За инородное "хобби" Игнатьич может и накостылять. Граммофоны - его стихия, страсть. В 1907 году в России было полмиллиона "говорящих машин". А сегодня он собрал двести этих акустических реликтов, расселил квартиру по Большой Пушкарской, 47, сделал евроремонт - все за свой счет, естественно, - и прибил табличку у двери: "УЧРЕЖДЕНИЕ КУЛЬТУРЫ. Музей граммофонов и фонографов Дерябкина Владимира, сына Игната, заслуженного артиста России, дрессировщика медведей".
Если человек талантлив, то во всем, за что ни берется. Это он про себя четко знает. Музей такого профиля - первый в стране. Жену оторвал - красавицу. Тоску изливает в стихах и песнях (недавно кассету записал "про жизнь, что полустанком пролетела, на душе побитая эмаль"). Да что стихи, вы попробуйте медведей обучить не дешевым трюкам, а чтобы роли в сценках играли! Изумляя публику, он в первом отделении выходил клоуном (пара была Хлюпин и Дерябкин), во втором - дрессировщиком.
Допустим, не Кио, не Енгибаров, но, представьте, чего стоило заявить о себе самоучке по прозвищу Деряба! Начинал ночным конюхом в цирке на Фонтанке, мотался по гастрольным поездкам из Вологды в Тверь через Туву. Руководитель молодежного коллектива Казимир Бобок словно в воду глядел, надписывая ему фотографию: "Ты будешь большим человеком, но, пока я жив, не жди покоя". Он и не ждал - ушел из Ростова к Филатову, в "Медвежий цирк". И, как колобок, покатился дальше - хотелось своего дела. Создал аттракцион: десять мишек, пять новелл, и уж с ними "бывал в Нью-Йорке и в Маниле, ходил по Токио и трогал Магадан"...
Страсть настигла Дерябкина в 1972-м, в Краснодаре. Для цирковой интермедии "в ресторане" понадобился граммофон. Тогда на лавочках перед домами ненужную утварь выкладывали. Один дедок говорит ему: "Кажись, в сарае у меня лежит эта штука". И точно, вынес дореволюционный аппарат с раструбом. Друзья подивились редкой находке, вдохновленный циркач продолжил поиски. Как-то на глаза ему попалась книжка очерков по истории граммофона. Раскрыл - наткнулся на абзац: "Если собрать воедино все выпускавшиеся модели, мы присутствовали бы на удивительной выставке... ваз, бочек, этажерок, шкафчиков, домиков, часов, автомобилей и даже львов, исторгающих из разинутой пасти чувствительные романсы".
Участь Дерябкина была решена: "Открываю жанр в России!"
Каково ему было возить за собой громоздкие граммофоны по городам и весям! Но голь на выдумки хитра: приварил к фургону для реквизита и животных раму, оборудовал подполье - удобно и от досужих глаз подальше. Нарадоваться не мог, пока фургон с двойным дном не "выдурил" у него в Москве Олег Попов: "Деряба, махнем на ящики!" - посмей возразить. А он в тех ящиках чуть свои сокровища не сгубил. Однажды они под дождь попали, и... Дерябкин заболел, четыре года не мог помыслить о коллекции. Вылечил его Саратов:
- Приехали на гастроли рано утром, город спокойный, чистый, с частным сектором, нутром чую - есть они! Дал объявление в местную газету: "Покупаю граммофоны". За четыре месяца две дюжины принесли!
Дерябкин на заслуженном отдыхе - зрелище не для слабых. Донской казак с повадкой блатаря, по дому ходит в холщовой рубахе и тренировочных (галифе с лампасами - для праздника), ноги - в шерстяных носках и пляжных шлепанцах, на шее и запястьях - золотые цепочки. Легкий матерок сыплется с его губ, как лузга от семечек. На звонок может ответить голосом Ельцина или Горбачева. Усадив гостя в допотопное кресло, тут же упрекнет: "Сломал? Плати!" - и смотрит испытующе. Или мобильный телефон из чужого кармана втихаря вытащит - и доволен. Артист! С попугаем Еремой пересвистывается, а тот бедовый в хозяина - готов долбануть всякого, кто доверчиво сунет палец в клетку.
Ловкость рук и цепкость взгляда - не блажь для коллекционера. Пришли вы, скажем, к знакомому в антикварную лавку, положили глаз на шикарный тумбовый граммофон (такие прежде в богатых домах стояли) и облизываетесь. А как поступил Дерябкин? Незаметно припрятал дверцу и купил вещь со скидкой как недокомплект. Потом, конечно, признался, но сделка-то состоялась!
- Любая коллекция, - с усмешечкой обобщает, - создается через обмен и обман, третьего не дано. Стерильный бизнес - это сказки, мля.
Нынешний "бизнес" Игнатьича - старая мебель, которую он покупает, реставрирует и большей частью меняет на граммофоны; все эти комоды, бюро и козетки, которыми тесно заставлена квартира Дерябкиных. Как только жена терпит его безумное увлечение?
- Как ее сделаешь, так и терпит, - вещает многоопытный бретер, - все решается в первые два дня!
Не верьте, граждане, его напускному цинизму: это любовь, причем взаимная. Иначе уволилась бы воздушная гимнастка Люда из Ростовского цирка, где встретил и взбаламутил ее Дерябкин, отправилась бы с ним и его медведями? Иначе ронял бы он с затаенной гордостью: "А то не видно, что она тоже донских кровей? Такая красота, мля, бывает только у казачек!"
Чего Бог не дал ему, так это дружбы с кистью и резцом, поэтому на ребят-реставраторов то рычит, то молится:
- Пусть иногда наживались, но сколько они восстановили из хлама! Ведь первый мой диван на веранде под дождем гнил в Парголове. Хозяин, угрюмый хмырь, просипел: "Не продается".- "Так пропадет!" - "Ну и что?"... Я думаю: "Убить тебя, сука", - а сам визиточку протягиваю. И вдруг звонит: "Приезжай". Я на машину - вжжж. "Сколько?" - спрашиваю. "Триста..." Е-мое, но делать нечего, аккуратно доставляю в город, а волки-реставраторы тут как тут: "Гони пятихатник, и будет как новый..." Вот он, в крупной резьбе, николаевский ампир, 40-е годы прошлого века. А этот диван, пушкинской эпохи, сын на дворе нашел, когда помойки были побогаче нынешних. Пацан, а уже умел распознать красоту.
- С Володькой все ясно - папины гены, а у тебя, бывшего конюха, откуда тяга к прекрасному?
- Откуда? Из родной станицы Каменской. Мама дружила с семьей главного архитектора, а у него живы были дед-казак и бабуля - высокие, седые, статные. Пригласили меня, мальчишку, в дом, дверь открыли, и в проеме я увидел мебель старинную. Только миг - и его на всю жизнь хватило. На прощание они мне подарили бронзовую чернильницу в стиле рококо. Она долго была со мной, пока в цирке не разменял, к сожалению.
- Как же ты мог с такой реликвией расстаться?
- Подробно не помню. Но, значит, мля, сильно приперло.
На манеже он свое оттрубил, передав эстафету Людмиле с Володькой. Теперь подводит итоги (кассета, книжка с рассказами): "Это не я сочиняю, а цирк через меня, как сквозь раструб граммофона, выплескивается". Дерябкин свои песни выстрадал, поэтому, увидев на экране эстрадную попсу, заводится мгновенно:
- Попал в телевизор, он уже гонит, мля, он улетает, сука, никого, кроме себя, не замечает... Другая беда - апломб из-за выслуги лет. Знаешь, как наши актеры умеют пафосно: "Я отдал театру всю жизнь!" А мой брат сварщиком отработал всю жизнь - кому легче? Понты все это...
"Понты" для него и звания с наградами. Чуть не доигрался, не испортил себе торжество: человеку должны вручать регалии заслуженного артиста России, а он поехал в гараж к приятелю за какой-то шарманкой...
- Пойми, шарманка - уникальный инструмент, по сложности и тонкости устройства - компьютер XIX века. Я от коллеги услышал про нее, подумал - туфта, обычный музыкальный аппарат, а сердце все равно забилось. Попали в пробку, чуть не опоздал на церемонию. Зато шарманка настоящей оказалась, всего второй в моей коллекции. Первую я с Кубани привез, мертвую - оживил. Один грузин мне за нее "бели "Вольга"" предлагал.
- И ты не дрогнул?
- А что бы я сейчас показывал в музее?
Среди других перлов его коллекции - граммофон графа Воронцова, найденный в Ялте, фонограф Эдисона с восковым валиком и алюминиевым раструбом, очень дорогой и редкий для России. Кстати, Эдисона Дерябкин числит предприимчивым везунчиком, над сохранением звука и до него работали:
- Почему я отдаю предпочтение французам? У них был Шарль Кро - разносторонний человек: поэт, музыкант, естествоиспытатель. Моя судьба с ним схожа по талантам. Он первым изложил принцип механической записи звука, но Французская академия его письмо полгода игнорировала (опять, мол, служитель муз стихи прислал). А когда вскрыли, у Эдисона уже стоял фонограф на столе. Француз так расстроился, что вскоре умер...
Восстанавливая историческую справедливость, Дерябкин заказал портрет бедолаги Шарля, он открывает музейную галерею, а потом уж Эдисон, изобретатель граммофона Берлинер, другой талант недооцененный - наш Василий Ребиков.
- Западники утверждают, что в России граммофонов не делали. Еще как делали, поинтереснее, чем у них! Вот модели Ребикова - настенная, с цельнотянутым раструбом, еще - со встроенным рупором. Он не успел их на поток поставить. Французы братья Пате подсуетились, и, пожалуйста, - в Москве открылся магазин, где продавали аппараты их имени. А мостик от граммофона к патефону проложил все-таки Ребиков.
Ущемление российского приоритета для Дерябкина - личная обида. Как истый патриот, он испытывал ее по самым разным поводам:
- Приезжаю, мля, в Новую Зеландию, вижу - продают наши донские арбузы соленые. Это ж детство мое украли! Сразу вспомнилось, как мама их готовила. В подвале бочка стояла: сверху капустка, яблоки моченые - ммм, чудо! Запускаешь ручонку поглубже в ледяную воду и достаешь ма-а-ленький арбузик. Разрезаешь его - вкуснее не бывает... И это спиндили!
- Обидно за державу, Игнатьич?
- Не то слово! Думаю, неужто я у них ничего не украду?! И вот случай: на океанском пляже - место сказочное - собираю перламутровые ракушки. Зелененькие, переливчатые, почти как в сувенирных магазинах. Окликает меня маори. А я только и могу сказать: "Москов циркус", - но это пропуск во всем мире! Ведет он меня к своему сараю, открывает и показывает мешки, набитые ракушками! Они же кушают то, что внутри, а скорлупу сдают. Мой маори опрокидывает мешок, и они посы-ы-пались, отбо-орные... Ну я взял немного. Пригласил его в цирк на представление. А он принес подарок - мешок ракушек, как свою национальную валюту. И я эту валюту вывез испытанным путем - под клеткой с медведями... Возьми раковинку на память.
В Новой Зеландии Дерябкин не только детство вспомнил, но и впервые встретился с "зелеными", защитниками животных. Там они настроены всерьез, на дорогу ложатся под цирковые автобусы.
- И решил я с этим жанром, с дрессурой то есть, вообще заканчивать. Ничего хорошего в ней нет, одна жестокость. С того самого момента, как зверя привезли в цирк и посадили в клетку. Плохо отработал - не кормят, огрызнулся, бросился - бьют. Это отдельная тема, страшная. Но учти, ласковая дрессура - нонсенс. Она сразу повлечет за собой трагедию. Животное, а медведь особенно, работает под страхом наказания. И если кто-то скажет - "ах, эти пусики", - ложь, мля!
...В Туле его медведей увозили на бойню - столько лет они радовали и никому оказались не нужны. За одну ночь погибли шесть артистов расформированной труппы. Уже по дороге домой он написал стихи:
Опустели медвежьи клетки,
Нет в живых моих близких друзей.
Лишь на стенках, как росписи, метки
От медвежьих остались когтей.
А когда разобрался я в метках,
То вдвойне стало жить больней.
Нет, они расписались не в клетках -
На душе расписались моей...
Дерябкин декламирует - чуть не плачет. Тут и начинаешь ему верить, что с талантом жить действительно тяжело. Мишек своих любил, но лупил - за что комплекс вины его мучает. Был и повелителем, и жертвой. И когда поет, что "хочется в лес убежать, ошейник пожизненный снять", не поймешь: о себе или о косолапых питомцах. В ценностных ориентирах заплутал как в трех соснах. То заклинает: "Уходи от меня, дорога", - то признается, что без дороги не может. Рвался на волю и дорвался - кочевал по вагонам и гостиницам, вместо лужайки был ковер манежа. Возмечтал об оседлой жизни, где "дом у седого пруда", но мечта о кадетском корпусе на Северском Донце (сто казачат - сто лошадей) так и не воплотилась: фундамент - там, он с граммофонами и гипертонией - в Питере. И так его страсть наружу рвется, что хочется обнять за плечи: "Игнатьич, не горюй, прорвемся". А ну как током саданет?!
...В минувшую субботу Дерябкины пригласили меня с собой в Парголово - животных проведать. Володька вывел матерого шестилетнего Фрола размяться по снежку. Дерябкин-старший выносил свои раструбы - очевидно, проветрить, - старательно огибая медведя.
- Папа, да вы не бойтесь, - смешливо кричал Володька.
- Я их тридцать лет знаю, - бормотал отец. - Боюсь, епт, потому и недраный.
Все правильно, Игнатьич. Береги себя. Талант принадлежит народу.
pressa.rus.net
"ОГОНЕК", N 16, 20.04.1998
Док. 591720
Перв. публик.: 20.04.98
Последн. ред.: 18.09.09
Число обращений: 0
Соснов Аркадий Яковлевич
|
