28
Прошло полгода, а Альтман так и не позвонил.
Ясно, Юрка Шарок сказал ему пару слов и Альтман решил отстать, у них там наверняка есть своя товарищеская солидарность: раз товарищ просит, надо уважить, при случае и он твою просьбу уважит. Молодец Юрка!
Вадим, конечно, Юре не звонил, слишком деликатное дело. Но, встретив как-то его на Арбате, радостно заулыбался, тепло жал руку, проводил до Арбатской площади и, прощаясь, сказал:
- Спасибо, Юра!
Юра ничего не ответил, улыбнулся, вошел в трамвай, помахал рукой. Идиот Вадим, всегда был идиотом. Неужели всерьез надеялся, что Юра будет за него хлопотать, неужели не понимает, что в таких делах ни за кого не хлопочут? Обхохочешься на этих интеллигентов. Альтман не вызывает его потому, что включен в одну из следственных групп, участвует в подготовке процесса. Не до Вадима. Он, Шарок, даже и думать не желает о деле Вадима, хотя приблизительно и догадывается: иностранный отдел заинтересовался досье Вики.
Но Вадим ничего этого не знал. Приветливый жест Шарока окончательно его успокоил. Он много писал теперь, еще больше выступал, становился известным. Многие искали знакомства с ним.
Как-то к Ершилову приехал племянник из Саратова. Такой же пучеглазый, как и дядя, такой же востроносенький, но с приятной застенчивой улыбкой.
Ершилов привел его в Клуб писателей - показать московских знаменитостей. Встретили Вадима.
- Работает на железной дороге, - сказал Ершилов, представляя Вадиму племянника, - однако заядлый театрал. Прочитал твое интервью с Коонен, никуда, говорит, теперь не хочу, ни в Большой, ни к Мейерхольду, а хочу, говорит, только в Камерный. Правильно я обрисовал ситуацию?
Юнец подтвердил дядины слова кивком головы.
- "Па проблем", - ответил Вадим, - посмотрите афишу, выберите спектакль и позвоните мне.
Стервец Ершилов льстит, конечно, и все-таки приятно, что так широко разошлись по стране его интервью, вот и в Саратове читали. А ведь это, по существу, была первая его серьезная работа, полтора года назад писал, в самом конце тридцать четвертого, когда Камерному театру исполнялось двадцать лет. Вот тут, прикидывал Вадим, и тиснуть бы в газете что-нибудь этакое: развернутое интервью, к примеру, с Алисой Коонен, будущей народной артисткой Республики. Все знали, что постановление о присвоении этих званий Таирову и Коонен готово, а может, уже и подписано. Как раз в канун выхода постановления и подкинуть бы такой материалец.
Но ведь Коонен не даст интервью, и подступаться нечего: на юбилейном вечере Камерный театр собирался показать не только сцены из "Оптимистической трагедии" и "Жирофле-Жирофля", но и возобновленную "Саломею" - этот спектакль знаменовал как бы второе рождение театра после Октябрьской революции.
Помог отец:
- Мне Алиса Георгиевна никогда не откажет.
И действительно не отказала, только удивилась: "Неужели такая срочность?" Попросила подождать минуту у телефона, посмотрела свое расписание и назвала 26 декабря, прийти ровно к четверти пятого, квартира в самом здании театра, Андрей Андреевич помнит, пусть объяснит сыну.
Вадим засуетился, дней оставалось мало, а к Коонен хотелось прийти хорошо подготовленным, помчался утром в писчебумажный магазин, купил толстую общую тетрадь, стал штудировать Луначарского, Луначарский хотя и не признавал "неореализма" Таирова, но театру помогал и "Федру" оценил как бесспорную победу, а Коонен сравнил с великой Рашелью и "Жирофле-Жирофля" хвалил, не говоря уже о "Косматой обезьяне".
Сидел Вадим в библиотеке, просматривал рецензии, рылся в книгах и откопал интересную брошюрку, новенькую, не захватанную пальцами, никто, видимо, так и не открыл ее ни разу - с политическими откликами западной прессы на гастроли Камерного театра.
B 1923 году Камерный театр дал 133 спектакля, играя в Париже, а также в Берлине и других крупнейших городах Германии. Отзывы были потрясающие, Вадим тут же перекатал их в тетрадку:
"Русские победили..."
"Надо трубить в трубы. Московский Камерный театр - единственный театр Европы..."
"Если Московский Камерный театр - дитя большевизма, то большевизм не только не уничтожает, но, наоборот, освобождает творческие силы".
В общем, материал набирался. Дома Вадим еще раз перелистал "Записки режиссера" Таирова. Книгу эту с дарственной надписью отец держал у себя в столе. И ящик запирал на ключ. И не потому, что так берег таировский автограф, а больше из осторожности: книгу оформила художница Александра Экстер, уехавшая за границу. Случайным людям, которые постоянно толклись у них в доме, совсем не обязательно знать, что Марасевичи хранят у себя такие книги.
Эпиграфом к интервью Вадим решил взять слова Таирова, которые подходили к юбилею:
"И все же - Камерный театр возник... Он должен был возникнуть - так было начертано в книге театральных судеб..."
И тогда, отталкиваясь от этих слов, можно строить интервью не банально - от первых шагов к вершине, а, наоборот, от вершины, от "Оптимистической трагедии" как бы спуститься к истокам, к "Саломее".
"Оптимистическую трагедию" Вадим видел. Грандиозный спектакль. Говорили, что на репетициях у Таирова присутствовали военные моряки, смотрели, чтобы в спектакле не было нарушений правил, а актеры учились у них походке, выправке, говорили, что и кожаную куртку для Коонен-Комиссара тоже нашел кто-то из моряков. И будто бы у Рындина, оформлявшего спектакль, впервые в театре плыли по небу облака.
Причем, опять же с помощью отца, Вадим попал на просмотр, где присутствовали члены Реввоенсовета во главе с Ворошиловым, партер был забит красноармейцами и краснофлотцами, они аплодировали во время действия, кричали "ура!", а в сцене, когда Комиссар, оттесненная к стенке надвигающимися на нее матросами, стреляет в страшного полуголого кочегара, выползающего из трюма, многие из передних рядов порывались броситься к ней на помощь. С одной стороны, конечно, смешно, а с другой - трогательно... И только в финале воцарилась в зале полная тишина, когда падала, умирая, Комиссар, рыдала над ее телом гармошка, а на заднике сцены действительно плыли по небу облака.
После этого просмотра театр получил разрешение печатать на афишах: "Посвящается Красной Армии и Флоту".
Да, правильно он решил: именно от "Оптимистической трагедии" спуститься к "Саломее". Канва, таким образом, была готова, теперь детали, детали, живое слово Коонен - и он, Вадим, будет на коне.
Двадцать шестого с розами в руках в точно назначенное время Вадим нажал кнопку дверного звонка.
Дверь открыла Коонен, улыбнулась.
- Это вы и есть нетерпеливый журналист?
- Мне, право, неловко, - начал Вадим.
- Не стесняйтесь, я тоже нетерпелива в работе. Вас зовут Вадим? Правильно я запомнила?
Она на минуту отлучилась, пока Вадим снимал пальто, - "отдам цветы девушке, пусть поставит в воду", - вернулась, и они прошли в комнату. Тут же появилась и "девушка", поставила вазу на стол.
Вадим был озадачен: возраст "девушки" приближался, наверное, к тридцати. Но мелькнула и другая мысль: какую точную функцию несет это слово у Коонен - оно предполагает опеку, заботу со стороны хозяйки. Вот что значит истинный аристократизм - не домработница, как говорят обыватели, не прислуга, а нежное слово "девушка".
Коонен тем временем разглядывала его.
- Вы похожи на Евгению Федоровну, я любила вашу маму. - И без всякого перехода добавила: - А вы знаете, это я придумала название "Оптимистическая трагедия". Однажды вечером зашла в кабинет к Александру Яковлевичу и застала там Вишневского. Он ходил по комнате и никак не соглашался с определением его пьесы как трагедии. Александр Яковлевич пытался объяснить ему, что все же он написал трагедию.
- Пусть так, - говорил Вишневский, - но моя пьеса оптимистическая!
- А почему бы так и не назвать, - сказала, - "Оптимистическая трагедия"?
Вадим записал конспективно, поднял глаза от блокнота, он все еще робел.
- Ну, что вам еще рассказать?
- Чувствуете ли вы свободу, когда беретесь за новую роль, или держите в уме амбиции драматурга?
Она рассмеялась.
- Вот уж чего никогда не держу в уме. Свобода необходима. Иначе, как говорит Александр Яковлевич, театр превращается в граммофонную пластинку, передающую идеи автора.
С чуть заметной улыбкой она взглянула на Вадима.
- Как вы находите это сравнение? Мне, например, оно очень нравится. Вы нашего "Негра" видели?
- Конечно.
- Стефан Цвейг говорил: "Для того чтобы посмотреть "Негра", можно пройти пешком от Вены до Москвы". - Она замолчала: то ли задумалась, то ли давала Вадиму возможность оценить слова Цвейга. - А "Любовь под вязами" видели?
- Да, два раза даже.
Опять Коонен молча смотрела на него.
Он не совсем понимал ее взгляд.
- Мне очень понравилось.
- Благодарю вас. Но я хотела сказать вам, что играла роль Эбби совсем не так, как ее трактовали в то время в Америке. Там роль Эбби играли актрисы на амплуа отрицательных героинь. Мне же хотелось поднять этот образ до высот большой трагедии. Не обвинять Эбби, а оправдать, вскрыть корни, которые привели к катастрофе. Это не нравственный урод, а человек страшной, трагической судьбы.
Она встала с кресла, подошла к стенке, сняла фотографию в рамочке, положила на стол перед Вадимом.
- Это О`Нил. - И зажгла торшер красного дерева под большим абажуром, чтобы Вадиму было виднее.
Хорошее лицо, подумал Вадим, замкнутое, строгое, но незаурядное.
- Видите, тут написано: "M-м Алисе Коонен, сделавшей для меня живыми образы Эбби и Эллы". Ну а дальше комплименты, это необязательно читать. О`Нил увидел наши спектакли в Париже. Он жил под Парижем в большом загородном поместье, приехал специально их посмотреть.
Она повесила фотографию на место, вернулась в свое кресло, села, откинулась на спинку.
- И еще сказал О`Нил: театр творческой фантазии был всегда моим идеалом. Камерный театр осуществил эту мечту!
Это было произнесено победно. Но тут же голос ее сломался, упал, в нем послышалось сочувствие:
- Что-то вы мне не нравитесь, Вадим. Расслабьтесь, не держитесь так скованно. Давайте я вас посмешу маленькой историей, возможно, она вам пригодится... Расслабьтесь...
Вадим пошевелил плечами.
- Когда мы готовили "Федру", я была очень занята в текущем репертуаре - "Адриенна Лекуврер" шла почти каждый день. Александр Яковлевич иногда назначал репетиции "Федры" сразу после спектакля. И вот как-то к нам в театр приехал Южин и, узнав, что у нас назначена репетиция четырех актов "Федры", устроил Таирову скандал: "Ваши левые загибы, Александр, погубят Алису Георгиевну. Ермолова и Федотова, сыграв какой-нибудь сильный спектакль, отдыхали после него несколько дней, а вы заставляете ее репетировать Федру, не дав толком снять грим Адриенны. Это неслыханно! Это не-ра-зум-но!" Александр Яковлевич рассмеялся: "Об Алисе Георгиевне не беспокойтесь. Она владеет самой гениальной заповедью Станиславского: играет на ослабленных мышцах, без физического напряжения и поэтому не устает". Правда, - она взглянула на Вадима, - ничто так не утомляет актеров, как физическое напряжение.
Вадим снова пошевелил плечами, наконец он перестал волноваться, даже улыбнулся.
- Тогда, может быть, поговорим о "Федре"? Жан Кокто писал: ""Федра" Таирова - это шедевр".
- О "Федре" уже столько сказано и столько написано... Лучше я расскажу вам то, о чем мало кто знает. Мы привезли "Федру" в Париж в 23-м году. И вот первый вечер в Париже, настроение приподнятое, вокруг нас журналисты, интересный разговор, а я вдруг чувствую, что у меня останавливается сердце. Слышу, что ни одна французская актриса и ни одна приезжая гастролерша в течение многих лет не играют "Федру" из пиетета перед Сарой Бернар: эта трагедия числилась в ее репертуаре до самых последних дней. Вы представляете мое состояние? Робость, страх, ужас. И тут какой-то приятный пожилой господин из среды журналистов отвел меня в сторону и попросил разрешения дать маленький дружеский совет. "Мне кажется, - сказал он, - что вам, молодой русской актрисе, приехавшей в Париж играть "Федру", стоило бы написать несколько слов нашей великой французской актрисе и попросить ее благословения". Это был замечательный совет. Наутро я послала Саре Бернар почтительную записочку, сопроводив ее цветами. Но думаю, что мое письмо Сара Бернар не прочла: через день на первых страницах газет появилось сообщение в траурной рамке: "Наша великая Сара умерла".
Поговорили о гастролях в Германии.
- Но там, - сказала Коонен, - мы уже не были "неизвестными большевиками". Слух о парижских успехах докатился туда, и приезда Камерного театра ждали. Театральные люди Германии не просто выражали свое восхищение нашими спектаклями, они серьезно и глубоко изучали режиссуру Таирова, актерское исполнение, принципы художественного оформления, использование света. Синтетический актер, провозглашенный Таировым, актер, в равной степени владеющий всеми жанрами театра, - это особенно волновало умы немецких театральных деятелей. Тем более в это время вышла на немецком языке книга Таирова "Записки режиссера".
- Эта книга есть у нас с дарственной надписью Александра Яковлевича, - вставил Вадим, - она посвящена вам. - Он чувствовал себя совсем легко и свободно. Последний вопрос был о "Саломее".
Коонен задумалась.
- Мы проговорили с вами пятьдесят минут, у меня абсолютное чувство времени. Проверьте, я права?
- Да, - сказал Вадим, поглядев на часы, - совершенно правильно, сейчас пять минут шестого.
- Я могу вам уделить еще несколько минут. Не записывайте, слушайте. Вы помните эту пьесу Уайльда?
Разумеется, Вадим ее помнил. Строилась она на библейском сюжете о трагической любви Саломеи, падчерицы царя Ирода, к пророку Иоканаану.
- До Февральской революции "Саломея" была запрещена церковной цензурой к постановке. И, когда это запрещение сняли, она была поставлена в Москве в Малом театре и у нас. Таирова увлекала в этой пьесе бунтарская стихия, кипение сильных, необузданных страстей. И замечательно, конечно, оформила спектакль Александра Экстер. Это была одна из лучших работ Экстер по экспрессии, темпераменту, по чувству формы.
- Александра Экстер? - переспросил Вадим, делая вид, что записывает фамилию в блокнот. Господи, из-за ее имени отец держит книгу Таирова под замком, а Коонен говорит о ней с восторгом!
- Кульминацией образа в пьесе, - продолжала Коонен, - считается танец семи покрывал, в награду за который Саломея требует у Ирода голову отвергшего ее Иоканаана. Этот танец часто исполняли эстрадные звезды, строя его как танец эротический, танец соблазна. А в нашем спектакле Саломея танцует перед тетрархом не для того, чтобы соблазнить его, а лишь с одной безумной мыслью - получить в награду голову пророка.
Коонен передернула плечами, как в ознобе, засмеялась.
- Когда я вспоминаю "Саломею", я сразу начинаю мерзнуть. Как мы не болели, не простужались, уму непостижимо! Зал не отапливался, зрители сидели в теплых пальто, а мы, по существу, играли полуобнаженными. Но спектакль этот принес большую удачу театру, сразу поднял его репутацию в глазах театральной Москвы. И, по общему признанию, мы выиграли это соревнование у Малого театра.
В дверях Вадим спросил:
- Вы хотите, чтобы я вам показал интервью?
Она улыбнулась:
- Не надо, я вам доверяю. - И неожиданно спросила: - Вам нравится сидеть в пятом ряду?
Вадим не знал, что ответить.
- Это самый лучший ряд. Я попрошу бронировать для вас семнадцатое место. Приходите на наши спектакли. Очень интересно было с вами беседовать.
Возвращаясь домой, Вадим шел по Тверскому бульвару в своей оленьей шапке с длинными ушами, в теплых варежках, связанных Феней из толстой деревенской шерсти, даже не шел, а несся, вне себя от счастья, понимая, что держит в руках клад.
Какая царственность, какая открытость, как поднимает до себя собеседника, ни тени сомнения в том, что ее слова могут быть не так истолкованы. Да и зачем? Ведь ее слова принадлежат народу, стране. Вот бы воскликнуть по примеру французов: "Наша великая Алиса получает самое высокое звание - народной артистки Республики!"
А какая рассказчица! Как щедро делится своими мыслями. Истинная щедрость таланта! Кстати, так бы и назвать интервью: "Щедрость таланта". Совсем неплохо, просто хорошо.
А чего стоит деталь насчет новейшего электрооборудования?! В голове так и складывались готовые фразы: "Что купили актеры на заработанные в Германии деньги - как вы думаете, уважаемые читатели? На заработанные деньги актеры купили в Германии новейшее электрооборудование для своего театра в Москве!" Прекрасная деталь - пример истинного, бескорыстного служения искусству!
А слова Литвинова, сказанные по возвращении театра с гастролей: "Показать советский театр в странах, где нас считают варварами, и в результате завоевать публику - это большая победа... Очень важно, что первый выезд советского театра за границу оказался таким триумфальным".
Этот политический мотив надо обязательно отметить в интервью.
Дома Вадим сбросил пальто, прошел в свою комнату, застучал по клавишам пишущей машинки. Через несколько часов забежал к Фене на кухню. "Дай что-нибудь перекусить на скорую руку - чай, бутерброды..."
Вика тогда еще жила в Москве, заглянула в дверь, уставилась на Вадима.
- А в чем она была одета?
- Кто? - не понял Вадим.
- Кто... Коонен, конечно.
- В чем была одета?
Вадим задумался. В чем-то коричневом... А может быть, в зеленом... Или в синем. Не помнит он. Помнит только свое первое впечатление, когда она открыла дверь: красивая, стройная и совсем без косметики, чуть подмазаны губы.
- Недоумок...
Нарывалась на хамство, но Вадим не ответил. Главное - не спугнуть ощущение радости в душе, не потерять его из-за этой дуры. Дожевал бутерброд и снова кинулся к пишущей машинке.
Где-то среди ночи поставил последнюю точку, перечитал написанное, встал, счастливо потянулся и взглянул на часы. Ничего себе! Половина пятого утра, засиделся он, однако.
Интервью получилось тогда великолепное, Вадима поздравляли, заказывали ему рецензии на спектакли Камерного театра, просили контрамарки.
И до сих пор просят... Тот же Ершилов со своим племянником.
Ершилов отзвонил, поблагодарил. Билет в кассе лежал, как прынца посадили племянника в пятый ряд на семнадцатое место. (Так и сказал "прынца", а ведь интеллигентный вроде человек.) Доволен был племянник. Велел кланяться, отбыл уже в свой Саратов.
Дней через десять встретились они с Ершиловым на каком-то собрании, зашли потом в Клуб писателей выпить по рюмке коньяку, опять заклянчил Ершилов: надо достать билеты для гинеколога, который пользует его жену. Никак нельзя отказать гинекологу, сам понимаешь... На "Египетские ночи"...
- Ты же знаменитый человек, Ершилов, - сказал Вадим, - сам можешь достать билет в любой театр.
- Нету у меня знакомств в Камерном, нету, поэтому и прошу.
Потом он как-то еще раз звонил, просил за своего школьного товарища. Геолог на Хибинах, ищет апатиты, давно не был в Москве, хочет в Камерный, помоги, Вадим.
Вадим отказал, но пообещал Ершилову, что в конце октября возьмет его с собой на премьеру комической оперы "Богатыри".
- Это что, интересно?
- Спрашиваешь!.. Во-первых, нашли затерянную партитуру шуточной оперы Бородина. Уже сенсация! Ее исполнили всего один раз в Большом театре, когда Бородин написал оперу. Во-вторых, Камерный театр уже лет пять не ставил музыкальных спектаклей, вся Москва ждет. В-третьих, автор либретто - Демьян Бедный, грубоват, на мой взгляд, но тем не менее. И в-четвертых, Таиров пригласил оформлять спектакль Баженова, палешанина, слыхал о таком?
- Хорошо, - сказал Ершилов, - пойдем на "Богатырей". Договорились.
Док. 607260
Перв. публик.: 10.11.00
Последн. ред.: 10.11.09
Число обращений: 0
Рыбаков Анатолий. Страх. Тридцать пятый и другие годы
|
