства знакомый, щемящий сердце подмосковный пейзаж.
Что ожидает его в Москве?
Мама не удержится, заплачет, если он позвонит по телефону, скажет "приезжай", как он пройдет через двор, как поднимется по лестнице - если его увидит один, об этом узнают все. Позвонить Варе? Но там Нина. Нина, конечно, не побежит доносить. И все же...
Позвонить тете Вере? Заехать к ней? Но как отнесется к его визиту муж Веры, ее дети, его двоюродные брат и сестра, да и сама Вера? Ни у кого он не может остановиться, зайти ни к кому не может. За нарушение паспортного режима будет отвечать не только он, но и те, кого он посетил, - почему не сообщили, что такой-то имярек, Панкратов Александр Павлович, находился в Москве? Даже позвонить нельзя - почему не доложили? Покрывали, помогли нарушить паспортный режим!
Ни к кому он не пойдет, никому не позвонит. Уедет из Москвы, и возможно быстрее. С поезда на поезд. Куда? Калинин - нережимный город, близко от Москвы, и есть знакомая - Ольга Степановна, жена Михаила Михайловича Маслова, приезжавшая в Мозгову. Маленькая зацепочка, но зацепочка. Адрес у него есть, он сообщил ей, что произошло с Михаилом Михайловичем - горестное получилось письмо, но отослал, выполнил свой долг. Теперь есть повод заехать: получила ли она письмо, что с мужем? Может быть, посодействует снять комнату или угол. А завтра из Калинина он позвонит маме.
Единственный вариант! Законный, безопасный, он ничем не рискует, никого не подводит.
И еще одно соображение в пользу Калинина. Как-то в Мозгове, в тридцать пятом году, Саша прочитал в газете, что из Московской области выделяется Калининская, и первым секретарем Калининского обкома партии избран Михайлов М. Е. Саша его смутно помнил: Михайлов или жил в их доме, или бывал в их доме у своих родителей. Помнил об этом потому, что дружил с его младшим братом Мотей и от Моти знал, что его брат - крупный партийный работник.
Саша часто приходил к Моте поиграть в шахматы. Мотя давал Саше фору и все равно выигрывал. Там он и увидел Мотиного брата - Михаила Ефимовича Михайлова, смотрел на него почтительно - крупных партийных работников Саша тогда очень уважал. Это было лет двенадцать-тринадцать назад, и сомнительно, чтобы Михайлов запомнил мальчишку, игравшего с его братом в шахматы, надеяться на его помощь смешно, он даже никогда не доберется до первого секретаря обкома партии. И все же хоть какая-то знакомая фамилия, знакомое имя, руководитель Калининской области чем-то связан с его, Сашиным, детством, брат его, Сашиного, друга. А вдруг и Мотя в Калинине?!
Решено! Ленинградский вокзал на другой стороне площади, может, повезет: сразу будет поезд на Калинин.
В толпе приехавших и встречающих Саша протолкался по перрону и вышел на Комсомольскую площадь.
Москва, черт возьми, Москва! Он в Москве. Трамвай подошел к остановке, и дрогнуло сердце: 4-й номер, родной, можно сказать, трамвай, на "четверке" он всегда добирался на площадь трех вокзалов. Какая-то бабка, с внуком, что ли, сошла, где не полагается - с задней площадки, счастливые люди, ничем не обременены, ничего не боятся, ни о чем не волнуются, живут нормальной человеческой жизнью, ездят на трамваях, на машинах. Да... Машин вроде стало побольше, а в остальном ничего здесь не изменилось: те же ларьки, те же киоски, те же часы со знаками зодиака на башне Казанского вокзала. Сколько раз он бывал на этой площади, сколько раз ездил по этим дорогам в пионерские лагеря, на дачу, они обычно снимали дачу по Ярославской дороге - на Клязьме, в Тарасовке, в Тайнинке. По всем трем дорогам он знал ближайшие станции и платформы.
А здесь, за углом, должна быть будка чистильщика обуви, старого усатого айсора. Стоит будка, стоит, и айсор сидит, как и прежде, на низкой табуретке, жив старик! Саша улыбнулся ему, айсор не понял, приоткрыл дверь:
- Почистим?
- В следующий раз.
Но как только он вышел на площадь, им снова овладел страх: зря он лезет на рожон, не имел права приезжать в Москву. Вдруг теперь, как и в Тайшете, ходит тут на вокзалах патруль и проверяет документы? Эй, гражданин с чемоданчиком, покажите-ка паспорт! И опять закрутится все сначала. На каком основании приехал в Москву? Проездом? Тогда должен быть транзитный билет, а вы нам показываете что? Опять нарушаете закон, опять за старое принимаетесь, следуйте за нами!
Задумавшись, Саша случайно толкнул какого-то военного, тот громко обругал его, тут же остановилось несколько человек, сейчас позовут милиционера. Самый ничтожный повод, любая случайность могут подвести его. Извинившись, он ускорил шаг, почти бегом пересек площадь, вошел в здание Ленинградского вокзала. Унизительное, противное состояние! Отдышавшись, нашел нужную кассу, поезд на Калинин отходил через три часа, билеты продавались свободно, он купил билет и с облегчением вздохнул: теперь у него два билета - один из Свердловска в Москву, другой из Москвы в Калинин. Билеты подтверждают, что он пересаживается с одного поезда в другой и, следовательно, закона не нарушает.
И то, что он сразу успокоился, еще сильнее испортило настроение. Он трусил, подъезжая к Москве, трусил, пересекая площадь, трусил, подходя к кассе, опасался, что нет билетов на Калинин и ему придется сидеть на вокзале бог знает сколько времени. Неужели так он будет теперь жить? Прятаться по углам, вздрагивать при каждом взгляде, озираться по сторонам, опасаться каждого встречного?
Нет, что-то нашло на него. С этим надо справиться, иначе он пропадет, превратится в дерьмо. Взять себя в руки. Они хотят раздавить его страхом. Не получится! Почему он не имеет права позвонить домой? Кто может запретить?
Саша снова вышел на площадь, нашел автоматную будку, бросил в отверстие монету.
Раздались длинные гудки, потом он услышал мамин голос:
- Я вас слушаю.
И от звука ее голоса опять оборвалось сердце, мама здесь, рядом с ним.
- Мама, - сказал Саша, - не волнуйся. Это я, Саша. У меня все в порядке. Сейчас я на Ленинградском вокзале, еду в город Калинин, завтра буду тебе оттуда звонить.
- Как ты себя чувствуешь? - спросила мама спокойно, нисколько не удивившись ни его звонку, ни тому, что домой он не заедет.
- Прекрасно!
- Когда у тебя поезд?
Он поражался ее выдержке.
- Через три часа.
- Я сейчас приеду.
- Что ты, мама, зачем?
- В какой кассе ты стоишь?
- Я уже взял билет.
- Жди меня у входа в вокзал. Я выезжаю.
- Мама!
В трубке послышались короткие гудки.
Саша вернулся на вокзал, присел на свой чемодан недалеко от входа. Трамвай прямой - N 4, и все равно, пока мама дойдет до остановки, пока дождется трамвая, пока доедет, пройдет час, не меньше. Ему остается только ждать.
Иногда он вставал, выходил из вокзала, вглядывался в толпу людей, пересекавших площадь. Трамваи, шедшие из центра, останавливались на другой стороне. Там же и выход из метро. И на этой стороне тоже выход. Конечно, любопытно посмотреть метро, но уходить нельзя, можно разминуться с матерью.
Он думал о том, как стойко отнеслась мама к тому, что он не может заехать домой, примирилась с этим, не хотела обсуждать, чтоб не огорчать его. Как спокойно говорила с ним, ждала его звонка, ждала с того дня, как получила телеграмму из Красноярска, ждала две недели, пока он добирался до Москвы, возможно, не выходила из дому, не спала ночью, прислушиваясь к телефону, ведь он так и написал в телеграмме - "Буду звонить".
Она появилась неожиданно, Саша даже не заметил, как она подошла, только почувствовал чье-то прикосновение, мама прижалась к нему, беззвучно заплакала, ее била дрожь. Он обнял ее за плечи, поцеловал в голову, на ней был серый платок. Раньше, при нем, она носила черную котиковую шапочку, надевала ее чуть набок, так, чтобы виднелась белая прядь волос. Выносилась, видно, шапочка, а этот грубошерстный платок говорил о том, что его мать живет в бедности.
Потом она подняла голову, посмотрела на него долгим, глубоким, страдающим взглядом, губы ее опять дрогнули, и она опять припала к нему.
Обнимая мать за плечи, он ввел ее в помещение вокзала, нашел свободное место на скамейке, усадил, присел рядом на свой чемодан.
Она по-прежнему молча и отрешенно смотрела на него.
Саша улыбнулся:
- Мама, здравствуй! Ну скажи хоть что-нибудь!
Она продолжала молча смотреть на него.
Улыбаясь, он провел ладонью по заросшей щетиной щеке:
- В поезде не побреешься, а на станциях жутко грязные парикмахерские.
Такие же или почти такие же слова говорил он ей тогда в Бутырке, перед отправкой. Этими же словами встречает сейчас.
- Приеду в Калинин, сегодня же приведу себя в порядок.
Она спросила:
- На сколько лет у тебя минус?
- Минус срока не имеет.
Она открыла сумочку, вынула конверт:
- Здесь деньги для тебя, пятьсот рублей.
- Так много?! Оставь половину себе, прошу тебя.
- Нет, даже не говори об этом, тебе их переводил Марк, они лежали на сберкнижке, там осталось еще полторы тысячи, когда тебе понадобится, возьму.
Она взглянула на Сашу.
- Саша, я должна сказать тебе... - Она сделала паузу, вздохнула и, не отрывая от Саши напряженного взгляда, произнесла: - Марка расстреляли.
Саша ошеломленно смотрел на нее. Марка расстреляли?! Марка нет в живых?!
- Я не хотела тебе об этом писать. Его арестовали в августе. В Кемерове был суд...
Саша молчал. А она, все так же не сводя с него глаз, продолжала:
- Арестован Иван Григорьевич Будягин, Лену с Владленом и ребенком выселили из 5-го Дома Советов в коммунальную квартиру.
Какие ужасные новости! Саша на днях вспоминал Ивана Григорьевича, а он сидел уже в это время в тюрьме... Бедная Лена, бедный Владлен!
- Лена вышла замуж?
- Нет, она не замужем. Отец ребенка - Шарок, но они не живут вместе и, кажется, даже не видятся.
Софья Александровна помолчала, потом спросила:
- К кому ты едешь в Калинин?
- Там живет жена одного моего знакомого.
- У меня два адреса для тебя: один в Рязани - брата Михаила Юрьевича, он работает в Облплане, Евгений Юрьевич, ты его должен помнить, он бывал в Москве, Михаил Юрьевич предупредил его, и, чем можно, он поможет. Второй адрес - Уфа, там живет брат мужа Веры. Она ему тоже написала. Конечно, Рязань ближе, но посмотри. Главное, не отчаивайся, самое страшное позади. Как только устроишься, я буду к тебе приезжать.
Все продумали, все подготовили - мама, Михаил Юрьевич, ну и, конечно, Варя. Милые, наивные люди.
- Ты по-прежнему работаешь в инвентаризационной конторе?
- Да. Сейчас я взяла отпуск.
Он понял: взяла отпуск, чтобы сидеть дома у телефона и ждать его звонка.
Она достала из сумки пакет:
- Здесь кое-какая еда тебе в дорогу. Колбаса копченая, сало, конфеты.
- Ну зачем?
- Ничего этого в Калинине ты не купишь.
- Ладно!
Все это она тоже берегла до его приезда.
- Что творится, Саша, - сказала Софья Александровна, - что творится! В нашем доме каждую ночь забирают.
- Что в Москве говорят о процессе?
- Говорят? - Софья Александровна усмехнулась. - Сашенька, сейчас никто ни с кем ни о чем не говорит, все боятся. Я только с Варей перекинулась парой слов, но Варя верна себе: "Вышинский - холуй, продажная шкура, и вообще все - ложь, все - липа..."
Саша улыбнулся. Он помнил, как Варя обличала какого-то Лякина из ее класса: доносчик, подлипала. И потому сразу представил себе, каким сердитым было ее лицо, когда она ругала Вышинского.
- Но большинство, Сашенька, мне кажется, верит. Психология толпы неустойчива: ее можно повернуть и в ту, и в эту сторону. Ты Травкиных помнишь, в нашем доме жили, старуха с дочерью? А старшая дочь - эсерка или меньшевичка - ее еще в двадцать втором году посадили... Так вот теперь, через пятнадцать лет, выслали и старуху Травкину, и ее младшую дочь. За что? За связь с врагами народа. А этот враг народа - собственная дочь, которую она не видела пятнадцать лет. И заметь: все квартиры забирают себе работники НКВД. Да, имей в виду, Юра Шарок работает в НКВД, большой чин.
- Он все еще в нашем доме живет?
- Выехал. Получил новую квартиру. В старой остались отец, мать и брат его - уголовник, Володька, вернулся из лагерей, таких в Москве не прописывают, а его сразу же, да еще на Арбате, на режимной улице.
- Значит, нужный человек, - заметил Саша.
- Ужасный тип! Нахал, уголовная морда, идешь мимо него, так и ждешь - сейчас финкой пырнет. Между прочим, спрашивал насчет тебя.
- Да?
- С такой улыбочкой: "Сашеньку своего дожидаетесь?"
- А ты?
- Я ему: "Тебя дождались и Сашу дождемся". Даже не остановилась, на ходу бросила... Говорят, он в МУРе работает... Ну ладно, что я все о наших делах... Прости меня! Как ты?
- Прекрасно. Видишь - жив, здоров.
- Я тебе затем рассказывала, чтобы ты знал обстановку.
- Представляю.
- Таких, как ты, преследуют, придираются к любой мелочи. Будь осторожней, Сашенька. Не вступай в споры, не конфликтуй. Кем ты собираешься работать?
- Шофером. Кстати, ты мне права привезла?
- Да, да, конечно. Чуть не забыла тебе отдать, - она порылась в сумке, вынула конверт, - здесь твои водительские права, зачетная книжка, вот листок с адресами, о которых я тебе говорила, смотри, и профсоюзный билет, но он уже просрочен, три года не плачены членские взносы.
- Ничего, - Саша взял конверт, - все может пригодиться.
Он просмотрел документы: права - зеленоватые корочки, его фотография - совсем мальчишеское лицо, он в полосатой футболке - такие тогда были в моде, зачетная книжка со знакомыми фамилиями преподавателей, все предметы сданы, только дипломную работу не успел защитить.
- Вот еще твои документы, - продолжала мама, перебирая бумаги в другом конверте, - метрика, аттестат об окончании школы, билет какого-то спортивного общества...
- Этого ничего не надо, - сказал Саша, - пусть все будет у тебя, впрочем, погоди, метрику я возьму.
Вдруг представится возможность получить паспорт заново, тогда метрика пригодится.
- Я не хочу тебя огорчать, Сашенька, - сказала мама, - но у нас в квартире сложилась несколько напряженная обстановка. Галя претендует на маленькую комнату, не хочет считаться, что есть папина бронь, следит за мной. И когда ты будешь звонить из другого города, я бы не хотела, чтобы она подходила к телефону. Ведь знаешь, как телефонистка объявляет: "Вас вызывает Калинин... Вас вызывает Ленинград..." Поэтому давай каждый раз договариваться, приблизительно в какие часы ты будешь звонить, я буду возле телефона.
- Хорошо, - согласился Саша, - я только не знаю, в какие часы дают Москву.
- Я прихожу с работы в шесть часов и весь вечер сижу дома.
- Завтра я тебе обязательно позвоню после семи вечера, а потом будем договариваться. Ну и писать буду, - он улыбнулся, - все же дешевле.
- Конечно, - согласилась она, - зря деньги не трать. Пиши чаще, если можно, каждый день. Звони только в крайнем случае. Кстати, можешь писать Варе - она мне передаст.
- Ты боишься, что меня будут искать?
- Да, боюсь. Они редко освобождают. Но если освобождают, потом берут снова. Такая у них система. Тебе будет трудно жить, Саша.
- Я это знаю. Но не беспокойся. Все будет в порядке.
- Дай Бог... Дай Бог... - тихо сказала она, и глаза ее снова увлажнились. - Боже мой, за что, почему?
- Ладно, мама, - он взял ее руки в свои, прижал к губам, - ты должна радоваться, я жив, здоров, свободен, свободен, понимаешь? Мое счастье, что меня забрали тогда, а не сейчас, потому я так легко и отделался. Забери меня сейчас, я бы получил десять лет лагерей в лучшем случае. За что? За то же, что и другие, ни за что! Так что радоваться надо. Будь спокойна, ни о чем не волнуйся. Я буду писать, не каждый день, каждый день навряд ли получится, но ни при каких обстоятельствах ты не должна волноваться. Со мной все будет в порядке.
Она молча слушала его, думала, потом сказала:
- Тетя Вера предложила: если будет крайняя необходимость, ты можешь приехать к ним на дачу на 42-й километр. Если зимой, то надо меня предупредить, чтобы они открыли дачу, дрова там есть. Давай придумаем условную фразу, я пойму, что надо предупредить Веру. Предположим: "Пришли мне свитер, я мерзну". Как ты считаешь?
- Отлично, - улыбнулся Саша, - я запомню: "Пришли мне свитер, я мерзну".
И это предусмотрели: на случай, если ему придется сматываться откуда-то. Тетка молодец! Брат расстрелян, а она не боится прятать племянника.
- Отлично, - повторил он, подумав вдруг, что там бы мог встретиться с Варей.
- Как Варя?
- Варя - славная девочка. Добрая душа. Я ее искренне люблю. Моя единственная поддержка. Все посылки тебе она отправляла: "Софья Александровна, вам тяжело, я сама отнесу на почту..." Трогательно, правда?
Саша кивнул головой:
- Да, конечно...
- Водила меня в поликлинику, приходила ко мне в прачечную, воевала с придирчивыми клиентами. С характером девочка. Это она заставила Нину уехать на Дальний Восток, а то бы Нину арестовали.
- Нину?
- Представь себе. Такая правоверная была. У них посадили директора школы, а она хорошо относилась к Нине, вот и закрутилось... Варя чуть ли не силой посадила в поезд и отправила к Максу. В общем, Варя молодчина. Но очень несдержанная: говорит что вздумается, страшно за нее, тем более защиты никакой - личная жизнь не сложилась...
- Что ты имеешь в виду?
- Выскочила замуж за бильярдиста, шулера, тот продавал ее вещи.
Саша встал с чемодана:
- Ноги затекли, надо постоять немного, и курить хочется.
Он был потрясен.
- Ты не возражаешь, я выйду на минуту, сделаю пару затяжек?
- Иди, иди, я подожду.
Он вышел из вокзала, прислонился к стене. Вот и встретила его Москва... Марк расстрелян, Будягина, конечно, тоже расстреляют, но он не мог сейчас о них думать... Варя, Варя! Единственная радость, что светила ему. Девочка, тоненькая, стройная, танцевала с ним румбу в "Арбатском подвальчике", приглашала пойти на каток, нежная и чистая, спала, оказывается, с каким-то подонком бильярдистом. А намиловавшись с ним, садилась за стол и писала: "Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь..." "Нежная", "чистая" - все это он придумал, нафантазировал, томясь в ссылке, создал в своем воображении идеальный образ и молился на него, идиот. И домолился - влюбился в эту девочку. Впрочем, какую девочку? Чужую жену, как выяснилось, да еще и неразборчивую в своих привязанностях.
Он втоптал недокуренную папиросу в снег, вернулся на вокзал.
- Я тебя перебил, мама, ты рассказывала о Варе.
- Может, тебе неинтересно?
- Напротив. Я только не понимаю, почему она вышла замуж за того человека, если он шулер.
- Дурочка была, семнадцать лет, сирота, жила на медные деньги. А тут рестораны, шикарная жизнь, лучшие портнихи, лучшие сапожники, парикмахеры. Слава Богу, что хоть вовремя спохватилась и прогнала этого прохвоста. Они ведь жили у меня, снимали маленькую комнату.
Жили в его квартире и спали на его постели! Зачем мама их пустила к себе, как она могла участвовать во всем этом?
- Ну и что было дальше?
- Что было дальше? Одумалась и выставила его. И тут началась мелодрама, он грозился застрелить ее из револьвера, выманил ночью из дома, пришел чуть ли не в маскарадном костюме, Варя смеялась, рассказывая: кепка надвинута на глаза, воротник плаща поднят... А она ему сказала: "Стреляй, стреляй, получишь за меня вышку!" Словом, выставила его и вернулась к Нине, но забегала ко мне почти каждый день. И когда видела, что я пишу тебе письмо, сразу: "Софья Александровна, дайте я тоже что-нибудь припишу Саше..." Добрая девочка, добрая и, знаешь, очень неординарная.
Добрая девочка, добрая девочка... Она и вправду добрая и, наверно, действительно неординарная и, видно, любит его маму, и он ей должен быть за это благодарен. Но он ее доброту принимал за нечто большее. С чего он взял? Из-за одной фразы: "Как я хочу знать, что ты сейчас делаешь" - он решил, что Варя любит его. Ах, идиот, идиот... В конце тридцать четвертого он получил то письмо, был морозный день, печка горела, пробивалось солнце сквозь маленькие оконца, он, обезумев от радости, носился с письмом по комнате. Потом пришел Всеволод Сергеевич и объявил, что в Ленинграде убит Киров... Киров убит. Марк расстрелян. Всеволод Сергеевич исчез... Никого нет. И Вари тоже нет, выставила она своего бильярдиста или не выставила, какое это имеет значение теперь? Рухнул карточный домик, который он создал в своем воображении. Ну что ж, жизнь сурова во всем, сурова и в этом.
- Как отец? - спросил Саша.
Мама пожала плечами.
- Все так же... Приезжал, продлил бронь. Впрочем, в марте она у него уже совсем кончается. Скорее всего переедет в Москву.
И, помолчав, добавила:
- У него жена, дочь.
Ничего этого ему мама не сообщала, ни о чем не писала, не хотела огорчать. Ах, мама, мама, родной человек, единственный. Как она будет жить, если вернется отец? Да еще вернется с новой семьей? Начнут разменивать комнаты, загонят мать в какую-нибудь халупу в Черкизово или Марьину рощу, где топят печки и готовят на керосинках. А он в это время, как заяц, будет петлять по России, не сумеет ни помочь ей, ни защитить ее.
- Я тебя прошу об одном, мама, не давай себя в обиду, когда вернется отец. Обещай мне это!
- Обещаю, и ты ни о чем не волнуйся. - Голос ее был ровен и тверд, значит, уже проигрывала этот разговор в уме. - Я тебе скажу больше: никуда я из нашей квартиры не двинусь. В конце концов - это твой дом, и прежде всего я обязана думать об этом.
- Договорились! Именно это я и хотел от тебя услышать.
Он бодро улыбнулся, хотя сесть в поезд и закрыть глаза - вот чего ему хотелось больше всего. Но мама не должна видеть его растерянности, его отчаяния. Для всех наступила новая жизнь, и для него тоже.
- Если ты не будешь спокойной, мама, то и я начну дергаться. А перспективы у меня совсем неплохие, работу я найду быстро, я в этом не сомневаюсь.
Она молча смотрела на него, все смотрела и смотрела, и он понял, что слова его не достигают цели, что мысли ее сосредоточены только на одном, на том, что они снова расстаются.
- Ты не опоздаешь?
Саша посмотрел на стенные часы:
- У нас еще полчаса.
- Вокзальные часы всегда врут, может быть, пройдем на перрон?
Саша сверился со своими часами:
- Нет, все правильно. Успеем. Там холодно, а здесь тепло. Я не хочу, чтобы ты мерзла.
Он намеренно тянул время: никакой паники, все в порядке, все в норме.
- Что тебе прислать из одежды? - спросила Софья Александровна.
- У меня все есть. Приеду в Калинин, осмотрюсь, освоюсь и тогда тебе сообщу.
Теперь он сам взглянул на часы. Встал, протянул руку маме.
- Надо идти к поезду... - Он обнял ее, поцеловал. - Мы с тобой еще поживем вместе, вот увидишь!
Она мелко закивала головой.
- Поезжай домой. Я завтра позвоню.
- Я провожу тебя.
- Зачем тебе толкаться на перроне?
- Я провожу тебя.
Поезд еще не подошел. На перроне собралось полно народу, было ветрено, неуютно, люди нервничали, ругались - что же творится, что делается, несколько минут осталось до отправления, а поезд все не подают!
Наконец показались задние вагоны, изгибаясь, поезд приближался к платформе.
- Давай попрощаемся, - сказал Саша, - тебя тут задавят, а я побегу искать свой вагон.
- Нет, нет, еще рано! - Она засеменила за ним, проталкиваясь сквозь толпу.
У Сашиного вагона уже выстроилась очередь, проводница, разбитная, с подкрашенными губами, проверяя билеты, подгоняла пассажиров:
- Шевелитесь, граждане, шевелитесь!
И когда Саша протянул билет, мама ткнулась лицом в его пальто, обхватила руками. Саша быстро поцеловал ее в щеку - они всех задерживали.
- Бабуля, да отпусти ты парня, - прикрикнула проводница, - не на век расстаетесь, а людям проход загораживаете!
Мама отошла, прижалась спиной к фонарному столбу. Саша поднялся на площадку, встал в самом конце, чтобы никому не мешать, но так, чтобы ее видеть.
Раздался свисток, проводница втолкнула в вагон последнюю тетку из очереди, закрыла дверь.
Поезд тронулся, оставляя позади Москву, вокзал, фонарный столб, возле которого одиноко стояла его мама.
Док. 607286
Перв. публик.: 10.11.00
Последн. ред.: 10.11.09
Число обращений: 0
Рыбаков Анатолий. Страх. Тридцать пятый и другие годы
|
