Старуха скалит золотые зубы и участливо заглядывает в лицо: "Вы не выпивали? От вас пахнет". Вохровка права - ромашковым шампунем. Но и он против литейной копоти слабак - лицо так и не отмылось. Да еще - и запах. Впрочем, я и без него хорош: штамп литейки в пропуске - почти судимость. С этими ухо надо держать востро - трактуют вохровские циркуляры методы обращения на проходной с дерзкими литейщиками.
Но я - не дерзкий. И не потому что не пью, а скорее - по убеждениям. Если театр начинается с вешалки, то литейка - с Власьевны. На ней защитная рубаха, подфиолеченная седина и масса обязательств. Главная из них - стеречь. Помнится, Бродский делил Россию на тех, кто сидит и тех, кто их охраняет. В литейке и тех и других примерно пополам. Надсмотр главенствует.
Сюда редко устраиваются. В литейку чаще ссылают. Впрочем, и ссылки могут быть скоротечными - с последующим выдворением по статье. Но бывает, что к металлу прикипают. Я имею ввиду - к льющемуся. Есть риск не оторвать взгляд. Как от мерцающих в ночи звезд. Когда-то в школе я смастерил телескоп. И навел с балкона на небо. Поразила Луна с резко очерченной во мраки кромкой. Золотое и черное. Свет под тьмой. Чернота ослепительная. Телескоп давно я разобрал, но борьбу яркости со слепотой наблюдаю и по ныне.
Никель оживает примерно при тысяче пятисот. Плавится немного раньше. Но как-то неохотно, скованно. Вроде рассуждает: быть, или опять замерзнуть? Получив "добро", перестает натужено краснеть и счастливо золотится, поигрывая волнами на поверхности. Затем обзаводится собственным сиянием - аккурат по границе со сковывающей его радостные движения чернотой. Дальше усердствовать не стоит - за тысячу шестьсот металл вполне может хватить солнечный удар. И он заболеет - престанет пританцовывать живчиком и забьется в слепящей истерике.
Металл - эстет, хотя и злопамятен. Любит литься красиво, театрально изгибаясь над формой, точно прыгун в стиле фесбери флопп. Своих не трогает. Хотя начальник участка Парило погиб, кажется, от него. Верхи хотели жимануть двойную норму за день. И взмыленный Парило прибежал к моей печи: мол, надо. "Десять опок за два часа! Сдохну, Николаич!". "Сдохни, Леша, но залей!". На следующий день Парило утонул в Лаврово-Песочне. Говорят, ноги подвели - болели они у Николаича сильно. Да и возраст+ Жаль. Мужик был хороший. За Путина, говорил, глотку перегрызу.
Литейка - это пять километров туда и пять обратно. Еще полтора - по территории. В утреннюю дорогу лучше читается "Царю небесный+". В обратную - гляжу на поезда. Чаще - московские. Мечта - сесть в такой, вытянуть ноги и задремать. Три с половиной часа законной праздности. Без ворочения раскаленных форм, выдергивания шестипудовых опок (этаких бочек, куда заливают металл) и запаха паленой шерсти от суконных рукавиц. В снах литейка начинает являться примерно через год. Поначалу грезится что-то такое, от чего страшно ломит руки. Но вскоре сны конкретизируются, и поутру ты точно после ночной смены. Разве что без сажи на лице. Отдыхаешь в пути до проходной. "Царю небесны, утешителю, души истины+"
Ванька-католик тоже читал. Доставал в обеденный перерыв из стола карманного Луку и отключался. Будили его, когда спохватывались: опоки же формовать! Под Евангелие Ваньке хорошо засыпалось. У парня было некое послушание в костеле и двое малых детей. Когда родился третий - Ваньку уволили. Стол, где он хранил Святое Писание, выкинули вон. Со скамеечкой. "Это нарушение технологии", - объяснила репрессии по отношению к остаткам жалкого литейного уюта дама-технолог. Чай в обед теперь приходится пить стоя. "Как в пабе", - крякнул с досады живой еще тогда Парило.
В литейке говорят мало. Зато много болтают. Даже глухонемые. Им особенно удобно в царящем грохоте. Разговаривающим хуже. Язык пантомимы более востребован. Немой резчик Пирогов обучил меня его основам. Грузноватую мастершу он изображал потрясыванием растопыренных ладошек у собственной груди. Еще более объемную опоку - широким разведением рук в стороны. Издержки технологических новаций - покручиванием пальца у виска. А при рассказе о предпенсионном самочувствии душил себя за горло и закатывал глаза к небу.
Пропыленной насквозь литейке свойственен аристократизм. Сословность. В дыму и гари вся работа делится на грязную и чистую. Грязная - работающим, чистая - остальным. Остальные могут быть с эпитетами главный (энергетик, металлург, вахтер, стажер+), старший, ведущий - в общем, с любыми, наглухо отсекающими оных от соприкосновения с живым металлом. Заводские аристократы его демонстративно сторонятся. Слитки приподнимают брезгливо двумя пальцами, точно это не обычный никелевый сплав, а дохлая крыса. В этом - шик.
В детстве я не помню, чтобы хотел носить тяжеленные суконные штаны с асбестовыми заплатами на коленях, прожженный на локтях свитер и не стеснятся говорить "хер" в присутствии женщин. То есть о работе литейщика я точно в детстве не мечтал. Водителем междугороднего "Икаруса" стать хотел. Это помню. Потом - лектором-международником, трубачом, астрономом, немножко фермером. Я не видел также детей, мечтающих о налоговом инспекторе, методисте гороно, начальнике ЖЭКа, в конце концов - дворнике. В детских фантазиях такие профессии, скоре всего, персоны нон-грата. Но вот, когда фантазии рассеиваются, бывшие девочки с золотистыми букольками переобувают лакированные туфли на крепкие мужские башмаки и идут тягать вонючую керамику в смердящую литейку. То есть - на производство. Туда, где все самое главное свершается у нас, пардон, "пердячим паром".
Литейщики не любят ничего лишнего. В слове "металл" часто обходятся одной "л". А в перекурах экономят на привязанности ко всем простым забавам, отдавая предпочтение одной-единственной - домино. Не отрываются от него даже тогда, когда по плацу нетерпеливо топчется экскурсия серьезных пэтэушников. Им обещали зрелище. Но плавку сливать рано - металл не подошел. Костяшки домино по-прежнему заглушают рев индуктора. И у пацанов есть с десяток минут времени проникнуться истинным литейным духом. Вентилятор гонит его от развешанных тут же у печей тяжелых литейных роб.
Когда-то я влюбился в индий. Мне нравилось покачивать в руке его голубовато-матовые колбаски. Он не блестел, как феррохром, не сыпал по-бенгальски искрами как церий, не упрямился под молотком как вольфрам или молибден, не поблескивал обманчивым серебром как сурьма - в общем, вел довольно замкнутый, точнее сказать - камерный, образ жизни. За его умеренной тяжестью и неброской внешностью угадывалось какое-то скрытое благородство. Какая-то задумчивость. Вряд ли насущная в бижутерии. В нее индий оказался не вхож. Как тот же галлий, например, украшения из которого можно было бы носить разве что в пробирке. И исключительно в морозную погоду. В солнечном Крыму или на Канарах галлиевые кольца и брошки быстренько растают.
В литейке любят Советский Союз и ругают Штаты. Даже чаще, чем самих себя. Точнее - свою судьбину. "Это ж сколько нужно получать денег, чтобы здесь работать?" - затыкая нос, проносится мимо рыгающей печи ночной охранник. Кладу лом, снимаю респиратор и тоже задумываюсь. Ответа нет. Я не знаю ответа на это вопрос. Как не знаю, зачем вообще я здесь оказался. И где окажусь потом. Почему именно здесь в зачумленной литейке пересекаются пути-дороги шоферов-дальнобойщиков, парикмахеров, футбольных тренеров, учителей английского, подводников, журналистов и даже металлургов-технологов. Последних, правда, меньшинство. Я знаю только одно. Что завтра утром я вновь пойду туда на работу. Отмеряю прежний пятикилометровый маршрут. Вспомню "Царю небесный+". Устану как черт. И уходя, услышу ставшее почти родным: "Ну, что: не выпивали?.."
