Это было при нас, это с нами вошло в поговорку...Назад
Это было при нас, это с нами вошло в поговорку...
Работа в газете "Литература и жизнь" одна из самых светлых страниц моей жизни. С её страниц забрезжило моё литературное имя... А попал я туда так. После Литературного института и совершенно не нужной мне аспирантуры там же (диссертацию о Макаренко я написал и многое из неё напечатал, даже в "Вопросах философии", но защищаться не захотел - не было никакого стимула) я оказался совершенно свободным, точнее - зарабатывал на хлеб насущный в роли вольного консультанта при отделе писем в "Литгазете", куда пристроил меня покойный однокашник Дима Комиссаров, сестра которого Галя работала в этом отделе. Однажды встретил старого товарища по институту Мишу Игнатова. Он ещё до войны работал на радиоузле ГУМа, а теперь по этой же линии достиг большой высоты - стал главным редактором литературной редакции нашего вещания за границу. Он предложил стать его замом. Мне, видимо, несколько надоел избыток вольности, и я согласился.
Главное управление радиовещания (ГУРВ. Не знаю, существует ли оно ныне) находилось близко от Литературного института - через Пушкинскую площадь, в Путинковском переулке, в огромном здании позади кинотеатра "Россия", которого тогда не было. Позже в здание напротив (весь переулок и состоит из двух домов) переехал с Малой Дмитровки "Новый мир", где меня никогда не печатали.
Очень скоро Игнатов почему-то ушёл, и я оказался главным редактором. Нас было в редакции всего человек пятнадцать и жили мы - молодые, весёлые, забубённые - очень дружно. Время от времени девчонки или, приличней сказать, молодые сотрудницы устраивали День радости, когда ничего не делали, а только ели мороженое да пели появившиеся тогда "Подмосковные вечера". И главный редактор ничего не мог с ними поделать.
Начальником ГУРВ был правильный советский мужик Сёмин (забыл имя!), но его вскоре после моего прихода съели чубайсы и гайдары тех дней. Пришёл известнейший тогда журналист-муждународник Юрий Жуков, но и его довольно быстро тоже съели. Пришёл Чернышов, бывший до этого нашим представителем в ООН. Этот начальник озадачивал тем, что во всех выступлениях на разных собраниях цитировал Вересаева. Потом выяснилось, что в библиотеке нашего посольства в Швеции, где Чернышов несколько лет работал послом, почему-то не было ничего, кроме книг Вересаева, и он чуть не наизусть выучил его. После ГУРВ Чернышов был послом в Бразилии, и однажды во время купания на знаменитом пляже Капабакана его съела акула.
Вещательных редакций было много: английская, американская, турецкая и т.д. Должно быть, на весь земной шар. А литературная редакция было "централизованной", т.е. она готовила материалы, которые могла использовать по своему желанию любая вещательная редакция.
Несмотря на то, что мы были такие хорошие, нас кое-кто шибко не любил, вернее, невзлюбил после моего прихода. Помню этих ненавистников: Трегубов, Чертков, Манакевич или Маневич... Они работали там давным-давно, знали какую-то "специфику иновещания", счатались мэтрами. А я безо всякой специфики начал писать на международные темы небольшие злободневные заметки, которые пользовались хорошим спросом национальных редакций. Видимо, задевало их и то, что я ещё и печатался, а они были голыми детьми эфира.
Словом, довольно скоро мне создали трудную обстановку, и я решил уйти. Тем более что редакцию одну из всего управления почему-то перевели в Ветошный переулок, что возле ГУМа, и дали там какое-то привлекательное помещение. А тут ещё и позвонил литинститутский дружок Володя Солоухин. Он был членом редколлегии "Литературной газеты" и предложил мне там должность завотделом поэзии, которую оставил Булат Окуджава. Я написал Чернышову дерзкое заявление, хлопнул дверью и ушёл в "Литературку".
Горше всего мне было расставаться с М.Л., дочерью известного тогда артиста, партнёра великой Марии Бабановой в театре Революции (позже - Маяковского). Она работала редактором в музыкальной редакции, через которую я десять раз в день проходил по пути в свою, а её столик стоял прямо у двери. И мы обменивались содержательными взглядами. А в обеденный перерыв я иногда звонил ей по внутреннему телефону, мы выходили на площадь, брали такси и мчались в "Гранд-отель". Теперь его нет, это был роскошный старинный ресторан в левом углу гостиницы "Москва" (если встать лицом к Манежу), что против музея Ленина, которого теперь тоже нет, тоже сожрали акулы демократии. А тогда там работали официанты ещё с дореволюционной закваской: ведь прошло только сорок лет. Мы садились в углу огромного, высоченного, прекрасного зала и закатывали обед... А иногда по воскресеньям, когда никого, кроме сторожей, во всём здании не было, я, возвращаясь с дачи, заходил в музыкальную редакцию и тайно ставил на её столик ландыши или сирень. Не знала она и о том, как я бродил под её окнами на Калужской...
Знаю, что потом она поступила в театральное училище, но, кажется, ничего хорошего из этого не получилось. А что теперь?..
Вот иду я вдоль большой дороги
В тихом свете меркнущего дня.
Тяжело мне, замирают ноги...
Ангел мой, ты помнишь ли меня?
В "Литературке" ждал Михаил Алексеев. Он был редактором русского отдела. Был ещё отдел национальных литератур, который возглавлял индюковатый и долговязый знаток национальных проблем Сурен Зурабович Гайсарьян, царство ему небесное.
Алексееву я "показался", и он назначил меня не на поэзию, а своим заместителем. Наши кабинеты были напротив, между ними - комнатка секретарши, милейшей Инны Ивановны Кобозевой. В кабинете Алексеева можно было играть в футбол, а мой - небольшой, но уютный, с кожаными креслами. Всё это было замечательно после неприглядных комнатёнок в Путинках и в Ветошном.
Однажды в большой кабинет Алексеева сотрудник отдела Дима Стариков привёл худого застенчивого юношу. "Он хочет, чтобы мы послушали его поэму", - сказал Дима. - Давайте послушаем!" Мы согласились. Поэма понравилась. Алексеев сказал: "Напечатаем". Юноша оторопел: "Правда? Неужели? В "Литгазете"? Не может быть!" А поэма называлась "Мастера". А юношу звали Андрей Вознесенский. Это была его первая публикация.
Главным редактором "Литературки" числился Всеволод Кочетов, но он болел, и я его в редакции ни разу не видел. Фактически вели газету заместители главного - ленинградец Валерий Павлович Друзин, добрая душа и большой знаток поэзии, да лукавый царедворец Косолапов Валерий Алексеевич. Позже недолгое время он был главным редактором "Нового мира", потом - директором издательства "Художественная литература", тоже недолго.
Некое подобие нынешних демократов существовало в стране всегда, были они в ту пору и в "Литературке": тот же Гайсарьян, сотрудник его отдела Лазарь Шиндель, завотделом международной жизни Леонтьев, парторг Тертерян, его супруга Ада Бельская... Больше не приходят на память. Были они упорны, агрессивны, и нам приходилось не сладко. Алексеев подарил мне свою книгу "Солдаты" с надписью: "В память о нашем сидении в окопах "Литгазеты". Действительно, это было как в окопах.
Из моих публикаций в "ЛГ" можно упомянуть рецензию о рассказе Владимира Богомолова "Иван", по которому Андрей Тарковский поставил фильм "Иваново детство", статью о романе Анатолия Калинина "Суровое поле" да несколько пародий. Вот хотя бы.
В одном ряду с Пушкиным
О, как порой бывает страшно
Мне с Пушкиным в одном ряду...
Алексей Марков
Порой лишь страшно тем бывает
С великим Пушкиным в ряду,
Кто из его творений знает
Одну лишь сказку про Балду.
Или:
Классик сексуального жанра
На исходе четвёртого года войны
Снятся солдатам сексуальные сны
Евгений Евтушенко
Порой все мужики нормальные,
Да, видят сны и сексуальные.
Но разве русские должны -
Спросил бы у своей жены -
Читать и про такие сны?
Законный вопрос
Люблю я критиков моих.
На шее одного из них
Благоуханна и гола
Сияет анти-голова.
Андрей Вознесенский
Скажи, а любишь или нет
Ты тех редакторов, поэт,
Что, столь любезны и тихи,
Печатают анти-стихи?
Увы...
С каждым днём сильней на сердце горечь,
Потому что вижу без труда:
Друг мой Островой Сергей Григорьич
Гениально пишет не всегда.
Мой соавтор
Нынче встретил Острового.
Прочитал он мой стишок.
Говорит: "Как остро, Вова!
Словно я тебе помог".
Ну и так далее. А в это время вместо всё ещё больного Кочетова главным редактором назначили Сергея Сергеевича Смирнова. Писатель он не большой, но тогда совершил большое и благородное дело: раскопал историю обороны Брестской крепости, написал об этом книгу, и было несколько передач по телевидению. Это сделало его знаменитым. Кажется, он стал председателем Московского отделения Союза писателей. Но, несмотря на такие факты как председательствование на собрании в Союзе при исключении Бориса Пастернака, Смирнов был левачком. И такие фигуры, как Алексеев и я, оказались ему в редакции весьма нежелательны. Михаил Николаевич сразу ушёл в "Огонёк" заместителем к Анатолию Софронову, куда-то исчез и Друзин. И я начал осматриваться по сторонам... Тучи сгущались. И вот однажды Инна Ивановна сказала мне, что вызывает главный, - я сразу понял, зачем. Когда вошёл в огромный кабинет, Смирнов стоял за столом, а лукавый царедворец Косолапов ходил по дорожке и во время всей сцены не проронил ни слова.
- Садитесь, Владимир Сергеевич, - с преувеличенной любезностью сказал главный.
Я сел.
- И давайте сразу, как мужчина с мужчиной...
Я встал и молвил:
- Сергей Сергеевич, сегодня после работы я иду в театр и потому в своём выходном костюме, а в рабочем костюме у меня уже лежит в кармане заявление об уходе.
Повернулся и пошёл к выходу. Ни тот, ни другой не издали ни звука.
Но должен сказать, что когда у меня возникли сложности с получением кооперативной квартиры (велика, дескать, для одного неженатого. Это за свои-то деньги!), я обратился к Леониду Соболеву и Смирнову, и оба помогли мне.
В отличие от радио, уходя из "Литературки", я ни о чём не жалел, поскольку тут не оплошал: увёл одну очаровательную корректоршу, "мисс Литгазеты", вскоре ставшую моей женой.
На наши с Алексеевым места пришли более удобные для Смирнова люди: Юрий Бондарев и Феликс Кузнецов. Ушли и друг мой Стариков, и славный, немного несуразный правдолюб Коля Далада (царство им небесное!), а пришли Бенедикт Сарнов и Станислав Рассадин, тогда частые соавторы, а ныне благоденствующие порознь, каждый в своём флаконе. Знаете хотя бы Рассадина? Ну! Вот его творческий почерк. Цитирует стихи Пастернака о Сталине:
А в эти дни на расстоянье
за древней каменной стеной
живёт не человек...
Обрывает цитату и радостно визжит, хлопает себя по ляжкам и прыгает: "Поэт сказал о нём главное - не человек!" А ведь там дальше так:
...живёт не человек - деянье,
поступок ростом с шар земной.
То есть не человек, а богатырь, творец, демиург.
Именно тогда я всего лишь перешёл коридор и оказался в "Литературе и жизни" - совсем в другом мире. Меня радушно встретили Виктор Васильевич Полторацкий, его заместитель Евгений Иванович Осетров, да и все остальные сотрудники, с которыми было гораздо больше общего, чем с прежними и новыми кадрами "ЛГ".
Если интересует Сарнов, можете прочитать о нём в моей книге "Гении и прохиндеи" главу "О национальной кротости великороссов".
А в "Литературе и жизни" меня сперва назначили заведующим каким-то странным международным отделом, но вскоре - ответственным секретарём, хотя я и до сих пор не знаю, как делается газета, и наконец - завотделом критики.
Много лет позже я с удивлением прочитал в дневнике Корнея Чуковского запись от 27 ноября 1962 года: "Был Сергей Образцов и сообщил, что закрывается газета "Литература и жизнь" из-за недостатка подписчиков (на черносотенцев нет спроса), и вместо неё возникает (!) "Литературная Россия". Глава Союза писателей РСФСР Леонид Соболев подбирает для "ЛР" сотрудников, чтобы снова проводить юдофобскую и вообще черносотенную линию. Но для видимости обновления решили пригласить Шкловского и Образцова".
Экий интриган, оказывается, был царский мичман, как он себя иногда называл, Леонид Соболев! Однако в чём именно состояла и выражалась юдофобско-черносотенская линия газеты, Чуковский почему-то не указал. Да уж не имелась ли в виду моя статья "Реклама и факты" - о критике в "Новом мире", о самом-то осином гнезде? Там я действительно задел того же Сарнова, Инну Соловьёву, В.Сурвило - кажется, все они евреи. Но, во-первых, в статье были добрые слова о Борисе Глантере, Феликсе Светове, Ефиме Добине - уж это точно евреи. Во-вторых, я сурово писал и о русских авторах - о Степане Злобине, Александре Дементьеве, Юрии Казакове. Причём хотя Казаков сказал мне при встрече, что некоторые мои замечания о его стиле он выписал и повесил над письменным столом, я должен признать, что кое в чём был несправедлив к нему в своих претензиях.
Но главное вот в чём. Заместителями Полторацкого были Александр Дымшиц и Григорий Куклис, ответственным секретарём - Наум Лейкин, отделом критики после меня заведовал Миша Синельников, отделом писем - Павел Исаакович Павловский - все евреи. Членом редколлегии состоял Лев Кассиль. Вспоминаются также рядовые сотрудники - Дора Самойловна Дычко, странноватый Дембо (забыл имя).
Так кто же тут мог проводить юдофобскую линию? И какая была необходимость маскироваться стариком Шкловским? Его и не пригласили. Право, извиняет Чуковского только то, что тогда ему уже перевалило за восемьдесят.
Став заведующим отделом критики, я первым делом поехал в Киев, в котором раньше никогда не был. Оттуда привёз статьи о двух поэтах разных поколений - о Николае Ушакове и Владимире Корпеко, товарище по Литинституту. Не знаю, как на Украине, а у нас они совсем забыты. А ведь какие поэты!
Пока владеют формой руки,
пока твой опыт
не иссяк,
на яростном гончарном круге
верти вселенной
так и сяк.
Мир не закончен
и не точен, -
поставь его на пьедестал
и надавай ему пощёчин,
чтоб он из глины
мыслью стал.
Это - Ушаков.
Потом ездил в Калининград, где для меня 8 апреля 45-го окончилась война, потом - в Махачкалу, к Расулу Гамзатову... Оттуда я привёз не статью о Расуле, а стихи "Видение в Махачкале". Вот они:
Я в Дагестане, я в Махачкале.
Всё радует меня и восхищает -
И то, как море стонет в сизой мгле,
И то, как солнце горы освещает,
И толп многоязыких пестрота,
И детский смех, и в окнах слитки света,
И вольное дыхание труда, -
Что может быть прекрасней, чем всё это!
Но вот сегодня среди бела дня
В гостиничной сберкассе за барьерцем
Причёсывалась девушка одна...
Я мимо шёл и как споткнулся сердцем.
Прибой, казалось, перестал шуметь,
И птица поперхнулась птицей звонкой,
Когда её волос живая медь
Лениво заструилась под гребёнкой.
Близ красоты волшебного костра
Мне сделалось томительно и жарко -
Всех женщин мира то была сестра
И всех мадонн прославленных товарка...
За всё, что встретил на его земле,
Но перво-наперво - скрывать не стану -
За то видение в Махачкале
Я поклонился в пояс Дагестану.
Я написал это в самолёте Ту-134 по пути в Москву. А дома переписал стихотворение и послал по адресу: "Махачкала. Гостиница "Эльбрус". Сберкасса. Девушке с медными волосами". Отправил и, почти не надеясь, что письмо с таким адресом дойдёт, забыл о нём. И куда-то уехал. Кажется, в Малеевку. А когда вернулся, жена сказала, что мне пришло какое-то странное письмо, в конверте что-то шевелится. Я вскрыл его и ахнул: мадонна оказалась с юмором, она прислала мне прядь своих волос... Мы обменялись двумя-тремя письмами, потом она уехала куда-то на север, и переписка оборвалась.
Солдат спит, а служба идёт. Журналист строчит, а время мчится. Поэт воспевает красоту, а жизнь проходит...
Я не знаю, где сейчас те, с кем тогда работал в "Литературе и жизни". Добрые отношения остались только с Михаилом Лобановым: иногда встречаемся, перезваниваемся, обмениваемся книгами. Позваниваю Паше Павловскому, он, увы, прикован к постели.
Позже, перейдя работать в журнал "Молодая гвардия", затем в "Дружбу народов", я продолжал порой печататься уже и в "Литературной России", когда главным редактором стал Константин Иванович Поздняев. Это были статьи и фельетоны "Психиатрическая повесть", "Как один критик двух писателей прокормил", "Переписка лысого с кудрявым", "Как от критика жена ушла", "Фахчисарайский бонтан", "Неаполитанские рулады на венецианских набережных", "Геростратовы столбы"... О двух последних статьях, пожалуй, следует рассказать особо.
В Союзе писателей мне поручили сделать обзор журнала "Байкал", который выходил в Улан-Удэ на бурятском и русском языках. Не знаю. выходит ли сейчас. Я стал его читать и с удивлением увидел, что непомерное место в журнале занимают московские авторы. И что они печатали! Например, повесть Ивана Лазутина "Лебединая песня" и его же роман "Чёрные лебеди", причём последний печатался почти два года. Автор был тогда очень известен по увлекательным детективным романам "Сержант милиции" и "Суд идёт", издававшимся множество раз.
Главным редактором "Байкала" был Африкан Бальбуров, личность демоническая. Он каким-то образом прознал, что я пишу обзор, и, прикатив в Москву, позвонил мне, пригласил не куда-нибудь, а в "Метрополь", занимающий важное место и в лебединых романах Лазутина. Ну, как не пойти! Человек вон откуда примчался. В условленный день и час я был у входа в ресторан. С распростёртыми объятьями и продувной рожей появляется Африкан и ведёт меня в зал. Тут же возник и бурят Норпол Очиров, знакомый мне по аспирантуре. Столик уже заказан. Африкана здесь, оказывается, знают, видимо, он завсегдатай этого очага культуры. Официант тут как тут. Африкан делает роскошный заказ. Всё исполняется в мгновение ока. И только мы опрокинули по рюмочке армянского "Двина", как вдруг Африкан встаёт и восклицает: "Гляньте, Иван! Какая встреча!" Подходит Лазутин. Разыгрывается нечаянная встреча друзей. Пиршество продолжается. "Владимир Сергеевич, воздайте должное икорке. А балычок ещё не отведали?" Прекрасно! Благорастворение воздухов...
Но что мне делать? Пью коньяк, жру севрюжку, а ведь в "Литературной газете" уже набран мой фельетон "Неаполитанские рулады на венецианских набережных" о повести Лазутина "Лебединая песня", а в "Литературной России" принят фельетон "Геростратовы столбы" - о его "Чёрных лебедях".
Когда часа через три-четыре мы вышли из "Метрополя", в руках у Лазутина вдруг неизвестно откуда оказался роскошный букет для меня, и тут же у входа стояло такси, готовое к услугам. Распрощавшись с "байкальцами", я поехал домой, в Измайлово.
Меня мучили сомнения: как же быть - снять свои уже приготовленные публикации или не снимать? И в конце концов пришёл к такому решению. Если бы Бальбуров и Лузутин чистосердечно признались, что, да, напечатали слабые вещи, дали маху, ну с кем не бывает! В Москве не удалось, а деньги автору были нужны позарез... Давайте выпьем за то, чтобы впредь журнал печатал более достойные произведения! Если бы так, то ей-ей я снял бы свои фельетоны. Но ведь было совсем другое. Они в три глотки убеждали меня, как дурака, что и повесть и роман замечательны, что это достижение журнала, успех советской литературы и т.п. Нет, этого я вынести не мог. Значит, или люди ничего не понимают или держат меня за бессовестного идиота, которого можно купить за бутылку "Двина" да осетринку под хреном. Нет, нет и нет!
5 мая 1964 года в "Литературной газете" о "Лебединой песне" появился фельетон "Неаполитанские рулады", а 13 июля - фельетон "Геростратовы столбы" о "Чёрных лебедях". А как иначе?
В прошлом году после долгого перерыва я вновь появился на страницах "Литературной России". Вот и эти строки, дай Бог, не последние... И успехов вам, племя молодое!
Владимир БУШИН
Владимир Сергеевич Бушин родился 24 января 1924 года в подмосковной деревне Глухово. Фронтовик. В 1951 году окончил Литинститут. Автор целого ряда книг о Карле Марксе. Известность получил как непревзойдённый фельетонист. В последние годы выпустил много книг о героях и прихлебателях советской литературы. Кроме того, в издательстве "Алгоритм" только что опубликовал огромный фолиант "Живые и мёртвые классики".
